В обширной, пахнущей свежей краской чиркульской гостинице Иван Иванович засел за разработку плана. Он работал и день и ночь, все подсчитывая, взвешивая, вызывая к себе инженеров, техников, прорабов, лесничих. Появлялся на людях он только во время завтрака, обеда и ужина. Но и тут мысли о строительстве не покидали его: обращаясь даже к случайному человеку, сидящему с ним за одним столом, он вдохновенно произносил:
- Четыре тысячи тонн только одного металла потребуется нам. Это, милый мой, двести сорок тысяч пудов. Ого! - И вскидывал вверх руку вместе с вилкой. - Вы понимаете, что это за поэма? Нам потребуется семь миллионов одного только кирпича. Это же, милый мой, целая гора. Два цементных завода будут работать только на нас. А знаете, сколько нам потребуется, например, электрического провода или тех же канализационных труб? Вы думаете, завод - это только то, что вы видите глазом? О-о-о, нет! Под заводом, в земле, гигантское хозяйство, - и смолкал так же неожиданно, как начинал.
Все шло хорошо. Инженеры, прорабы, приехавшие со всех концов страны, живя в землянках, как исследователи-геологи, работали с большим подъемом, не отставая от Ивана Ивановича. Даже Альтман, не найдя пока себе применения как металлург, взялся за разведку грунтов на площадке и вел это дело блестяще. Однако все это был только штаб, штаб без войск - рабочих. Откуда-то - из Казахстана, Узбекистана, с Поволжья, Сибири - шли эшелоны с людьми, и для них готовились обширные бараки. Но Николай Кораблев понимал, что без местного, коренного жителя, привычного к особым уральским климатическим условиям, вряд ли что сделаешь. А местные жители упорно не шли на строительство. Как ни уговаривали их вербовщики - писали договоры, давали задаток, - и договоры и задатки жители быстро возвращали, твердя одно:
- Своей работы по горло, хоть самим нанимай.
"Сорвут. Все сорвут!" - с тревогой подумал Николай Кораблев и, не доверяя вербовщикам, сам решил познакомиться с "обитателями Чиркуля".
2
Городок Чиркуль, расположенный в золотоносной долине, неподалеку от строительной площадки, внешне походил на многие городки Урала. Мощеный, украшенный новыми многоэтажными домами, центр резко отличался от деревянных окраин и жал, теснил их. Окраины лезли на горы, убегали во все стороны, но держались крепко: избы из толстых сосновых бревен лежали на земле весомо, уходя в нее каменными фундаментами; почерневшие ворота всюду были плотно пригнаны, как двери в кладовках; крыши домов заросли зеленым мхом и казались бородатыми.
Здесь жили главным образом старатели-золотоискатели, предки которых пришли сюда со всех сторон Руси лет двести тому назад. Они промывали пески, речные наносы, добывая крупинки золота, мечтая, конечно, нарваться на самородок, рассказывая вновь прибывшим о том, как в этой долине когда-то был найден кусок золота весом в два пуда.
Расхаживая по улицам, всматриваясь в крепко сколоченные избы, Николай Кораблев пытался заговаривать с жителями, но те или молча уходили от него, как бы не слыша его вопроса, или скрывались в калитках, запирая их за собой.
"Вот это народец", - в досаде подумал он и, увидев в полуоткрытой калитке старика, направился к нему, говоря:
- Да что это вы как живете? Под замками?
Тот быстро скрылся, но тут же высунулся и сердито кинул:
- На воров не наживешься.
- Как на воров?
- А вот что я вам скажу, - все еще не показываясь весь из калитки, уже мягче продолжал старик: - В человеке есть искорка природная, а есть и подлость неуемная. Пожар, к примеру, он что? Его можно поджечь, а можно и не поджечь. Кто поджигает? Человек ведь, а не зверь. Тигра какая ни на есть лютая, а и та не подожжет. А человек, он пламя подбросит: в нем подлость лютая сидит. Слыхал, гитлеришка-то какой океан-море поджег?
"Загадками говорит, домашний философ", - решил Николай Кораблев и вошел в калитку.
Старик удивленно посторонился и проговорил:
- Однако смел. Из каких будешь?
- Начальник строительства моторного завода, - ответил Николай Кораблев, рассматривая двор.
Двор был выстлан толстыми досками, огорожен высокими каменными стенами, а около стен, как в огромном сундуке, двухэтажные сарайчики, какие-то клетушки - подвесные и лежачие, погребицы, дровяники, конюшня.
- Из москалей? - все больше сторонясь, спросил старик.
- Нет, волгарь. С Волги.
И вдруг старик, расчесав пятерней бороду, заиграл искорками глаз.
- Прямо скажи - какой? Крути-верти, кидай денежки на ветер или с умом?
- Считают, с умом. А что?
Старик внимательно посмотрел в карие глаза Николая Кораблева, и разом все лицо старика покрылось мелкими морщинками и все морщинки засмеялись.
- Не хвастаешь? Тогда шагай в хату. Праздник сегодня. Гость будешь. Шагай. Нечего клетушки-то рассматривать, - и сам шагнул, уже частя: - Человек, я говорю, существо чудное - смолоду рвется на волю, живет себе как птица небесная, а женился - давай клетушки строить. Строит и строит, как бобер. Весь в клетушках, аж носа не видать и душе тесно, а он все строит и строит, чтобы ему лопнуть. Мать! - крикнул старик, войдя в хату. - Видишь, гость пришел. Принимай.
За огромным столом сидело человек двенадцать. Тут были и малые и взрослые. Они все о чем-то громко разговаривали, не дотрагиваясь ни до жареной картошки с бараниной, ни до лепешек. При появлении старика все разом смолкли и поднялись. Из кухоньки вышла пожилая, но белолицая и такая же маленькая, как старичок, женщина.
- Где же ты пропадал, отец? - упрекнула она старика и к Кораблеву: - Милости просим, мы хороших гостей любим. Милости просим, - и вскинула на стол огромный пузатый самовар.
- Говорят, незваный гость хуже татарина, - сказал Николай Кораблев, внимательно всматриваясь в людей, которые все еще стояли.
- Ну, сидеть! - скомандовал старик и заиграл словами, приглашая за стол гостя. - Нонче татары-то хорошие люди стали, даром что басурмане. Нате-ко вам, - и сел на свое излюбленное место. За ним села вся семья. Когда сел и Николай Кораблев, старик, показывая на домочадцев, вскрикнул: - Все мои! Плоть, кровь моя, окромя, конечно, снох. Коронов - звания моя. Почему Коронов? Какая такая корона может быть на мужицкой голове? А кто ее знает. Только с прадедов такое держится, и мы в обиду не даем. Вот они, мои соколики - три сына - Егор, Иван, Петр, - тыча пальцем по направлению к каждому, быстро перечислил он имена сыновей. - А это снохи - Варвара и Люба. - На последней он задержался, ласково похлопал ее по плечу. - Ну, Люба, скоро? Ты воина давай, - и к Николаю Кораблеву: - Скоро воина принесет нам в дом. Вот как. И ты, Варвара, нового закладывай. Род Короновых должен быть во всю улицу. Мать, а мать! По случаю гостя дайка мне фонарик.
Хозяйка вышла в сени и вскоре принесла оттуда и поставила на стол шахтерский фонарь.
- Рюмки! - приказал Коронов и, нагнув фонарь, начал из него по рюмкам разливать водку. - В шахте я работал. Ну, десятником. А в шахту водку таскать ни- ни: сам за это карал. А выпить хочется там - под землей глубокой. Вот мы и придумали, вроде с фонарем идешь, ан фонарь-то с водочкой…
Вся семья разразилась хохотом, и все взрослые потянулись к рюмкам, уже по-доброму поглядывая на Кораблева. Старик же Коронов, выпив, потыкав в нос кусочком хлеба, крякнул и зачастил, как бы уже зная, чего от него хочет гость:
- Народ мы, старатели, скрытный, недоверчивый и даже вороватый. А как же? Сам подумай: ищет старатель золотце, день ищет, два ищет, неделю, месяц ищет, год ищет. Нету. Ну, напал на россыпь. Что ж - кричи, дескать, экое богатство нашел? Да тут, как мухи, налетят. Нет, молчи, сопи и тихонько золото выбирай. А и другое бывало, ведь на казенных промыслах работали. Рупь пятьдесят копеек за золотник платили. Кружки такие ставили - туда золото при десятнике засыплешь, а обратно - шалишь, брат. Обратно - надо замочек сорвать, печать сургучную сломать. Казна платит рупь пятьдесят копеек, а тут скупщики рыщут - три целковых, три с полтиной дают. Как быть? Эка! Ухитрись золото выгрести из кружки, да чтобы печать была цела, замочек цел. Ну и ухитрялись. Поймаешь жука, привяжешь его за ниточку, опустишь в кружку, вытащишь, с лапок золотце стряхнешь и опять туда. - Коронов так рассмеялся, что даже закашлялся. - Вот оно как. И потому мы народ вороватый. У-у-у, а убийств сколько было.
- А ныне как, тоже тащат золотишко-то? - задал вопрос Николай Кораблев, предполагая, что Коронов или не расслышит, или увильнет от ответа.
- Есть такое дело, - выпалил старик.
За столом все смолкли, а хозяйка повернулась к старику и сердито проговорила:
- Болтаешь, - и к Николаю Кораблеву: - У нас нет. Это он с вина на себя-то наговаривает.
- Нет, ай есть, - озорно закричал старик. - Кто отыщет? Оно, золото, не глина, сердцу мило.
Когда Коронов вышел во двор, чтобы проводить Николая Кораблева, тот ему сказал:
- Умный вы мужик… Да и вообще в улице, наверное, умных много, но вот на работу к нам почему-то не хотите идти.
Старик вскинул руки вверх, как бы защищаясь от удара, и скороговоркой выпалил:
- Не трожь! Гнезда нашего не трожь. Советская власть нам волюшку дала, и не трожь.
- Но ведь она вас и на работу зовет. Кто же завод-то будет строить?
Старик опустил руки, посмотрел куда-то в сторону и опять весь взъерошился.
- Это так… Но… волюшка.
- Неразумно думаешь. Вот скоро сыновей призовут врага бить. Чем врага бить будут? Волюшкой?
Коронов встрепенулся.
- А призовут?
- Нет, так и будут они за самоваром сидеть.
- Дай подумаю… Соглашусь - всех приведу.
"Обязательно приведет, - уверенно подумал Николай Кораблев, шагая по улице. - И какой интересный народ. Вот бы тебе, Танюша, посмотреть".
Расставаясь с Татьяной там, в Кичкасе, он ей сказал:
- Я думаю, мы скоро увидимся. Какой это Чиркуль? Я не знаю. Во всяком случае, это Урал… И тебе там будет неплохо. Я подыщу квартиру с верандой, чтобы тебе возможно было работать, и кого-нибудь пришлю за тобой.
- Нет. Не присылай, не одолжайся, сами доедем, - и, погрустнев, оглядываясь, боясь, как бы ее не услышала мать, Татьяна спросила: - Коля, а они сюда не доберутся, немцы?
- Ну что ты? Там, на границе, их и пристукнут.
В то утро двадцать второго июня Николай Кораблев пиал только одно: что гитлеровцы вероломно напали на его родину, а то, что в то же утро русской армии на западной границе был нанесен жесточайший удар, он этого еще не знал и никак не предполагал, что враг хлынет в Запорожье, займет Кичкас, перейдет Днепр. Этого Николай Кораблев не ожидал, поэтому и не спешил с вызовом Татьяны на Урал. Он только недавно понял и поверил, что происходит нечто страшное, и тревога овладела им, тревога за людей, оставшихся в тылу, за потерянные города, землю, за Татьяну, за сына Виктора и Марию Петровну. Вот почему он на днях, несмотря на то, что квартира еще не была приготовлена, послал молнию: "Выезжайте немедленно", и никакого ответа от Татьяны не получил. И сейчас, идя от Коронова, рассматривая крепкие избы, крыши, покрытые зеленым мхом, прочерневшие ворота и далекие, синеющие уральские горы, он снова вспомнил о Татьяне, и сердце у него болезненно заныло.
- Что ж, будем ждать, - сказал он и, сев в машину, уехал на строительную плошадку.
3
Через несколько дней, ведя снох Любу и Варвару, в кабинет к Николаю Кораблеву вошел Евстигней Коронов. Низко поклонившись, смиренно сказал:
- Сынков проводил. В армию. Полетели соколики мои. Ну и что ж? Оттуда ведь спросить могут - а ты, отец, там двор только стережешь? Могут так спросить? Могут. Ну и предоставляй нам пост, умный человек.
Николай Кораблев внимательно посмотрел на Коронова, щупая его глазами, думая:
"А какой же пост ему предоставить? Сторож? Хорош будет". - И неожиданно сказал:
- Становитесь-ка, Евстигней Ильич, во главе лесорубов. Нам ведь очень много лесу понадобится. И снох своих прихватите туда в качестве стряпух.
Коронов тряхнул кудрявой головой.
- Это как - во главе?
Николай Кораблев встал из-за стола и, боясь, что Коронов откажется от предложения, настойчиво и почти сурово произнес:
- Вы ведь… вас ведь очень почитают в улице… старатели. Без них ни вы, ни мы ничего не сделаем. Соберите-ка их и втяните в это дело.
Коронов чуть подождал и низко поклонился.
- Кланяюсь за доверие большое, Николай Степанович. И вы благодарите, - обратился он к снохам.
Люба поклонилась, а Варвара гордо повела своей красивой головой, но на пороге ее в плечо толкнул Коронов, и она, повернувшись, хмуро произнесла:
- Что ж. И мы той;.
- Что "тож"? Ты, гордыня! - прикрикнул он на нее.
Тогда Варвара, играя глазами, стянула с головы косынку так, чтобы были видны ее розовые, в сережках, уши, и пропела, обращаясь к Николаю Кораблеву:
- Батюшка все учит меня деликатности, а какая она, не знаю. Ну и вот, - она вся вспыхнула, маня к себе женской призывной улыбкой, дразня старика, делая ему это назло.
- Вот черти какие они у меня, - скрывая раздражение, старик засмеялся.
А Варвара вдруг тихонько охнула, повернулась было к двери и снова посмотрела на Николая Кораблева. И, уже не в силах оторвать от него глаз, сказала серьезно и просто:
- Благодарю.
Это все заметили. Люба больно ущипнула Варвару, шепнув:
- Ох, псовка!
Коронов растерялся, пробормотал:
- Идти, что ль, нам аль тут подождать? Ну, в самом деле идти.
С этого часа он дневал и ночевал на строительной площадке, то пропадая на лесозаготовках, то руководя разгрузкой бревен на станции… и копошился заботливо, кропотливо, как воробей около гнезда, вовлекая в это дело и земляков своих, звонко покрикивая:
- Поддавай жару! Поддавай, братки! Запрягай Урал-батюшку. Запрягай, как на то зовет наш коренник, Николай Степанович!
Строительная площадка находилась километрах в семи от города Чиркуль, рядом с маленькой станцией. Совсем недавно площадка была покрыта непроходимым сосновым бором. В бору, кроме белки, глухаря и лося, жили еще и пятнистые олени. За это время лес был спят, пни выкорчеваны, и на месте глухого бора уже росли основы моторного и литейного цехов, цеха коробки скоростей, строились бараки, жилые дома, столовые, клубы.
- А-ах-ах! - вскрикивал Коронов, взбираясь на гору земли, выкинутую экскаватором из котлована. - Лежала земля, как мертвец в гробу. Пришел человек, трах по крышке: "Вставай, земля, служи мне". Разрази меня на этом месте, туз! - кричал он, ни к кому не обращаясь, а просто радуясь, глядя на то, как со всех сторон, поднимая пыль, несутся грузовые машины, пыхтят паровозы, двигаются люди, как с высоты, растопыря когти, точно коршуны, падают деррики. - Давай, жару поддавай! Эх, вы-ы-ы, люди-человеки, - и крутил головой, хлопал в ладоши так, точно убивал комара, а завидя Николая Кораблева, кидался к нему, тряс его руку и все так же торжественно и радостно выкрикивал: - Крой-валяй! Тащи в гору кладь эту со всю Русь. Тащи, Николай Степанович!
Николай Кораблев проверяюще спрашивал:
- Тащить?
- Тащи, чтобы у всех чертей глаза лопнули.
- Одному?
- Ну. Все, как единая скала, подпирать тебя будем.
И никто не знал, кроме Нади, девушки, потерявшей отца и мать где-то под Смоленском, как мучительно жил Николай Кораблев вне строительной площадки. Обычно, возвращаясь поздно ночью, он заглядывал в комнату Нади и виновато просил:
- Надюша, прости уж меня, но чайку бы мне.
- А он уже готов, чаек-то ваш, - и Надя, не стесняясь его, как дочь отца, выкидывала из-под одеяла босые, еще совсем детские ноги, надевала халатик, шла на кухоньку и несла оттуда горячий чай, малиновое варенье, сухари и сахар.
Варенье каждый раз подавалось к столу, несмотря на то, что Николай Кораблев не дотрагивался до него, а только посматривал, как оно красиво переливается при электрическом свете, и иногда даже советовал больше его не подавать. Но Надя протестовала:
- Знаю, что не кушаете, Николай Степанович, но так красивей, с вареньем. Смотрите, как оно блештит, - и слово "блестит" она всегда произносила на своем родном белорусском языке.
- Ах, Надюша, - искренне восхищаясь ею, произносил Николай Кораблев, отхлебывая горячий, густой чай. - Спасибо тебе за ласку твою; не ты - я, наверное, совсем бы закис.
- Ну что вы! О вас Иван Иванович говорит, что вы человек с металлом в груди. Я, конечно, возражаю. Верно, смешно это - с металлом? Что у вас там, кастрюля, что ль, или сковородка? Правда, смешно? - и, наливая ему новый стакан чаю, Надя неизменно предлагала, зная, что ему это надо, иначе он не заснет: - Давайте карточки посмотрим, пока чай-то пьете? - И она бежала в соседнюю комнату, несла оттуда кипу фотокарточек и, выбрав одну - любимую, показывая ее Николаю Кораблеву, говорила: - А смотрите-ка, Витька (они оба Виктора звали Витькой) будто еще вырос.
- Пожалуй, пожалуй. Ну, конечно, вырос, - поддаваясь ей, говорил он. - Ему теперь ведь уже больше года.
- А Татьяна Яковлевна, как она вас любит!
- Да? Любит, Надюша?
- Очень. Вас ведь нельзя не любить. А Мария Петровна, смотрите, какая она гордая. Но я все равно ее полюбила бы. Тяжело вам? - прерывала Надя, видя, как его лицо покрывалось глубокими морщинами.
- Да. Ведь они у меня такие хорошие… И это тяжело, знаешь… Ну вот, например, если бы ты любила. Впрочем, ты ведь еще ребенок, и тебе этого не понять.
- Ну да, не понять, - резко произносила она и, уже командуя: - Посмотрели своих, а теперь спать, спать, - и уходила к себе, не ложась до тех пор, пока не засыпал он.
А утром, поднимаясь чуть свет, Николай Кораблев завтракал и шел на строительную площадку, неизменно такой же спокойный, уравновешенный, каким, очевидно, и полагается быть политику или хозяйственнику. Вне дома, заглушая тоску по семье, внутренне находясь в одном и том же состоянии, глубоко веря, что завод будет построен, что на это у народа сил хватит, он, однако, с каждым человеком вел себя по-разному: на иного прораба или начальника участка преувеличенно громко покрикивал, зная, что, если на него не накричать, он ничего не сделает; иного прораба или начальника участка расхваливал, зная, что, если его не похвалить, он ничего не сделает; с иными был сердечен, добр, зная, что, если так с ними не поступить, у них "отвалятся руки".
Так он вел себя с людьми и бил в одну и ту же точку - ускорить строительство завода, наладить строительную машину так, чтобы она работала без задоринок… Злые же языки, как всегда, говорили пакостное:
- Ну, ему что? У него под боком вон какая девочка - Надька!