…И вот снова под самолетом темные массивы лесов, притаившиеся слепые города и деревни, реки и речушки, дороги, которые топчет враг. Звезды все так же висят над самой головой. Если хочешь, протяни руку и бери их в ладонь, только осторожнее, не обожгись. Луна скрылась за далеким невидимым горизонтом, и в небе - ночь, темная, хорошая ночь, укрывающая своих друзей от врагов. Только где-то далеко на юге подымается столб огня, освещая небо. Штурман показывает на него Никите и говорит:
Горит земля под фрицами. - И добавляет - Курс точный, командир. Сейчас пересечем Ипуть-реку, а там уже, можно сказать, дома.
4
Некоторое время Андрей вел самолет по прямой, все дальше и дальше отклоняясь от курса. Он все еще надеялся, что штурману и механику удастся найти обрыв троса и соединить его. Тогда все стало бы на свое место: разворот, исправление курса, сто восемь километров полета - и цель. Но время шло, а штурман не появлялся.
Андрей наконец решил разворачиваться при помощи элеронов. Он знал, насколько это опасно: лишнее движение, машина зароется, заскользит и тогда все. Холодок пробежал по спине. Андрей зябко передернул плечами и украдкой взглянул на второго пилота: не заметил ли? Второй пилот смотрел на землю, крепко стиснув зубы. Может быть, в эту минуту он видел страшную картину катастрофы: свист ветра в ушах, черная земля, удар, огонь…
Андрей спросил:
Саша, ты, кажется, получил сегодня письмецо?
Несколько секунд Саша молчал. Видимо, до него не сразу дошел смысл слов Андрея. Потом он ответил, словно встряхнувшись:
Да, она пишет, что Витька разбил нос своему приятелю. Паршивый мальчишка, ему бы только подраться…
Андрей по голосу Саши чувствовал, что он тепло улыбается, вспоминая жену и сына.
Будешь отвечать, напиши Витьке: дядя Андрей говорит, что драться нельзя. Не совсем нельзя, а без дела. А если по делу…
Машину качнуло, она резко накренилась на левое крыло, стала разворачиваться. Андрей сперва медленно, потом рывком повернул штурвал вправо. Ему казалось, что в это движение он вкладывает не только всю силу своих мышц, но и всю силу своей воли. Он как бы приказывал, требовал: "Нельзя! Ну, выпрямляйся. Быстро! Через минуту будет уже поздно…"
Машина продолжала зарываться. Далекий, усыпанный мелкими бледными звездами горизонт поплыл вверх, правое крыло чертило дугу по Млечному Пути. Второй пилот подался к Андрею, обдал его горячим дыханием. Андрей не отрывал взгляда от горизонта, но почему-то видел там не темную линию, а бледное Сашино лицо с глазами, полными тоски. "Она пишет, что Витька разбил нос своему приятелю. Паршивый мальчишка…" Дуга на Млечном Пути, прочерчиваемая крылом, становилась круче. Мелькнул ковш Большой Медведицы. Полярная звезда прыгнула вниз. Андрей чувствовал, как второй пилот судорожно вцепился рукой в его плечо и. сказал не своим голосом:
- Все..
Андрей резким движением головы стряхнул со лба капли пота. Он понимал, что это уже катастрофа, но не хотел сдаваться. Не желал и думать о смерти. Он еще жив, руки еще держат штурвал, мозг работает ясно и четко, значит, надо бороться и думать не о смерти, а о жизни. О жизни второго пилота Саши, о его сыне Витьке, Ване Сирицыне, враче, медсестре. Они ведь все верят Андрею. И второй пилот Саша, который сам видит нависшую опасность, хотя и сказал непохожим голосом: "Все", - тоже верит. И не может не надеяться на спасение. Каждый человек всегда надеется до последней минуты…
Продолжая отдавать штурвал вправо, Андрей постепенно убирал газ правого мотора. Он хотел испробовать все. Может быть, разница в силах тяги уравновесит другие силы. В этом тоже могло быть спасение. "Только спокойнее, Андреи, еще ведь не конец, в запасе есть несколько секунд, может быть, даже минут…
На миг самолет перестал вращаться, он словно замер в нерешительности. Потом вдруг Андрей снова увидел Полярную звезду. Теперь она медленно поднималась вверх. Все выше и выше. Крыло на Млечном Пути вычерчивало дугу в обратном направлении. И постепенно разжимались Сашины пальцы на плече Андрея. Второй пилот что-то говорил, но Андрей ничего не слышал. Он напряженно продолжал следить за горизонтом, прислушиваясь к работе моторов. Лицо у него было строгим, но спокойным. Между бровями вздрагивала морщинка, новая морщинка - след пережитой тревоги. Она останется как память еще одной победы. Когда-нибудь, взглянув на нее, Андрей вспомнит этот полет и эту ночь. Может быть, вспомнит об этом и второй пилот Саша, рассказывая своему сынишке Витьке о летчике Андрее Степном…
Машина снова шла по прямой, звезды висели совсем рядом, мигали не так мрачно, как минуту назад. Под крыльями корабля лежала Белоруссия, темнели ее леса, бежали быстрые реки.
Командир! - В пилотскую кабину заглянул штурман, приблизил лицо к Андрею. Голос у него был взволнованный и радостный. - Командир, продержись две минуты. Обрыв нашли, скоро будет в порядке, Продержись, командир!
Андрей кивнул головой:
Продержусь.
Штурман ушел, Андрей посмотрел на Сашу и сказал:
- Так и напиши Витьке: "Без дела драться нельзя. А если по делу - пожалуйста". Ты меня слышишь?..
Саша сидел молча, глядя через иллюминатор на землю:
Ладно, командир, я так ему и напишу.
Первым, кого увидел Андрей на своем аэродроме, был техник Василий Васильевич Терешин. Пожилой уже, в очках с квадратными стеклами, этот человек чем-то напоминал большого муравья. Никто никогда не видел Терешина сидевшим без дела. Когда самолет был на стоянке, Василий Васильевич часами копался в моторе, бесконечно проверял рули, смазывая тросы, что-то подкручивал, подтягивал. Если самолет находился в полете, Терешин или благоустраивал свою стоянку, или спешил на помощь другим техникам. Но в такие часы и минуты голова Василия Васильевича была как-то странно вытянута вперед и склонена набок. Все знали: техник прислушивается к небу, в хаосе звуков он хочет уловить ни с чем не сравнимый для него гул моторов своего самолета. Он не смотрел на приземлявшиеся машины, он просто слушал и, когда далеко в темноте, еще невидимая, появлялась машина Никиты, облегченно вздыхал, поправлял квадратные очки и бежал встречать своего командира…
Еще не дорулив до стоянки, Андрей заметил пробегавшего мимо капонира Терешина с тряпкой в руке. Голову Василий Васильевич держал прямо, он ни к чему не прислушивался, и Андрей понял: Никита уже прилетел.
Поставив самолет в капонир, Андрей вылез из кабины и сразу же увидел Никиту. Без шлема, со слипшейся прядью волос, Никита подошел к Андрею и, взяв его под руку, потащил в сторону. Он был чем-то радостно возбужден, и Андрей подумал: "Наверно, письмо от Анки". Но Никита вдруг сказал:
Андрей, я привез одного фрица и только сейчас присутствовал на предварительном допросе. Интереснейший тип. Полковник-штабист, настоящий прусский служака. Посмотрел бы ты, как он держался на допросе! Наглая такая рожа, трын-трава, курит сигарету и говорит: "Никто не сомневается, что Россия уже проиграла войну". Но не в этом главное. Знаешь, кто этот фриц?
Андрей пожал плечами:
Ты же сам сказал: полковник-штабист.
Да, но какой полковник! Я вот часто думаю: разбросала нас война в разные концы страны, и, кажется, так далеко мы друг от друга, что и связи между нами никакой нет. Где-то там на юге Вася, Яша, где-то Игнат с Лизой, не услышишь о них, не протянешь к ним руку. А все это не так. У полковника нашли письмо от его сынка, летчика. Знаешь, что он пишет? Я примерно запомнил. Слушай. "До последнего времени мы чувствовали себя, как боги. Мы знали: воздух - за нами, мы его хозяева. И вот что-то изменилось. Целую неделю горы и море были закрыты туманом, мы сидели в землянках, не смея оторваться от аэродрома. А русские в это время прилетали из-за гор и штурмовали аэродром, порт. Черт возьми, мы скрипели зубами от злости, а наш командир капитан Вирт настолько раскис, что стал похож на бабу (кстати, ты не мог бы подсказать кому-нибудь, что Вирта следует заменить и передать командование более энергичному и смелому летчику?). Мы все время думали, что у русских, за горами, ясная погода, поэтому они и рискуют. Но потом узнали: там такая же муть, как у нас. И еще узнали: первый вылет, совершенно вслепую, сделали не прославленные русские асы, а какие-то мальчишки. В приказе нашего командования даже указаны их фамилии - Нечмирев, Райтман… Да, а мы сидели и проклинали все на свете…"
Никита закурил, несколько раз затянулся и сел на чехол.
Это здорово! - сказал Андрей. - Вася не писал, что они - первые. Молодцы.
И знаешь, в чем еще признался этот летчик своему папаше? Он говорит: "Заметно, что боевой дух наших парней становится не таким, как раньше. Надо что-то делать, иначе мы можем потерять господство в воздухе".
Если уже не потеряли, - сказал Андрей.
В конце своего послания летчик пишет, - продолжал Никита, - что лично его боевой дух не иссяк. Он клянется папаше: "Я буду драться, как прежде. За смерть своего кузена Вилли я буду уничтожать всех, кого встречу на земле, на воде и в воздухе…" Слышишь, Андрей! Всех, кого встретит. Смог бы ты убить немецкого ребенка, если бы даже знал, что его отец бродит по нашей земле с автоматом в руках?
Прежде чем ответить, Андрей долго молчал. И наконец тихо, но твердо проговорил:
Не с такой душой родились мы, Никита, как это… зверье… Кто он, этот летчик? Старый ас?
Шут его знает. - Никита вдруг засмеялся: - Фамилия у него не из веселых: Гюнтер Трауриг… Трауриг- значит печальный…
Глава третья
1
Гюнтер Трауриг вылез из самолета, закурил, хлопнул по плечу механика:
Все хорошо, старина! Сегодня я им отплатил за Вилли!
Хороший был бой, господин обер-лейтенант? - спросил механик.
Боя не было, но они свое получили. Верно, Крауз?
Лейтенант Крауз стоял около своей новой машины, раскуривая сигарету. Он кивнул головой:
Работка была подходящая, Гюнт!
Гюнтер и Крауз барражировали над портом, где немецкие суда грузились хлебом. Время барража подходило к концу, когда Крауз передал по радио:
Вижу две машины. Идут с востока на нас.
Гюнтер обрадовался: два на два, черт возьми, это хорошо. Он имел на своем счету пять сбитых самолетов, будет совсем недурно, если это число увеличится. Крауз - неплохой ведомый, на него можно положиться. Правда, горяч, но для летчика-истребителя это не порок…
Подберем высоту, малыш! - весело крикнул Гюнтер, делая боевой разворот. - И атакуем.
Но атаковать не пришлось. Два самолета, о которых говорил Крауз, были "мессершмиттами". Ганс Вирт со своим братом летел на смену,
Черт! - выругался Трауриг. - Идем домой, малыш.
Они снизились почти до бреющего полета и пошли над морем. Оно было спокойным, чистым. Ни одного дымка, ни одного паруса. Только далеко от берега виднелась едва заметная точка.
Подвернем, малыш, - сказал Трауриг.
Это была рыбачья лодка. Какой-нибудь мальчишка, наверно, вышел половить кефали. Гюнтер пронесся над лодкой, успел увидеть испуганное, бледное лицо рыбака. Да, это был мальчишка. Когда самолеты пролетели, он бросился к веслам, чтобы грести к берегу…
Медленно разворачивая самолет, Гюнтер сказал по радио:
Крауз, пари на бутылку шнапса - топлю с одного захода.
Метров за двести-триста Гюнтер открыл огонь; пули вспенили воду правее лодки. Теперь надо было подвернуть машину. Мальчишка сжался, продолжая грести. Гюнтер видел, как правое весло разлетелось в щепки. Еще подвернуть. Черт, поздно! Самолет промчался над лодкой, мальчишка прикрыл рыжие вихры руками, словно защищаясь. В наушниках послышался смешок Крауза:
Проиграл, Гюнт. Теперь я.
Пулеметная очередь Крауза настигла мальчишку в тот момент, когда он наклонился над бортом лодки, чтобы прыгнуть в море. Он не успел этого сделать. Рыжие вихры погрузились в воду, вода вокруг них потемнела от крови.
Бензина оставалось еще на пятнадцать минут. Пятнадцать минут - это целая вечность. Гюнтер за это время еще успеет отыграться на ком-нибудь. Вон там, на песчаном берегу, что-то темнеет. Гюнтер готов поставить сто марок против одной, что это рыбаки возятся около своих дырявых сетей. Идиоты, они своей рыбой кормят русских солдат, и если будет меньше рыбаков, значит, меньше будет жратвы у солдат. Хайль Гитлер!
Он развернул машину, набрал высоту:
Крауз, ты видишь?
Да, Гюнт.
Ты меня понял?
Да.
Это были женщины-рыбачки. Они тоже поняли Гюнтера Траурига. Огромная каменная глыба, бог весть каким чудом попавшая на песчаный берег, не раз служила им укрытием от стервятников,
Бабоньки, летят! - закричала одна из женщин.
Они побросали деревянные иглы и бросились за глыбу. Прижавшись к камню, они не слышали рева моторов. Старая седая рыбачка молилась:
Господи, пронеси!.. Господи, пронеси!..
После первого захода Гюнтер подумал: "Так ни черта не выйдет. Камень не пробьешь". И он изменил тактику: Крауз должен заходить с одной стороны, Гюнтер - с другой на встречно-параллельных курсах.
Краузу не надо было долго объяснять: он понимал своего ведущего с полуслова, понимал даже без слов. Стоило Гюнтеру качнуть крыльями, сделать горку, клюнуть носом машины, и он сразу же отвечал: "Я понял, Гюнт".
Женщины увидели, что самолеты заходят с двух сторон, и заметались. Две бросились в сторону, но не успели пробежать и десятка шагов, как были убиты. Старая рыбачка продолжала молиться. "Господи, пронеси… Пронеси, гос…" И застыла. Из затылка на камень брызнула кровь…
…Да, Гюнт, работка была подходящая. - повторил Крауз. - Но бутылку шнапса ты все-таки проиграл.
Вечером, допивая с Краузом проигранный шнапс, Гюнтер хвастался:
Они сначала лежали у камня, потом начали бегать вокруг него, как куропатки. Я чуть не лопнул от смеха, когда Крауз крикнул: "Веселый хоровод!" Да, черт возьми, это была картинка! Бабы спотыкались, одна дура стала на колени и протягивала вверх руки: пощади, мол. Ты видел, малыш?
Ганс Вирт встал с ящика, нервно прошелся по землянке и остановился напротив Гюнтера. Высокий, широкоплечий, со взлохмаченной густой шевелюрой, он был похож на медведя.
Гюнтер, - проговорил капитан, глядя на Траурига сверху вниз, - я слышал, что в школе тебя считали способным учеником.
О, да! - ответил Гюнтер. - По крайней мере, старик, я был не из последних.
Говорят, - продолжал Ганс, - ты целый час подряд на память читал Гейне. Не можешь ли ты и сейчас что-нибудь вспомнить?
Фью! - присвистнул Трауриг. - Гейне - это прошлое. Не знаю, кто из нас был больший болван: Гейне или я, который увлекался им. Да, так вот эта баба, что протягивала вверх руки…
Ганс Вирт не выдержал:
Ты мясник, Гюнтер, а не летчик! Меня тошнит от всего этого. Охотиться за старухами и мальчишками - это… это, знаешь… Я даже не могу сказать, что это такое…
К черту твои сантименты, капитан! - Гюнтер стукнул кулаком по столу. - Война есть война! Если у тебя не хватает пороху, почитай еще раз "Майн кампф".
Гиммлер не стал хуже от того, что пачками отправляет на тот свет врагов фюрера, - вставил Крауз. - Послушать тебя, Ганс, так выйдет, что в России мы должны устраивать богадельни для стариков и приюты для мальчишек. Вилли…
Вилли был сбит в честном бою, - оборвал его капитан.
В честном или не в честном, ему от этого не лучше там, где он сейчас. - Крауз выпил из кружки остатки шнапса. - И мы его честно помянули. Выпьем, Ганс, выпьем, Эгон.
Капитан отвернулся и отошел от стола. Эгон продолжал сидеть на ящике, и, когда брат сел рядом, он сказал:
Ты прав, Ганс, они мясники, а не солдаты.
2
Ганс Вирт не мог понять, что с ним происходит.
Кадровый офицер, искусный летчик, сделавший за войну более пятисот боевых вылетов и стяжавший себе славу аса, он смотрел раньше на мир простыми глазами солдата, долг которого - драться. Он не строил себе иллюзий о своей непобедимости и был почти уверен, что рано или поздно его самолет превратится в груду обломков или в костер. Каждый солдат, думал Ганс, должен быть готов к этому. Когда ему случалось видеть гибель своих товарищей, он не считал это чем-то особенным, неестественным. Это было жестоким законом войны. Дилемма жизни и смерти решалась только так: или - или… Если не собью тебя я, собьешь меня ты. Кому не хочется жить? Кому хочется горящим факелом врезаться в землю? Если с Гансом Виртом этого еще не случилось, то не потому, что он счастливчик, баловень судьбы. Просто он еще не встретился с тем противником, который окажется искуснее его в бою. Когда он с ним встретится, это будет последний бой Ганса Вирта. Что ж, дай бог, не встретиться с ним вовсе или встретиться попозже. Жизнь, даже такая, какая она есть - со всеми лишениями, тревогами, - чертовски неплохая штука, и лишаться ее очень жаль.
Эгон правильно говорит: "Жизнь - не монета, потеряешь- не найдешь". Это, конечно, не значит, что надо трястись за нее и праздновать труса. Нет, на это он, Ганс Вирт, не пойдет, не может пойти. Он солдат, а честный солдат, не трус. Покрыть свое имя позором, перестать относиться с уважением к самому себе - как же тогда называться Гансом Виртом?! Да и такая вещь, как слава тоже не последнее дело. Когда он в своем маленьком городке в Баварии шел под руку с Эмми и все глазели на его боевые ордена, разве не зажигалась его кровь?
Правда, это было давно, кое-какой мусор отброшен, но кое-что и осталось. Еще осталось… Он не рвался, как прежде, в бой, но, когда встречался с противником, все в нем загоралось, его подхватывало. Он дрался спокойно, он умел все свои нервы собрать в один центр, и сам словно со стороны руководил этим центром. Его машина в бою была похожа на стрелу молнии. Как молния, она проносилась в небе, подобно молнии наносила удар… После боя Ганс возвращался возбужденный, помолодевший, в нем пела радость победы, ему хотелось, чтобы гремела музыка. Музыка Вагнера. Огонь, факелы, треск костров…
И вдруг что-то надломилось в нем, словно чья-то рука вытащила из него его горячую душу, опустошила. Может быть, слишком много огня, костров, факелов? Может быть, дирижер не понял Вагнера и переиграл? Нервный центр Ганса Вирта, которым руководил он сам, вдруг стал не таким послушным. В бою еще куда ни шло, а на земле… Ганс Вирт вдруг почувствовал, что он уже не тот…
Вдруг? Не обманывал ли он себя последние годы? Разве там, во Франции, когда французский летчик жадно докуривал сигарету перед расстрелом, не почувствовал Ганс первой трещины в морали солдата, с которой он шагал по жизни? И потом, когда на его глазах расстреляли пятерых русских стариков за то, что в деревне кто-то прятал русского летчика, разве тогда он не с трудом подавил в себе дух зарождающегося протеста? И вот теперь… Он не видел этого рыжего мальчишку, не видел женщину, стоявшую на коленях с поднятыми руками, но его душит злоба против подлости Гюнтера и Крауза, он не нашел даже слов, чтобы выразить презрение к ним, мерзавцам. Ганс Вирт всегда считал, что солдат не палач, мораль солдата и мораль человека - это одна мораль. Гюнтер Трауриг… А другие? Те, кто сделал его таким? Жестокий закон войны?
К черту! - проговорил Ганс. - Это закон зверей. И это - не война. Это, это…
Эгон потянул его за рукав кителя: