4
Шел третий урок, близился полдень, и в классе наконец посветлело. За окном бесновалась метель. Над сугробами, наметенными с осени вдоль берега, разгуливали вихри, и сквозь них смутно проступало белое, в торосах, ангарское плесо с обозначенной вехами санной дорогой на Братск.
"А ведь завтра закон божий! - вспомнил Егорка Брагин. - Хоть бы путь замело, что ли?" Знал: наедет батюшка - тошно будет всем. Чуть подзабыл какую-то строчку стиха - тут же голыми коленками на горох, а перед тем тяжеленной, в медных оковах, книгой - по голове!
Васька Малецков, наклонясь к Егору, шептал о немецком тесаке, принесенном с фронта дядей Федотом, который неделю назад вернулся домой весь израненный.
- Только ты ни гугу, понял? Узнает урядник, арестует без звука. - Васька лукаво усмехнулся. - Ваш Степан увидал тесак, прямо головой тронулся: отдай и отдай. Губа не дура!
Егорка рассеянно слушал его, а сам смотрел на чудо-бляху в руках Зарековского.
- Где нашел?
- Зачем искать, когда у папани их целый воз - и десятские, и сотские. Хошь, подарю на блесну?
- А взамен? - дрожащим голосом спросил Егор.
- Че с тебя возьмешь. Бери так, - Мишка с торжеством поглядел на потупившегося Малецкова.
- У-у-у-у-у! - радостно прогудел на весь класс Егорка, и тут же был наказан за шум. Учительница быстро подошла к нему, крикнула:
- Руку! - пребольно обожгла линейкой. И сама ж покраснела, задышала часто, из ноздрей хлынула кровь. Она стояла у окна с запрокинутой головой, прижимала к носу беленький, в вышивке платок. И толпились вокруг испуганные ребята, ненадолго оставив баловство…
Занимались по одному букварю. Учительница ходила вдоль единственного стола, зябко вздрагивала, куталась в шаль.
- Малецков, читай. А вы запоминайте, запишете потом, - она раздала ученикам по листку серой бумаги, с трудом удержала вздох. Мела нет, от карандашей за полгода остались короткие огрызки. Где взять. Не мешало бы раздобыть побольше керосину, нужна вторая лампа, но идти и снова кланяться Зарековскому? Нет, ни за что!
Она вспомнила, как староста осенью тянул со сходом. То мужики на охоте или на рыбалке, то сам отправится в Браток. Выпал снег, завьюжило, а он все обещал… Ни к чему не привел и сход.
- Школу надо чинить, мужики… Проконопатить стены, вставить стекла, подновить крышу. Ну, так как же? - спросила она и почувствовала - упали ее слова в пустоту. Старики скребли в затылках, медлили, староста ухмылялся: "Дескать, упреждал я вас, барышня милая, не поверили. Теперь вот и кусайте губки!" Поддержал ее лишь Степан Брагин, угловатый парень с копной медных волос.
- Айда, спроворим, чего рассусоливать? Не для кого-то, для себя! - и рывком нахлобучил шапку.
- Скорый какой! Тебе что, погостил - утопал, а в деревне своих дел невпроворот! - загалдели кругом. - Управские господа пускай мозгуют, им за то большое жалованье идет. Ну, а нам не с руки…
Да, что и говорить, земцы из Братска не забывали. На прошлой неделе, как раз после схода, прислали с почтальоном объемистый пакет. Она с трепетом развернула обертку и без сил опустилась на табурет. В посылке, находился волшебный фонарь и дюжина серий теневых картинок. Что делать с ними? Показывать в классе? Но ребятам без малого по шестнадцати, другое у них на уме… Иной посмотрит в упор - мурашки по спине пробегают.
Она мельком глянула на притихшего Егорку, обеспокоенно потерла лоб. О чем хотел поговорить с ней вчера Терентий Иванович? Хмурился, переступал с ноги на ногу, порывался сказать что-то, но так и не сказал…
Прозвенел последний звонок, и ученики гурьбой высыпали на улицу. Шагая обок с Егоркой, по макушку закутанным в отцовский зипун, Мишка Зарековский зло оглядывался на школу, сипел:
- Кляузница она, папаня говорил… Пишет в губернию и в уезд, жалуется. Мол, не отвели теплого угла, то да се. А что мы ей - кумовья? Сама приперлась, никто не звал!
- Книжку почитать не дашь? Ту, в картинках? - сказал Егорка, выстукивая зубами от каленой декабрьской стужи.
- Бери, пользуйся моей добротой. Да только не запачкай, у вас, брагинских, это скоро! - смилостивился Мишка и расстегнул борчатку, достал из-за ременного пояса книгу. - А теперь - приказ: перекусишь, беги на поскотину. Будем пулять по снегирям.
- Л-л-ладно… - ответил Егор.
Поодаль, у Стешиного заплота, его ждал сумрачный Васька Малецков.
- На реку не собираешься? Тычки я давно не проверял.
- Нет. Мишка звал на поскотину. Ружье принесет, во как!
- С разбором дружбу водишь. Куда нам до Зарековских, - обиженно сказал Васька и махнул рукой.
5
Егор бегом влетел в избу, затоптался у печи: "Ух, и мороз!" А носом чуял - сварила маманька сусло, и не простое, а с черемухой. Она еще с лета, про запас, насушила и намолола целый кошель молодого хлеба, долго берегла и вот - не удержалась… Но где она сама, и отчего так тихо в горенке?
Он сунулся в чулан, удивленно заморгал. Отец и мать сидели на скамье: она о чем-то задумалась глубоко, - так часто бывало после слез, - он с виноватым видом гладил ее худенькую руку.
- Мам! - крикнул Егор. - Дай борща, а потом я уроки живо сделаю. А потом…
Терентий Иванович грузно встал, покивал сыну.
- Вот что, Гошка. Придется тебе ехать в Вихоревку, до Прова Захаровича. Завтра и отправишься, вместе со Степаном. Завезет по дороге на Старо-Николаевский.
- Завтра? А… учеба?
- С ней надо немного подождать, помочь маманьке. Вас пятеро, каждый есть просит, а она одна. От меня какая польза? - Отец двинул кадыком, словно проглотил сухой комок. - Поробишь полгода, а там и в школу сызнова, с божьей помощью.
В уши Егорке надавила тишина. Он прислонился к бревенчатой стене, вытолкнул запоздалое:
- А я пятерку сегодня получил…
В брагинской избе не ложились допоздна. Копошились на полатях Венька с Пронькой и Минькой, старшие сидели вокруг стола, прикидывали, у кого бы разжиться на время валенками и полушубком.
- Попросим у Федота, и дело с концом. Он пока щеголяет в солдатской справе, - решил Степан, занятый починкой прохудившегося отцовского ичига.
- А примет ли Пров-то? - Терентий Иванович с сомненьем подергал полуседой ус.
- Сам заговорил о братишке, я его за язык не тянул…
- Мало теперь таких, с голубиной душой, - вздохнула мать и на мгновенье приостановила веретено, засмотрелась на лампу.
- Жаль мне его… - обронил Брагин-старший.
- Кого?
- Да Прова, кого ж еще… Не заладилась судьба. А какой был плясун в молодости, какой певун…
- Ни хрена себе, обделенный! - хохотнул Степан, со свистом протаскивая дратву. - Что ж, тогда и Зарековских, и тетку Настасью пожалеть надо, за компанию?
- Ну, нет. Они знают свое место.
- А Пров не знает, разнесчастный человек?
- То-то и есть.
Глава третья
1
На дворе еще держалась темень, когда жена Прова Захаровича зашла в пристройку, где ночевали работники.
- Эй, Кузьма, вставай, коней поить надо, - сказала она с одышкой.
- Пусть Егорка, он помоложе… - пробормотал работник и повернулся к стене.
- Да проснись же, антихрист! - она с силой толкнула его под ребро.
- Ох! - Кузьма сел, стал чесаться: скреб черными ногтями затылок, потом живот, потом спину меж лопатками.
- Ну, кончил ай нет? - вышла из себя хозяйка. Работник нашарил в полутьме портянки, принялся медленно, с раздирающей челюсти зевотой обуваться. И внезапно вытянул сонного Егорку ичигом по спине. Тот вскочил как ужаленный.
- Все-таки разбудил, окаянная твоя душа! - хозяйка всплеснула руками, в испуге покосилась на дверь. - Провушка опять сердиться будет… Ну, ладно, ладно. Скотина изошлась криком, да и сено до сих пор в возах, надо б сметать в зарод. С богом!
- Досыпай за нас! - бросил вдогонку ей Кузьма.
Над зубчатой линией тайги всплыло солнце, заискрилось на рыхлом, взявшемся за ночь ледком снегу. С крыш зазвенела робкая капель.
Возы убывали туго. С Егоркой творилось что-то странное: вилы, всегда покорные ему, вывертывались из рук, глаза все сильнее заволакивало горячей пеленой. Кузьма надсадил голос, подгоняя его, орал, в нетерпении сучил кулаками, но вот умотался и он.
- Слезай, отдохнем. Ну их к бесу!
Во дворе ненадолго появился Пров Захарович, суховато покашливая, на мгновенье остановился у калитки, побрел в дом.
- Был человек, и нету человека, - молвил Кузьма, сидя на бревне.
- Зачем так-то? - прерывисто сказал Егорка.
- Цыц! Мал еще рот затыкать. Слушай, мотай на ус… Да-а-а. Богатство тоже не сахар, если вдуматься. Тем паче с такой пилой под боком… Ты ее раньше не видел, хозяйку-то. У-у-у! Простой люд не замечала, за версту нос драла. Как же, купецкого роду-племени, да и лицом бог не обидел. Выйдет из церкви, бывало, что твоя королевна заморская! - Кузьма закурил, всласть затянулся едким табачным дымом. - Ну, а сам вроде нас начинал, с батрачества. Потом с ней слюбился. Дальше - больше, ейные мать и отец на кладбище переехали, в тенек. Молодые вдвоем стали хозяйствовать. Дом - полная чаша, чего-чего нет: и кони, и коровы, и деньга в кубышке. А ей все мало, из материных обносков не вылазила, батраков держала впроголодь, одним словом. Да-а-а. Пронька совестливый жуть, - на дыбы. Ее обломать хватило сил, а сам засох. Как обо что-то ударился! Когда, боле полугода назад, единственный сын сгинул на Карпатах, он и вовсе…
В глазах Кузьмы вдруг вспыхнул суетливый огонек. Он поднялся с бревна, крадущейся походкой заторопился навстречу молодой снохе Прова Захаровича, которая сходила с высокого крыльца. Кузьма заступил ей дорогу, маленький, кривоногий, с редкой бороденкой, рассыпал угодливый смешок. Она равнодушной тенью скользнула мимо. Кузьма сбычась проводил ее взглядом.
- Стерьва! - сказал он, когда вернулся к зароду. - Плывет, не подступись, а про себя, поди, только об одном и думает… И еще о наследстве!
"Черт поймет-разберет Кузьму этого. То умница, то гмырь самый распоследний… - мелькнуло у Егорки. - Чем она ему не угодила, в конце-то концов?" Он привстал, качнулся, боком сел на сугроб.
- Ты и впрямь заболел, - донесся издалека обеспокоенный голос Кузьмы. - Говорил тебе вчерась - не скидавай зипун, с весной шутки плохи. Дуй в избу, как-нибудь управлюсь один.
2
Егорка лежал на полатях, укрытый овчинным тулупом, дрожал от озноба. Подошел Пров Захарович, худой, с бледно-серым лицом.
- Потерпи малость. Бабы готовят земляничный отвар. Выпьешь раз-другой, и никакой хвори… Ну, а с первым теплом - на заимку. Там, брат, вольготно, как нигде.
- Простите, дядя Пров…
- За что, дурачок? - дрогнувшим голосом справился Пров Захарович.
- Зарод не сметан…
- Почти готов, Гришка соседский помогает… Я бы и сам вилами подвигал, да вот беда - сердце не отпускает второй год… - И громко, через силу: - Эй, бабы, вы скоро?
- Сича-а-ас!
На Егорку накатывало зыбкое, огненными волнами, забытье… Откуда-то вплотную набегала на резиновых колесах островерхая башня, и с "галдареи", что прилепилась к ней, повелительно звал Мишка Зарековский… Нет, звал, но кого-то другого, светловолосый кузнец Игнат, а Васька Малецков сидел на веслах, и над бортом лодки вспухал кулак тетки Настасьи. "Вот тебе, каторжный!" - угадывалось по ее губам. Но удара почему-то не было, а было тихое, ласковое прикосновенье к щеке… Он вздрогнул, открыл тяжелые веки. У печи стояла сноха Прова Захаровича. Приподнимаясь на носках, она подала чашку с отваром, легонький ситцевый капот на ней распахнулся, и совсем близко от Егоркиных глаз затрепетала белая, девически округлая грудь.
Он прижался к дымоходу, замер, и лицо молодой женщины тронула слабая, с горчинкой улыбка.
На третий день стало заметно легче, особенно после бани, и ужинать Егорка спустился к общему столу. Хозяйка - по знаку мужа - подкладывала ему то кусок мяса, то студень, то шаньгу.
- Пропустим-ка для сугрева, сынок! - Пров Захарович весело пощелкал ногтем по графину с лимонной настойкой.
- Не надо бы приваживать к питью. Больно мал, - заметила хозяйка, подобрав тонкие губы.
- Разговоры! - коротко осадил ее муж.
- Этому мальцу шестнадцать лет. Продлись война еще немного, и пойдет в солдаты на те же самые Карпаты… Пей, Егор Терентьевич! - громко сказала сноха и сама с каким-то ожесточеньем опрокинула настойку в рот.
3
До чего ж околдовывает, ведет за собой покос в тайге! Вот, кажется, вся трава уложена валками до последнего лепестка, и дальше одна непролазная чащоба, где не то что человек - мышь не проскочит; но не поленись, шагни вперед, раздвинь березовые гривы, и перед тобой зазеленеют новые плеса, новые потайные уголки… Знай, коси!
Дойдя до опушки, Егор достал из кармана брусок, несколько раз черканул по лезвию косы, оглянулся. Ого, напластовал с утра, поди, на целую копну. То-то ахнет Кузьма, когда вернется из деревни… А когда вернется - бог знает. Уезжал на день-два, чтобы показаться фельдшеру, но, по всему, разболелся вконец.
По краю неба плыли тонкие, насквозь высветленные солнцем облака, шли неведомой дорогой, и хоть бы какое из них забрело в сторону… Егор с досадой чертыхнулся. Один, совсем один! До соседней заимки верст шесть, и то напрямую, а по проселку - со спусками в лога, с объездом болот и гарей - все восемь. А тут хлеб на исходе, осталась черствая краюха, и к ней ничего, если не считать нескольких луковиц… Да нет, одному все-таки лучше. Никто не теребит, не ноет под руку, не стоит над душой, вроде хозяйки: то не так сметал, то не туда прибил, то криво повесил… И Кузьма порой вздергивает нос: как-никак старший работник. Пойми его! Напропалую бранит и Прова, и весь белый свет, а сделай самую малую оплошку - напускается цепным кобелем…
Снова падала и падала трава, в нос бил медовый запах цветов, на ичиги летели брызги росы. Припекало солнце, вышедшее из-за ближних елей. Сняв рубаху, Егорка сделал замах и насторожился. Показалось или на самом деле был крик? Вслушался, помотал головой: "Доплясался, скоро бредить начну!"
И все ж на заимку кто-то приехал. Над деревьями пронесся ветерок, и с ним - теперь отчетливо - долетел зов.
Вскинув косу на плечо, Егор заторопился к заимке, стараясь наперед угадать, кто там: "Кузьма? Вряд ли… Скорее, дядя Пров. Слава богу, вспомнили, а то брюхо приросло к спине!"
Он миновал осиновый перелесок, обмелевший, в каменной россыпи, ручей… На пороге избы стояла молодая хозяйка, задумчиво следила за дымком, разведенным от комаров. Она увидела Егорку, окинула пристальным взглядом, сказала с колкой усмешкой:
- Ну, чего язык проглотил? Здороваться медведь будет? Ладно, иди за стол.
Пока он за обе щеки уплетал шаньги с топленым молоком, она сидела напротив, подперев рукой голову, не сводила с него зеленовато-серых глаз.
- Не боялся в одиночку? Свекор чуть с ума не сошел. "Что он да что с ним!" Вот и… послал.
Но Егору почудилось, что сказала она совсем не то, о чем думала.
- Грабли в порядке? - спросила она, помолчав. - Засветло смечем копешку-другую, а утром за косьбу.
Незаметно подкрался вечер, смазал полукружья пестрого осинника, придвинул темную стену елей чуть ли не вплотную к заимке. Густел туман, перемешанный с легким запахом дыма.
Егорка стреножил коней, навесил им ботала, пустил на луг, пошел в избу. "Свет погашен, поди, легла…" - подумал он.
Среди ночи его разбудил тихий голос: "Егор!" Над ним неясной белой тенью склонилась молодая хозяйка, осторожно гладила спутанные волосы. Он пугливо привстал, ощутил рукой ее колено, рванулся в сторону, но она силой удержала его, притянула к себе, задавила страх долгим, неистовым поцелуем.
Потом она лежала на кошме, рядом с ним, навзрыд плакала.
- Прости, мой миленький. Прости, ради бога…
- За… что?
- Стыд потеряла… Но не осуждай, Гошенька. Трудно одной, ох, как трудно, если бы ты знал! Мне ведь нет и девятнадцати, не жила вовсе…
Молчаливая, спокойная женщина вдруг обернулась нежной, слабой девчонкой, совершенно беззащитной перед бедами, которые так рано пали на ее голову. Он трепетно подался к ней, нашел в темноте ее губы, соленые от слез.
- Не плачь, ну, не плачь… - шептал Егорка, пронизанный острой жалостью.
4
Прошло короткое лето, за ним прокатила осень, грянули морозы, побелив дома, цепочки изгородей и тайгу, а Степана все не было. Заявился он перед масленицей, по пути со Старо-Николаевокого завода.
- Ну, как мой брательник живет-может? По Красному Яру не соскучился? - весело спросил он, отряхивая у порога снег. Посмотрел на молчаливого Егорку, стесненно крякнул. - Нечего там делать пока. Сам с весны первый раз еду, отпросился на два дня. Деньги отвезу и тем же часом обратно… Потерпи…
Из дальней горенки вышел на голоса Пров Захарович в наброшенной на плечи романовской шубе.
- Эй, старуха, угости парня чарочкой, да щец горячих побольше, - велел он. - Продрог, поди?
- Есть маленько, - отозвался Степан и, проворно сняв продымленную верхнюю справу, сел за стол. Он одним духом выпил полстакана зубровки. Хлебая щи, изредка поднимал глаза на брата, подмигивая ему. - А ты, Егорка, вымахал за год. Мать родная не узнает, ей-ей!
- Мы на него не в обиде. Поспевает во всем: одна нога здесь, другая там… - с похвалой сказал Пров Захарович. - Ты порожняком? Вот и ладно. Поешь, иди с Кузьмой в сусек, отсыпь три мешка муки. Впрочем, добавь еще один, от меня. И кланяйся отцу-матери. Хорошие они у вас!
- Дак… - начала было старая хозяйка, но муж сурово оборвал ее: - Замолчь! - и с силой ударил сухоньким кулаком по столу, поморщился от боли.
Покончив с едой, Степан присел у порога, закурил и вдруг хлопнул себя по лбу:
- А новость знаете, дядя Пров?
- Где нам: живем в лесу, молимся колесу… Ну-ка, что за новость?
- Революция, если коротко!
- Господь с тобой, парень… Чего плетешь? - хозяйка в испуге перекрестилась.
- Ей-ей, не вру. Свобода всем и каждому, на веки веков. Царь отрекся от престола, Дума сколачивает народное правленье, а над ней - Советы!
- А о войне что говорят? - еле слышно спросил Пров Захарович и, не дождавшись ответа, с непокрытой седой головой, в шубе нараспах, скрылся за дверью. Белый морозный пар клубами повалил в комнаты. Степан подмигнул молодице, запел: "Как у нас собралась дума, в думе много было шума. Ах ты дума, дума, дума, государ…" - и смолк на полуслове. Хозяйка силилась что-то вымолвить.
- Выйди, посмотри, - скорее угадал, чем услышал Егор.
Пров Захарович неподвижно стоял у высокой, в сплошную доску, изгороди. Обернулся на скрип.
- Баба послала? Ну-ну… - Голос хозяина дрогнул, сорвался на шепот: - Ему б только солнцем любоваться, детей ростить, а его в серое сукно, под пули за тридевять земель…