Молодой поляк с трудом успокоил Зигмунда и рассказал его ужасную историю.
Всего три года назад Зигмунд был красивым и стройным. Он готовился стать певцом. Когда нацисты оккупировали Польшу, пришлось забыть о прежних планах. Зигмунд со своими товарищами - слушателями консерватории - создал подпольную патриотическую организацию. Не успели они развернуть работу - Зигмунд был арестован. В гестапо от него требовали выдачи членов тайной организации. Он молчал. Тогда его бросили в подвал и стали заливать помещение водой. Вначале вода доходила Зигмунду до щиколоток, потом поднялась до колен. Его целый месяц продержали в этом ужасном колодце. Раз в два дня ему бросали сырой картофель.
Но и после этой пытки Зигмунд не выдал друзей. Тогда гитлеровцы вывели его во двор тюрьмы и поставили к стенке рядом с другими приговоренными к расстрелу. Раздался залп. Все стоявшие рядом упали. Только Зигмунд остался на ногах.
Офицер показал ему на еще агонизирующих расстрелянных:
"Если не выдашь сообщников, с тобой будет то же самое".
Зигмунд молчал. Взбешенные гестаповцы подвесили его на крюк вниз головой и не снимали до тех пор, пока он надолго не потерял сознание.
- Они перестали пытать Зигмунда лишь после того, как убедились, что он лишился рассудка, - закончил рассказчик.
Зигмунду только двадцать пять лет. А его уже согнуло, свело, как глубокого старца. Волосы белые, лицо изборождено глубокими морщинами. Все это - следы пережитых моральных и физических пыток. Он настолько худ, что кажется, кости его обтянуты только кожей.
Назимов долго не сводил глаз с Зигмунда. Какой силой духа обладал этот человек, чтобы, невзирая на страшные муки, свято сохранить верность клятве, данной товарищам по борьбе!
Назимов вспомнил Мамеда и, конечно, не мог не подумать о себе, о Задонове… "Фашисты пытаются сломить нас. Но разве можно поставить на колени человека, преданного родине, свободе? Нет, никогда!"
Духота в вагоне становилась нестерпимой. За все время заключенным еще не дали ни куска хлеба, ни глотка воды. Многие уже потеряли сознание. Особенно мучился Зигмунд. Все содрогались, слушая его истерические рыдания и дикие выкрики.
Только на утро следующего дня эшелон подошел к вокзалу какого-то большого города. Раздалась команда выходить из вагонов. Открыли двери, и от внезапного потока кислорода у людей закружилась голова.
Выстроив заключенных вдоль эшелона, охранники пересчитали их. В каждом вагоне недоставало по нескольку человек. Их трупы вынесли на носилках. Оставшиеся в живых скорбно склонили головы, прощаясь с товарищами.
А в небе сияло солнце - сегодня оно было по-летнему ярким. В глубокой синеве неба ни облачка. Воздух свеж и легок - казалось, им никогда не надышишься. Вокруг тишина раннего утра. Тишина господствовала и над высокими кирпичными зданиями готического стиля, и над мощеными улицами неизвестного города; в тишине не шелохнется еще густая листва каштанов; тишина плывет над вершинами гор, синеющих вдалеке. Некоторые пленные чуть слышно перешептываются между собой:
- Это же - Веймар. Нас привезли в Веймар.
- Значит, нас поместят в Бухенвальд.
Кто сказал эти слова? Не все ли равно. Майданен, Освенцим, Дахау, Маутхаузен, Бухенвальд… Одни названия этих лагерей приводили в ужас заключенных. Ведь это лагеря смерти. Черная их слава распространилась широко. Именно в Бухенвальде жена коменданта - людоедка Ильза Кох наладила производство абажуров, дамских сумочек, перчаток из человеческой кожи и открыла торговлю этими ужасными "сувенирами". Всем заключенным была известна поговорка: "В Бухенвальд входят через ворота, а выходят через трубу".
Криками, руганью, побоями узников загнали в крытые машины и, минуя город, повезли по направлению к горам. Ганс, припав к окошечку, словно в бреду шептал:
- О, священные места! О, родина Шиллера и Гёте! Я рад, что перед смертью увидел этот уголок.
Машины натужно ревели моторами, лезли в гору. По обеим сторонам дороги тихо шелестели темно-зелеными овальными листьями величавые буки с гладкой серебристой корой. На обочинах то и дело попадались огромные четырехугольные камни, неизвестно для чего предназначенные.
Ганс - от него, бывало, в камере слова не добьешься - тихо рассказывал о примечательности этих мест.
- Это - Тюрингия. Здесь жили и творили многие лучшие сыны немецкого народа. Здесь процветал театр герцога Мейнингенского. Здесь и посейчас должна находиться Академия архитектуры и изобразительного искусства "Баугауз Дессау", если, конечно, ее не разгромили. Под раскидистой кроной старого дуба на горе Эттерсберг Иоганн Гёте создавал "Фауста". Здесь писал стихи Шиллер, и впервые прозвучали волшебные мелодии Баха и Листа…
Все, о чем рассказывал Ганс, было верно. Но разве это сейчас так важно для заключенных? И Назимов не выдержал:
- Послушайте, Ганс, мы ведь не туристы, а вы не гид. Я думаю, лучше оставить в покое историю и подумать над тем, что предстоит нам.
- Я ведь был учителем истории, - смущенно пробормотал Ганс. - Прошу извинения. Я говорю то, что знаю.
- Учитель истории должен бы знать и еще кое-что, - отрезал Назимов сердито.
- Вы абсолютно правы, - спокойно согласился Ганс. - И именно за знание и популяризацию тех вещей, которые вы сейчас имеете в виду, я шесть лет просидел в одиночной камере. И если, несмотря на это, я не забыл историю - значит, она действительно близка моему сердцу.
Что тут возразишь? Назимов молча наклонил голову.
Машина, едва ползшая в гору, остановилась. И тут Назимов впервые увидел людей в полосатой одежде, похожей на грубо сшитые пижамы. Сбившись группами, они перекатывали и передвигали те самые огромные камни, которые в большом количестве были разбросаны вдоль дороги. Стоило кому-нибудь чуть разогнуться, чтобы смахнуть рукавом пот со лба или просто перевести дух, как эсэсовец, не меняя меланхолического выражения лица, спускал с поводка огромную, с годовалого теленка черную овчарку и науськивал, тыча палкой в заключенного.
Собака черной молнией бросалась на несчастного, сбивала с ног, становилась лапами на грудь ему, смотрела на хозяина, ожидая следующей команды.
- Я знал, что так оно и будет! - пробормотал Ганс. - Будьте вы прокляты и еще раз прокляты навеки!
Между камнями виднелись трупы. Казалось, здесь было какое-то еще невиданное поле боя.
- Кровавая дорога, - заметил Ганс и опять зашептал проклятия.
- Значит, нас действительно везут в Бухенвальд, - сказал Назимов, ни к кому не обращаясь. И никто не ответил ему.
В стороне от дороги возвышалось что-то вроде обелиска: на высоком каменном постаменте стояла черная хищная птица, держала в клюве фашистскую свастику. Черный хищник показался Назимову вроде бы знакомым. Где он видел его? Но как ни ломал Баки голову, не вспомнил. Ему так и не пришло на ум, что эта жуткая птица была частой гостьей его тюремных кошмаров.
Справа, за строящейся веткой железной дороги, выросло высокое и угрюмое каменное здание, обнесенное колючей проволокой. По углам его установлены сторожевые вышки, на каждой из них виднеется фигура вооруженного часового. Перед проволокой, там и тут возвышались круглые башни дотов с узкими щелями амбразур.
"Военный завод, что ли?" - догадывался Назимов.
Левее вытянулись другие здания - коттеджи, казармы, гаражи, складские помещения. А еще подальше, за высокой, густо переплетенной колючей проволокой, показались длинные каменные и деревянные бараки.
Машины остановились.
- Приехали, - проговорил кто-то.
- Куда? - спросил другой.
- В преисподнюю! - ответил третий.
"Вот ты каков, Бухенвальд!"
В восьми - десяти километрах к западу от старинного немецкого города Веймар за буковым лесом возвышается гора Эттерсберг, окутанная древними легендами и преданиями. Когда-то на горе стоял лишь охотничий домик, куда наезжали иногда знатные особы. В 1937 году фашисты начали строить здесь огромный концентрационный лагерь, дали ему самое невинное название: Бухенвальд, что значит - Буковый лес.
Место было выбрано не случайно, и не потому только, что стеной леса оно скрыто от людских глаз.
Юго-восточные склоны горы Эттерсберг густо поросли вековыми буками и соснами. Природа словно нарочно постаралась отгородить гору от лучей солнца и теплых южных ветров, чтобы там, за лесом, небольшое плато всегда было погружено в сырость и ту малы. А противоположный - северный - склон горы остался голым, отдан на произвол злому, пронизывающему дыханию севера. Странная, переменчивая погода стоит круглый год на плато: бывает жарко даже в легкой одежде; вдруг через час-другой у человека зуб на зуб не попадает от холода. Вот на этом плато фашисты и соорудили лагерь Бухенвальд.
Злые ветры, белесые туманы, мелкий, точно пыль, дождь, мокрый, липкий снег, недостаток кислорода… При всем этом еще каторжная работа, побои, голодовка, болезни - чаще всего понос, туберкулез. Измотанные, обессиленные люди теряли всякую надежду выжить, превращались в апатичных, ко всему равнодушных существ. Лагерники шли на работу, опустив головы, шатаясь из стороны в сторону. А с работы многие не возвращались. Потеряв силы, человек падал, его пристреливали или приканчивали ударом дубинки. Чаще других погибали не приспособленные к плохому климату французы, испанцы, итальянцы, бельгийцы. Осенью и зимой они мерли как мухи.
Площадь, отведенная под лагерь, не достигала квадратного километра. Этот "пятачок" был обнесен тройным кольцом: сначала - восьмирядная колючая проволока; потом - проволочный забор высотой в два метра, на крепких бетонных столбах; наконец - еще девять рядов колючей проволоки, через которую пропущен ток высокого напряжения. Вдоль забора через каждые сто метров - трехъярусные сторожевые вышки, где круглые сутки дежурили автоматчики и пулеметчики. Если кто из заключенных осмеливался приблизиться к проволочному заграждению, огонь с вышек открывался без предупреждения. По ночам, при малейшей тревоге, вспыхивали ослепи тельные прожекторы, и тогда в лагере становилось так светло, что не только человеку, даже мыши невозможно было оставаться незамеченной. И все же гитлеровцы не совсем верили в надежность внутренней охраны. Вокруг лагеря были оборудованы огневые точки - дзоты и доты, почти непрерывно ходили патрульные в сопровождении натренированных собак-ищеек.
На этот клочок земли, сжатый тройным кольцом, гитлеровцы втиснули более пятидесяти тысяч человек, которые ютились в одноэтажных и двухэтажных бараках. В бараках, или, по лагерной терминологии, блоках, были сделаны трехъярусные нары. По ночам заключенные лежали здесь буквально друг на друге, как в тесной братской могиле.
Лагерь бдительно охраняли отборные головорезы из дивизии СС "Мертвая голова". Их насчитывалось более шести тысяч.
Старожилы знали, что первыми узниками Бухенвальда были немцы - активные антифашисты. Потом в лагерь стали привозить французских, испанских, польских, чешских политзаключенных. Еще позднее сюда начали заточать всех, кто выражал недовольство гитлеровским "новым порядком". Теперь палачи уже не разбирали национальностей, и Бухенвальд превратился в тюрьму народов.
16 сентября 1941 году заключенные, выстроенные на апельплаце для вечерней поверки, увидели снаружи лагеря, за первым кольцом колючей проволоки человек триста вновь пригнанных узников. Все они были крайне изнурены. Многие носили следы побоев и ранений - головы и лица, руки и ноги перевязаны окровавленными тряпками. Несмотря на холод, большинство были босыми. Несчастные кутались в остатки военного обмундирования.
Невольных зрителей поразило в новичках не столько бедственное их физическое состояние, сколько моральная стойкость. Все они держались гордо, не вешали головы, прямо смотрели в глаза своих палачей. Эти взгляды, полные ненависти, плотно сжатые губы вызвали уважение у собравшихся на плаце. Сразу видно было, что в Бухенвальд пригнали людей, не способных становиться на колени перед врагом.
Кое у кого на пилотках вновь прибывших сохранились красные звездочки. По плацу прокатился шепот;
- Штерн? Роте штерн!
Эсэсовцы, охранявшие пригнанную колонну, издевались, указывая на узников;
- Вот они, жалкие остатки разгромленной нами Красной Армии! Смотрите на комиссаров в лохмотьях!
Через некоторое время колонне приказали двигаться. Но их погнали не к Малому лагерю, куда обычно направляли вновь прибывших, а завернули к конюшне. Всех, кто стоял на плаце, охватил ужас: "старики" знали, что такое "попасть на конюшню". В громкоговорителях раздался скрипучий голос лагерфюрера:
- Песню! Капельмейстер, начинать! Капельмейстер, в красных штанах, стоявший у ворот лагеря на груде камней, сделал знак музыкантам, одетым также пестро, и взмахнул рукой. Оркестр заиграл знакомый мотив. Но тысячи заключенных молчали, крепко стиснув зубы.
Блокфюреры забегали вдоль рядов, угрожая увесистыми резиновыми палками, с которыми никогда не расставались:
- Петь, всем петь, свиньи! Запевайте немедленно!
Ряды по-прежнему хранили молчание. Ругань, угрозы, кулаки и пистолеты, поднесенные к лицу непокорных, побои - ничто не действовало. Только группа уголовников визгливыми голосами затянула песню, сочиненную по приказу лагерного коменданта.
В ту же минуту на конюшне затрещали автоматные очереди, раздались предсмертные крики казнимых.
Никто из узников так и не узнал имен и фамилий первых советских военнопленных, погибших на окровавленной земле Бухенвальда. Но память о них, молва о их стойкости и неустрашимости передавалась "поколениями" заключенных из уст в уста. Пример русских товарищей стал символом борьбы и протеста.
Старожилы знали и другое. В середине ноября 1941 года из лагеря № 307, что находится под Брест-Литовском, в Бухенвальд перевели еще две тысячи советских солдат и командиров. Их не расстреляли. Но заперли в особой зоне, получившей характерную кличку "Лагерь в лагере". Здесь помещались первый, седьмой, тринадцатый, девятнадцатый, двадцать пятый и тридцатый блоки, расположенные вблизи друг к другу и дополнительно обнесенные колючкой. Выходить в общий лагерь русским не разрешалось. А остальным узникам было запрещено даже приближаться к блокам, где находились русские. Всем заключенным Бухенвальда выдавались полосатые куртки и штаны. Советским военнопленным оставили форму. Тем, у кого одежда становилась непригодной для ношения, выдавали ветхую форму немецких солдат еще времен вильгельмовской армии. На спинах гимнастерок и левых штанинах ставили несмываемый штамп "СУ" (Совет Унион - Советский Союз).
Вслед за первой, брест-литовской, группой фашисты пригоняли новые и новые тысячи советских людей: солдат и офицеров, партизан, жителей оккупированной зоны. Их переводили сюда не в качестве военнопленных, но как "преступников"; теперь им выдавали полосатую униформу, содержали в общих бараках. Советских невольников посылали на работы, чаще всего - в каменные карьеры.
Гитлеровцы обращались с советскими гражданами особо жестоко. Ведь среди них были и бежавшие из других лагерей, но пойманные, и те, кто упорно саботировал на работах, и просто непокорные. Эсэсовцы называли их "флюгпункт" - ходячая мишень. Застрелить "флюгпункта" ничего не стоило.
Русские массами гибли в Бухенвальде. К началу 1942 года три барака из шести, где помещались советские заключенные, полностью опустели. В остальных трех выжили лишь самые крепкие.
Всего этого ни Назимов, ни Задонов, ни другие заключенные из их партии еще не знали. Они только присматривались. И больше всего обращали внимание на щиты с угрожающей надписью по-немецки: "Район комендатуры концентрационного лагеря Бухенвальд. Внимание! Опасно для жизни! Проход воспрещается! Часовой стреляет без предупреждения!"
- Вот каков он - Бухенвальд! - прошептал Назимов, тронув за рукав стоявшего рядом Задонова. При этом Баки показал взглядом на торчавшую широченную квадратную трубу крематория. Из жерла ее метра на два вверх выбивало пламя; над лагерем висело черное облако дыма, распространяя тошнотворный запах горелого мяса и костей.
Усатое лицо Задонова сохраняло удивительное спокойствие, которое можно было принять за беспечность. В плену, как и на фронте, Николай Задонов сохранял редкостное самообладание. Всем своим видом он как бы хотел сказать: "Ну что же, если надо жить и бороться в пекле, попробуем!"
Справа от Назимова стоял Ганс. Долговязый, тощий, седой, он продолжал бормотать свое, словно произнося заклинания:
- О, проклятые твари!.. Будьте вы прокляты во веки веков!..
Охранник, должно быть, услышал его бормотание. Подошел к Гансу, несколько секунд в упор смотрел на него, затем, размахнувшись, ударил по лицу.
Назимов, желая выручить Ганса, покрутил пальцем у своего виска: дескать, не придавай значения - этот человек не в своем уме. Однако эсэсовец принял жестикуляцию на свой счет и не долго думая обрушил огромный кулак на Назимова. Тот устоял. Фашист пнул его ногой.
Николай Задонов как бы невзначай прикрыл собой друга. Он боялся, что горячий Назимов может дать сдачи охраннику и, конечно, будет пристрелен на месте. Посвистывая, с видом дурачка, почесывая ключицу, Задонов показал на трубу крематория, потом на себя, поежился, подскочил, давая понять охраннику: если, мол, сунете меня в трубу, будет очень жарко. Эсэсовец довольно расхохотался: - Яволь, яволь! Конечно!
Во второй шеренге послышалось приглушенное хихиканье. Назимов и Задонов, обернувшись, увидели человека с вытянутым острым носом, напоминающим клюв скворца. Прикрыв рот небольшим узелком, человек старался сдержать смех.
- Чего смеешься, глупец? - не выдержал Назимов.
- Да как же не смеяться! Больно забавно представляет усатый… Хотите познакомиться? Меня зовут - Серафим Мартынович Поцелуйкин. А вас?
- Балтыров! - ответил Назимов. Раздалась отрывистая команда. Заключенных подвели к приземистому длинному строению. Им приказали выстроиться вдоль него в одну шеренгу, затем повернуться кругом, лицом к стене, руки положить на затылок. Стоять молча, не оглядываться до тех пор, пока не будет подана новая команда. За спиной слышались шаги эсэсовцев. Они шли вдоль шеренги, считали людей поштучно, тыча каждого между лопатками рукояткой плети. Иногда плеть коротко свистела, и тогда раздавался чей-то болезненный крик - это хлестнули того, кто нечаянно пошевелился или оглянулся.
Во всем этом было не только унижение, но и напоминание узникам, что судьба их похожа на эту вот стену и они должны покориться своей участи, не противиться.
Назимов стоял вместе с другими, - казалось, слышал злорадный голос Реммера: "Ну, подполковник, попробуй пробить стену лбом!"
Чтобы отвлечься от этой назойливой галлюцинации, Назимов стал пристально смотреть себе под ноги. Он видел - у самой стены зеленела единственная травинка. "Смотри-ка, земля здесь утрамбована, на дворе глубокая осень, а она растет! - подумалось Баки. Взгляд его просветлел, на душе стало легче. "Не высохла, зеленеет! Только высохшая трава не ждет весны. Вы слышите, господин Реммер?" - мысленно проговорил Назимов.