Становится тихо. Унялась буря, перестал барабанить дождь. Назимов чувствует себя как бы в могильной, непроницаемой темноте. Он лежит словно в каменном склепе, по сторонам - черные, гладко отполированные стены. Он навечно обречен лежать здесь.
Наконец Баки начинает приходить в себя. Медленно открывает глаза. Вокруг - туман, смрад. И в этом синеватом мареве слышится неприятный звон металла. Откуда идет этот звук, так похожий на звяканье цепей?
Назимов долго, напряженно вслушивается. Но теперь все тихо. Должно быть, звон просто послышался ему. Ведь кандалы сняли с него сейчас же, как только закрылись тюремные ворота. Неужели в ушах остался прежний звон?
Страшная ярость вдруг захлестнула Назимова. Его, свободного человека, посмели заковать в кандалы! Он готов был разбить голову о стену. Но перед ним в тумане возник отец. Он стоит на высоченных козлах, говорит, потрясая громадными кулаками:
"Не подавай виду, когда тебе будет трудно! Даже смерти не покоряйся, пошли ее ко всем чертям!"
Как тяжело дышать! Воздух - точно на полке курной бани, а во рту, в горле все горит, будто застрял кусок раскаленного железа. Назимов с трудом провел языком по губам. Губы - в трещинах, непомерно толстые, наверное распухли. При каждом вздохе Баки слышит смрадный запах, так может пахнуть спекшаяся кровь, разлагающийся труп. Иногда доносятся чьи-то прерывистые стоны.
"Нет, все это лишь страшный сон", - подумал Баки.
В детстве, когда он начинал стонать, мучимый кошмаром, мать осторожно будила его: "Сынок, ты бредишь. Повернись на правый бочок".
Но теперь стоило ему едва пошевелиться, как все тело пронзала острая боль, точно ударяло электрическим током. В одно мгновение лоб, шея покрывались холодным потом.
"Нет, это явь, - испуганно подумал Назимов. - Во сне человек не чувствует такой острой боли. Где же я нахожусь?.."
Назимов протянул в темноту правую руку. Она наткнулась на тело человека. Вот - грудь, лицо… Лицо как лед! "Мертвый! - с ужасом догадался Назимов. - Значит, я лежу среди трупов. Значит, я…"
Он протянул правую руку. Пальцы коснулись липкой жижи. "Кровь! - мелькнуло в голове. - Вот откуда этот запах… Чья кровь? Моя?.."
Он старался припомнить, что произошло с ним. Но память отказывала. Тогда его охватил ужас: "Уж не потерял ли я рассудок?" Его знобило, бросало в жар. "Воды, воды! Хоть каплю воды!"
Собравшись немного с силами, Назимов опять ощупал темноту, теперь уже левой рукой. Слева тоже лежит человек. Но он - теплый. Значит, живой. Назимов потряс его, еле слышно прошептал:
- Кто тут? Друг, кто ты?..
- Вас ист лос? - тихо отозвались по-немецки. Назимов одернул руку. Рядом с ним - немец?!
Может быть, это - поле боя, где перемешались убитые и раненые, свои и враги? Значит, плен, лагеря, избиения, расстрелы - все это было только ужасным сном?..
Внезапно память прояснилась. Баки вспомнил вчерашний страшный день. Фашист Реммер предложил ему изменить родине, стать предателем… Баки с негодованием отверг эту гнусность… И его… Лучше не вспоминать.
В ушах - опять змеиное шипение: "Ты одинок, ты пылинка, ничто… Ты никому не нужен. Сгниешь заживо - и о тебе никто никогда ничего не узнает…"
Действительно, кто узнает о его судьбе?.. Чувство одиночества и обреченности на минуту охватило все его существо: "Из могилы нет возврата?" Но - сейчас же: "Нет, милый, не теряй надежды. Ты же… Баки! Вечный!"
Постой, кто это шепчет? Да это же Кадрия… Она сидит у его изголовья и маленькой своей рукой ласково перебирает его волосы. "Кадрия, откуда ты взялась? Смотри, что сделали с твоим Баки… Ну ничего, выживу. А ты не плачь, Кадрия. Ну… улыбнись же! Вот так, улыбайся, хотя бы сквозь слезы… Ты моя маленькая куколка… Что, не надо ревновать тебя? Нет, все равно буду! Ты ведь знаешь - я ревнивый… Не сердись, милая. Ну, рассмейся, зазвени колокольчиком! Вот так… Ты ждешь меня?.. А они… Черт с ними, пусть враги болтают что хотят. Они не побьются от меня ничего. Я плюю на них!.. Кадрия, помнишь берега Дёмы? Ты не заходи далеко в воду. Знаю, ты плаваешь как рыба. Но все же… Нет, пойдем лучше в луга. Я совью тебе венок из цветов. Вон парни играют на тальяночке. Хочешь, я тебе спою:
Родился я на Деме, вырос на Деме,
Знаю я Дему вдоль и поперек…
Через миг все изменилось. Перед глазами уже плывут картины боев на Волховском фронте. Звонит начальник штаба дивизии: "Хан, горючее есть?"
На передовой друзья частенько называли его Ханом. Шесть месяцев дивизия билась в окружении. В других полках в обрез даже сухарей, а в полку Хана еще можно было раздобыть "горючее".
И вот - исчез фронт. Баки уже в лагере военнопленных. Свои врачи - тоже пленные - залечили ему раны. На койку к нему подсели двое красноармейцев. Шепчут: "Хотим посоветоваться, товарищ командир… Мы пришли к решению: жить рабами не можем. Нет больше сил выносить такой позор. Но что делать? Скажите, посоветуйте…"
Назимов знал этих ребят - неразлучных друзей. Впервые повстречал их в волховских лесах. После тяжелых боев полк менял позиции. Осенняя ночь. По колено в грязи брела пехота, тащилась артиллерия.
Назимов шел среди солдат, ведя коня на поводу. Рядом двое солдат разговаривали по-татарски:
- …Смотрю, собрался этот гад к фашистам переметнуться. Винтовку бросил, руки поднял. "Ну, говорю, я покажу тебе, как бегать". И в упор из полуавтомата влепил ему пулю: "Получай, гад!"
Назимов громко сказал:
- Ты молодец, друг! Так и надо изменнику.
Ну а сейчас?.. Что может он посоветовать этим ребятам? Он, подполковник, тоже плененный врагами? Нет, солдаты не презирают его. У презренных не спрашивают совета. И все же Баки бессилен, изранен, ничем не может помочь этим двум парням.
- Победа, товарищи, все равно будет за нами, - сказал он, проглотив горький комок, застрявший в горле. - Сообразуясь с этим, и решайте сами, что делать. Надеюсь, не ошибетесь… Рад бы с вами, да пока шевельнуться не могу. Желаю удачи.
Нет, он ни в чем не соврал тогда своим землякам. Он трижды пытался бежать, как только представлялась возможность. Подполковника Назимова не в чем упрекнуть.
Вдруг открылась дверь подвала, в камеру хлынул свет. Стуча о каменный пол коваными сапогами, вошли немцы. Один из них сильно пнул Назимова в бок и выругался. Баки шевельнулся. Новый удар обрушился на его голову. Ударили, кажется, резиновой палкой. Из глаз Назимова посыпались искры.
- Эй ты, швайн, не мешай! И вы подвиньтесь! Живо!
На полу закопошились пять-шесть человек. Кто на четвереньках, кто ползком на животе подбирались ближе к стенам. Назимов тоже отполз.
Когда гитлеровцы выволокли труп, Назимов из последних сил поднялся и сел, прислонившись спиной к стене. Из сводчатого узкого оконца, под самым потолком подвала, падал сумеречный свет. Баки оглядел сидевших и лежавших возле него людей. В их тусклых глазах, в серых, заросших волосами лицах застыло тупое безразличие и привычная тоска. Среди них - ни одного знакомого. "Значит, меня перевели в другую камеру, - сообразил Баки. - Как жаль, что разлучили с Николаем…"
Николай Задонов был его другом по несчастью. Вместе с ним он совершил второй побег. Поймали их тоже вместе. И обоих привезли в гестапо.
- Кто ты, как тебя зовут? - вдруг спросил у Баки один из новых соседей.
Назимов даже вздрогнул от неожиданности.
- Кто здесь говорил по-немецки? - обратился он к соседу, оставив его вопрос без ответа.
- Э, мало ли кого можно встретить здесь: и немца, и русского, и поляка, и чеха… Фашисты набрали узников со всего света…
Снова распахнулась дверь, в камеру вошли два тюремщика, те самые, что выволакивали труп. Внимательно оглядев заключенных, они остановились около Назимова, приказали ему встать. Баки и сам не знал, откуда взялись у него силы. Держась за стену, он поднялся с пола; едва передвигая ноги, поплелся к двери. Его толкнули в спину кулаком.
- Не падать… во что бы то ни стало удержаться на ногах, - шепотом приказал себе Баки.
Куда его поведут? Наверное, опять к Реммеру на допрос. Опять будут бить, издеваться, склонять к предательству. Назимов с такой силой сжал зубы, что челюсти заболели.
Баки ошибся. Его ввели в пустую комнату. Ни о чем не спрашивая, ничего не требуя, его сразу же принялись жестоко избивать. "Ду бист швайн! - рычали гитлеровцы одно и то же. - Ду бист швайн!" - и наносили удары куда попало.
Назимов старался устоять на ногах, но когда палачи принялись колотить по голове резиновыми дубинками, он свалился на пол. Тогда его начали бить ногами. Приставляли ко рту дуло пистолета, прыгали на груди пленного. Прикушенные губы Баки так и не раскрылись, он не просил пощады, даже не застонал.
"Прощайте, товарищи!"
Опять часы забвения и бреда. Опять возвращение к жизни… Двери камеры с грохотом распахнулись, из коридора втолкнули какого-то человека, и снова загремели засовы.
Несколько мгновений новый узник стоял, покачиваясь из стороны в сторону, потом неожиданно выпрямился и, вытянув вперед руку, насмешливо крикнул:
- Хайль Гитлер! - и тут же по-русски тихо добавил: - Гады!
Это и был капитан Николай Задонов. Ему - лет тридцать пять. Среднего роста, коренастый, с пышными черными усами. Он был жизнерадостный и в то же время твердый, несгибаемый человек.
В неволе Назимов полюбил Задонова, нашел в нем преданного товарища. И Задонов ценил его дружбу. После бегства из лагеря они скитались месяца три по Германии. Прятались в лесу, на чердаках заброшенных строений. У них хватало времени, чтобы подробно рассказать друг другу о своей прошлой жизни. Николай Задонов вышел из крестьянской семьи, родился и вырос в Костромской области. Был он кадровым офицером. Всего себя отдавал военной службе. Это не мешало ему любить музыку, пение. Как начнет рассказывать о знаменитых певцах, об опере - забудешь, что скитаешься по чужой земле и в любую минуту снова можешь попасть в лагерь. Еще Задонов души не чаял в детях. Перед войной он женился на вдовушке, у которой было две дочери. И здесь; в плену, Николай тосковал по падчерицам, как по родным. По характеру Задонов - полная противоположность Назимову: уравновешен, спокоен. Ненависть и презрение к врагам он выражал весьма своеобразно: вытянет губы трубочкой, широко раскроет глаза да так и застынет. Потом коротко и энергично скажет: "Вот гады!"
- Есть тут живая душа? - спросил Задонов, все еще стоя у дверей и продолжая покачиваться. Вдруг он пропел мягким басом:
О, да-айте, да-айте мне свободу…
У Назимова больше не осталось сомнений: это - Николай. А ведь Баки уже отчаялся было увидеть друга. С радостью и болью он позвал:
- Николай!
Избиения, одиночество вымотали Назимова. Он сильно похудел, обессилел. Но Задонов сразу же узнал его слабый голос. Сделав несколько шагов, Николай опустился на колени.
- Борис, дорогой, это ты?! - Он прижал друга к груди. - А я уж думал… Нет, ты на самом деле Баки?..
Первые минуты они ограничивались короткими восклицаниями. Потом начали делиться новостями, переживаниями. Впрочем, какие тут новости, у каждого - одно и то же.
- Им не нравится моя твердость, - тихо говорил Баки. - Всё грозят новыми мучениями… - Назимов усмехнулся: - Черта с два я поддамся им. Ну хватит о палачах!.. Как ты жил это время? Обзавелся ли новыми друзьями? Где прежние товарищи?
- Камеру нашу почему-то освободили, - рассказывал Задонов. - Многих, в том числе и меня, перевели в другие помещения. А остальных…
Задонов не договорил, только рукой махнул. Но он не привык поддаваться плохому настроению, тряхнул головой и сказал:
- Ничего, проживем!
- Надо выжить! - подтвердил Назимов. - Жизнь, брат, всюду. Надо уметь видеть ее.
Это была правда. Когда оба они впервые попали в тесные, полутемные и душные камеры с непроницаемыми толстыми стенами, им показалось, что здесь, как в могиле, даже не узнаешь, есть ли кто за стеной. Но довольно скоро они убедились, что в огромной тюрьме замурована не одна тысяча узников, по ночам вдруг начинают говорить стены: из камеры в камеру при помощи стуков передаются всякие новости. Однажды Баки даже подумал: если бы ученым когда-нибудь удалось "оживить" эти стены, они поведали бы многое. Тайны, хранимые камнями, прозвучали бы страшным обвинением против преступного фашизма, и в то же время это была бы поэма о героизме заключенных.
- Я стал плохо видеть, - между прочим пожаловался Задонов. - Эти гады сначала выбили мне половину зубов, а теперь всё норовят ударить по глазам.
- А меня бьют по голове, - отозвался Назимов. - Сам удивляюсь, - грустно пошутил он, - как не рехнулся до сих пор.
Оба помолчали. Потом Назимов намеками, отрывочными фразами, непонятными для других заключенных, поведал приятелю о том, как гестаповцы добиваются от него предательства.
Задонов вытянул губы трубочкой:
- Ну и гады!
Загремела дверь. Опять пришли за Назимовым. Задонов украдко успел пожать ему руку. Баки взглядом поблагодарил друга.
Гестаповцы, истязая Назимова, обычно заковывали его в наручники. Но сегодня почему-то не сделали этого. "Наверно, предстоит "мирный разговор", - с усмешкой подумал Баки.
И действительно, его ввели не в пыточную темную комнату, а в просторный и светлый кабинет Реммера. Палач окинул Назимова коротким испытующим взглядом, намеренно сухо спросил:
- Ну, подполковник, будем кончать игру?
- Я и не намеревался играть с вами, - спокойно парировал Назимов.
- Значит, вы согласны с моим предложением?
- Оставим этот бесполезный разговор.
- Пусть будет так, - сквозь зубы процедил Реммер. - Начнем о другом. В таком случае вы должны сказать, кто помогал вам при последнем побеге?
Рябоватое лицо Назимова по-прежнему оставалось непроницаемым.
- Мне никто не помогал, я бежал сам, один.
- Но ведь вас поймали вместе с Николаем Задоновым.
- Я уже говорил: мы встретились случайно, уже за пределами лагеря. Каждый бежал самостоятельно.
- Получается, вы один справились с часовым - оглушили его чем-то тяжелым?
- Нет, я пальцем не трогал часового.
- Кто же его ударил в таком случае?
- Не знаю.
- Может быть, он сам себя оглушил?
- Вам лучше знать.
- Да, я лучше знаю… - многозначительно процедил Реммер.
Он нажал кнопку. Ворвались двое палачей, принялись избивать Назимова резиновыми палками. И - снова вопросы в том же порядке. Ответы Назимова были прежними. Опять избиение, опять допрос.
Стараясь запутать узника, Реммер утверждал, что Задонов признался во всем.
- Вам осталось вызвать его на очную ставку, - тихо, но твердо проговорил Баки.
Чувствуя свое бессилие перед пленником, Реммер вскочил с места, вплотную приблизился к Назимову.
- Почему вы упираетесь, осел? - В голосе его слышалась угроза. - Ведь Германия все равно победит Россию.
- Конец войны покажет, за кем останется победа, - ответил Назимов.
- Это будет победа войск фюрера! - теряя самообладание, вскричал гестаповец.
- Некий гусак хвастался, что способен нести яйца, - через силу усмехнулся Назимов.
- Что вы там бормочете? - не понял Реммер.
- Я вспомнил одну нашу веселую народную поговорку. Хотите послушать?..
Реммер хлопнул крышкой золотого портсигара, собираясь закурить.
- Неплохая поговорка, - прошипел он. - Я загоню вас в такую дыру, откуда можно будет выйти лишь после того, как этот самый гусак снесет яйцо. Вы еще вспомните меня!
После этого палачи временно отступились от обоих пленников - то ли занялись другими, более важными и срочными делами, то ли готовили какой-то "сюрприз". Назимов и Задонов оставлены в покое.
Вот уже несколько дней их никуда не вызывают. Друзья отдыхают, набираются сил. А в других камерах постоянное движение, крики, стоны. Прежние знакомцы не откликаются на стук. Их не видно и во время прогулок. Новыми приятелями надо обзаводиться осторожно.
Назимов и Задонов пока что присматривались к соседям по камере. С ними сидели немец, француз и несколько русских. Немец был долговязый, сухопарый и совершенно седой. Он почти не разговаривал. Туго шел на сближение. Трудно было понять, что он за человек. Назимов пробовал заговаривать с ним по-немецки, но Ганс ограничивался односложными, невыразительными ответами.
Француз был общителен, не любил унывать. Он научился сносно объясняться по-немецки, рассказал Назимову, что Ганс антифашист и уже шесть лет томится в этой тюрьме. Первые три года он сидел в этой камере в полном одиночестве. Позднее, когда тюрьма стала переполняться, к нему подсаживали новых и новых узников. Бывали недели и месяцы, когда в камере-одиночке обитало по одиннадцати человек. Не то что лежать, присесть негде было. Заключенные целыми сутками стояли на ногах, тесно прижавшись друг к другу. Стоя ненадолго засыпали. У многих отекали ноги, А когда кто-нибудь, доведенный до отчаяния, начинал проклинать палачей, тюремщики врывались в камеру, избивали несчастного и заставляли часами стоять неподвижно, с поднятыми вверх руками. Подвергался такому истязанию и Ганс. В таких случаях он повторял три русских слова: "Сейчас мне капут!"
Француз сидел здесь давно, знал почти всех тюремщиков. О Реммере он сказал:
- О, да этот Реммер чудо-мальчик. Родители хотели сделать из него врача, а он предпочел работу палача в гестапо. Он малый с трезвым расчетом. На лечении больных едва ли прославишься, а вот за убийства невинных людей фюрер уже наградил его двумя, железными крестами. А сколько других жизненных благ ему перепадает. Реммер - подлинный вундеркинд. Далеко пойдет он, если ему вовремя не расколют черепушку…
Из числа русских заключенных Назимова и Задонова больше всего привлекал молодой человек по имени Александр. Фамилии своей он так и не назвал. Однажды проговорился, что он - капитан Советской Армии. И с тех пор больше ничего о себе не рассказывал. Держался гордо и независимо, тюремщиков презирал. Когда его оскорбляли, били, не переставал смотреть вызывающе. Откуда только брались у него силы. Его твердость и смелость бесила гестаповцев. Сколько раз они грозили уничтожить его самым зверским образом, как только Реммер закончит следствие. Но Александр в ответ на их угрозы только усмехался. Он любил молча стоять у стены, высоко подняв свою молодую, красиво посаженную голову с вьющимися русыми волосами. Слабый свет из высокого зарешеченного окна падал на его исхудалое лицо, и тогда оно казалось еще красивее.
Об Александре было известно, что он попал в плен дважды раненным, в бессознательном состоянии. Едва оправившись от ран, бежал из лагеря, целый месяц скрывался в лесах. Голод заставил его зайти в деревню, там он и попал в руки полицаев. Александр неоднократно говорил: - Хочу еще раз попытать счастья. Говорят, судьбу можно испытывать до трех раз. - Странно, что о побеге он высказывался открыто, а о себе, о биографии своей упорно молчал.
- Ты поосторожнее о бегстве… о таких вещах лучше молчать, - как-то шепнул ему Задонов.