Не надо, Ганс…
Я говорю - к черту! - крикнул капитан.
Он вскочил, хотел выбежать из землянки на воздух, но вошел посыльный и передал ему пакет. Ганс вскрыл его, бегло прочитал приказ и сказал:
Завтра полк перебазируется в город Т. Мы - тоже.
И вышел отдать необходимые распоряжения.
3
Капитан не любил устраиваться в частных домах. В землянках сыро и грязно, но там Ганс Вирт чувствовал себя свободно: не надо было видеть глаза людей, которые всегда смотрели на него отчужденно, с затаенной ненавистью, словно подстерегая каждый его шаг. Капитана никогда не покидало ощущение постоянной тревоги и страха, страха за свою жизнь, за жизнь Эгона. Он никому не признался бы в этом. Даже наедине с самим собой он старался не думать об этом чувстве, стыдился его, но оно жило в нем помимо его воли. Капитан снова и снова спрашивал себя: "Я стал трусом?" Черт возьми, он провел десятки воздушных боев и ни разу не уклонился от схватки, которая могла стоить ему жизни, ни разу не бежал от противника, как бы туго ни приходилось. О его выдержке и хладнокровии даже старые летчики генерала Шеринга говорили: "Вирт никогда не берет с собой в воздух сердце и нервы, там он превращается в автомат".
Нет, Ганс, конечно, автоматом не становился, и хладнокровие давалось ему нелегко. Но в бою он всегда умел подчинять свои нервы выдержке, которая часто решала исход боя. Он и в воздухе думал об опасности, но там она была определенной, видимой, ее можно было избежать, все зависело от опыта и умения драться. Опыт у капитана был, драться он умел, и страх не сковывал его волю, не вызывал постоянного напряжения. Нет, Ганс Вирт не трус. Что же в таком случае происходило здесь, на земле, когда он оставался с глазу на глаз с мирными жителями? Почему прославленный летчик прислушивался ночами к легким шорохам, что заставляло его настораживаться и тревожиться при каждом стуке, при каждом скрипе половицы?
Где-то в глубине души лежал ответ на этот вопрос: страх, страх перед расплатой за все, что Ганс Вирт и его армия принесли в эти дома, где он должен был спать, есть, отдыхать, готовясь к новым преступлениям. Часто нервы не выдерживали, капитан готов был вышвырнуть владельца дома на улицу, но он подавлял в себе это желание и говорил: "Я воюю с армией противника, а не с народом".
…Машина подъехала к маленькому домику, огороженному частоколом. Уютный дворик был чисто подметен, стволы фруктовых деревьев побелены, дорожки посыпаны песком. Между деревьями - ровные, заботливой рукой разделанные грядки. Все так, как у его старика в Баварии. Денщик снял с машины чемоданы Ганса и Эгона и постучал в запертую калитку. Долго никто не отвечал, но вот послышались чьи-то шаги и перед Гансом появилась девушка. Большие, как у Эмми, глаза, бледное, приятное лицо.
Денщик причмокнул от восхищения языком и с нехорошим смешком сказал:
Недурная штучка для развлечений, господин капитан.
Ганс взял из его рук чемоданы и прикрикнул:
Пошел вон, болван!
Девушку уже, вероятно, предупредили о вселении в ее дом немецких офицеров. Ни о чем не спрашивая, она провела их в чистую комнату, где стояли две кровати.
Вам что-нибудь нужно? - спросила она.
Благодарю вас (Ганс неплохо говорил по-русски). Мы постараемся не причинять вам много хлопот…
Они стояли друг против друга; каждый думал о своем. Глаза девушки словно говорили: "Внешне вы как будто любезны, господа фашисты, но вы меня не обманете. Вы такие же звери, как и все ваши…" Ганс Вирт, глядя на девушку, думал: "В ее глазах - то же, что в глазах у всех: настороженность, затаенная ненависть. Черт возьми, как они не поймут, что не все немецкие солдаты - звери!"
В это время в комнату заглянул старик, отец девушки. Был он весь какой-то колючий: колючая щетина на щеках, колючие короткие волосы на длинной голове, колючий взгляд строгих глаз.
Он вошел в комнату, неприязненно посмотрел на офицеров и сказал, обращаясь к дочери:
Тебе здесь нечего делать. Идем…
Ганс спросил:
Как вас называть?
За девушку ответил старик:
У нас тут никаких фравов нет. А если вам надо знать, так вот: Колосовы мы, Колосовы - и все. Идем, дочка…
4
Первые месяцы оккупации Лиза сама не знала, живет она или нет. Город был словно мертвым, даже деревья, казалось, умерли: стояли голые, неподвижные, мрачные. Может быть, и она сама уже мертва? Сидеть с утра до ночи за закрытыми ставнями, за закрытой калиткой и предаваться воспоминаниям о прошлом - разве это не смерть? Была когда-то жизнь, были Игнат, Андрей, была стройка… Где это теперь? Игнат, Андрей… Она сама тогда перечеркнула в своей жизни хорошую страницу. Что ж, ей поделом, она на них не в обиде. Не нашла тогда в себе настоящего чувства, раздвоилась, погналась за чем-то… Потом поняла, но было поздно. А что теперь делать?
Однажды утром Лиза пошла на базар продать пальто отца и купить хлеба. Шла, сгорая от стыда, что ее могут там увидеть, но голод - не тетка, идти надо, потому что отец лежит больной. На углу Лермонтовской улицы Лиза увидела толпу людей, окруживших какое-то объявление. Она хотела пройти мимо, но вдруг услышала:
Работают ребятки, молодцы…
Другой голос добавил:
По всему городу расклеили. Даже, говорят, на, комендатуре…
Лиза втиснулась в толпу и прочитала, затаив дыхание:
"…Фашисты, как собаки, брешут, что наша армия разбита. Не верьте, товарищи! Они сами будут разбиты, и этот день недалек. Скоро они в одних подштанниках будут бежать с нашей земли нах вестен - на запад! Будут поднимать вверх измазанные кровью руки и жалобно вопить: "Гитлер капут!" И мы тогда скажем, как говорим сейчас: "Смерть немецким оккупантам!"
Городской комитет ВЛКСМ".
Городской комитет ВЛКСМ! Значит, жизнь есть? Все осталось, как прежде, только приняло другую форму? Круг не разомкнулся, он только плотнее сжался, вытолкнув за свои пределы тех, кто не нужен, кому не верят. Лиза ведь тоже член ВЛКСМ, но ее нет там, в этом кругу, который живет и борется. Почему ее там нет?
Она не пошла на базар. Мысль, что ей не верят, жгла ее, она почувствовала, что может сейчас, вот здесь, на улице, разрыдаться от обиды.
Лиза пришла домой, села на кровать, задумалась. В комнату вошла мать, увидела брошенное на стол пальто, которое Лиза должна была продать, и спросила:
Ну что, доченька?
Лиза долго смотрела на мать отсутствующим взглядом и вдруг сказала:
Это он! Игнат! Он не верит…
Мать покачала головой и молча вышла.
Лиза знала, что Игнат в городе. Он не мог остаться здесь сам, значит, его оставили. Для чего? Конечно, не для того, чтобы строить беседку в парке. Он - Лиза в этом уверена - один из тех, кто подписывает листовки: "Городской комитет…"
"Я пойду к нему! - твердо решила Лиза. - Пойду и скажу, как мне тяжело одной. Если он мстит мне… Нет, это уж очень подло так мстить!.."
Найти Игната оказалось невозможным. Дома он не жил четвертый месяц. Несколько раз Лиза ходила к его матери, но та только разводила руками: "Сама истосковалась, ничего о нем не знаю". А в ее глазахЛиза читала: "Кто ему нужен, тогоон сам найдет…"
Лиза вначале надеялась на случайную встречу. Она бродила по улицам, по парку, заглядывала даже на заброшенную стройку, но Игната нигде не было. Он словно в воду канул. Лиза уже начинала отчаиваться в своих поисках, когда вдруг ее осенила мысль: "Может быть, о нем знает старый каменщик Иван Андреевич!"
Иван Андреевич жил на окраине города в маленьком кирпичном домике, выстроенном его руками. Домик был ничем не примечателен, но всякий, кто смотрел на него, невольно думал: "Это - на тысячу лет!" Толстые кирпичные стены будто вырастали из каменного фундамента, ровные, крепкие. Сам фундамент был заложен из метровых камней, он тоже словно сросся с землей. Казалось, бей по нему хоть из пушки - не разобьешь.
Лиза постучала в двери и услышала знакомый голос:
Заходи, мил человек.
Лиза вошла. Иван Андреевич с минуту разглядывал ее из-под взлохмаченных бровей, наконец на его лице появилась улыбка:
А, Лиза, коза-дереза!
И от этой доброй улыбки, и от этих слов ей сразу стало легко, хорошо. Она подошла к старику, обняла, прижалась к нему:
Иван Андреич… Иван Андреич…
Ну, ну… - растрогался старик. Взлохмаченные брови задрожали. - Ну, ну, дочка, садись-ка потолкуем. Вспомнила старика, спасибо.
Они сели рядом на старенький диванчик. Иван Андреевич откровенно проговорил:
Вот ведь как бывает… Признаюсь, не очень любил тебя раньше. Вертлява ты больно. А сейчас пришла, как родная. Ну, ну, ладно, не серчай, ежели что. Разлетелись вы все по сторонам, вот и тоскует старик.
Глупые мы были тогда, Иван Андреевич, - вздохнула Лиза. - То не так, это не так, то плохо и это плохо. Теперь бы рады вернуть, да поздно.
Поздно? - старик насупился. - Не то говоришь, дочка, не то. Оно, может, и лучше, что узнали, почем фунт лиха. Ты-то как живешь? Слыхал, офицерье немецкое стоит у вас. Не обижают?
Нет, Иван Андреич, ничего.
Она вопросительно посмотрела на старика. Откуда он знает, что у них на постое немецкие летчики? Кто-то сказал? Кто, зачем? Смотрят за ней? Может быть, уже ходит какая-нибудь грязная сплетня?
Старик словно понял, о чем она думает. Закурил старую, так знакомую Лизе трубку, сказал:
Да ты не того, Лиза… Так просто, сказал один человек, видал, как вселялись они.
Лиза посмотрела ему в глаза: и он не верит? Ей хотелось крикнуть, встать и уйти, но она не сделала этого. Опустила руки на колени, и старик услышал, как она тихо застонала.
"Больно девчушке, - подумал он. - Зря, наверно, Игнашка не верит ей. Надо потолковать с ним".
Лиза даже не спросила у старика об Игнате. Она поняла: если и знает - не скажет…
Она пришла домой усталая, разбитая. Долго сидела в своей комнатушке, и только одна мысль была в голосе: "Что же делать? Что делать?"
Отчаяние закрадывалось в сердце, чувство одиночества, покинутости расслабляло остатки воли. Порой в ней вспыхивала ненависть к Игнату и его друзьям, которые, как ей казалось, обходят ее только из желания причинить ей боль. Игнат… Она представляла его таким, каким видела перед разлукой: ушедшим в себя, глубоко спрятавшим свои чувства, с глазами, полными грусти и укоризны. Сколько раз снились ей эти грустные глаза! Как она хотела увидеть их снова, заглянуть в н их: может быть, там все-таки осталось хоть чуточку прежнего тепла. Она рассказала бы Бледнолицему, как тяжело ей без него, как раскаивается в своем поступке. Нет, она ничего не говорила бы ему об этом, просто сказала бы: "Игнат, я во всем виновата, я люблю тебя, Игнат". И все. Игнашка поверил бы… поверил бы? Разве он остался таким, как был? Это ведь он виноват в том, что ей так тяжело сейчас. Если бы он был прежним Игнашкой, он протянул бы ей руку, и они снова пошли бы вместе… Злой, несправедливый! Кто не делает ошибок! И старик сталвредным: "Слыхал, офицерье стоит у вас? Не обижают?.." Ехидный старик, Будто на понимает, что не в ее власти распоряжаться в своем доме, когда везде немцы… Да, все стали злыми, подозрительными… Что же делать, что делать? Она упала на кровать, зарылась лицом в подушку. Хотелось все выплакать, чтобы стало хоть немножко легче. Хоть немножко… Но слез не было…
5
В первый же месяц войны Игнат был тяжело ранен в плечо и в ногу, и его отправили в госпиталь.
Лежа в санитарном вагоне на нижней полке, Игнат на отрываясь смотрел в окно. По разбитому, развороченному бомбами шоссе откатывались на восток измотанные части пехоты, артиллерии, ползли тягачи, волоча за собой исковерканные пушки, По обочинам дороги брели угрюмые беженцы, катили подпрыгивающие на ухабах тачки с жалким скарбом, поверх которого лежали притихшие, с безумными глазенками дети. Прямо по пшенице колхозники угоняли скот. Жалобно мычали недоенные коровы, сбивались в тесную кучу овцы, кричали чабаны, беспрерывно сигналили автомашины.
Санитарный поезд шел медленно, останавливаясь почти на каждом разъезде, на полустанках, а то и просто в степи перед закрытым семафором. Все, кто мог двигаться, выходили из душных вагонов, ложились на траву и жадно вдыхали запахи слегка потрескавшейся земли, чабреца и полыни…
Игнат видел, как над дорогами проносились черные самолеты с крестами на фюзеляжах и крыльях, видел столбы огня и дыма, взлетающие кверху колеса тачек и стонал от душевной боли. Хотелось кричать, рвать зубами подушку, бежать туда, чтобы своим телом прикрыть детей от бомб стервятников, Он косился на свою забинтованную ногу и плечо, втиснутое в гипс, и бледнел…
Напротив лежал пожилой сибиряк-артиллерист с отрезанной ногой и сквозь зубы цедил:
- Бежим, бежим… Что ж с Россией-то будет, однако? Загонит нас германец в тайгу сибирскую, дальше в тундру… Будем гнуса кормить…
С верхней полки свешивалась голова молодого разведчика, злые глаза смотрели на сибиряка.
Извини ты меня, папаша, - говорил разведчик, - но ты - дурак! Гнуса в тундре кормить! Да мы с этими фрицами знаешь что сделаем? Дай только очухаться, с силами собраться.
Ты-то чем воевать собираешься, однако? - беззлобно спрашивал сибиряк. - Культяпками? (Разведчику миной оторвало обе кисти рук, и он даже курить не мог без помощи). Или головой германцу в брюхо бить будешь?
Вот чем воевать буду! - Разведчик клацнул зубами. - Подживут культяпки, зубы в ход пущу. Понял?
Поезд все дальше и дальше уходил на восток…
Недалеко от Харькова на маленькой полусгоревшей станции стояли три дня: впереди дорога была забита составами с эвакуируемым в глубь страны заводским оборудованием. Не было воды, не хватало хлеба, а раненых прибывало все больше и больше. Лежали на полу, в тамбурах; кто мог, взбирался на крыши вагонов. Врачи и санитары буквально падали от усталости. А впереди - состав за составом, впритык друг к другу. И казалось, что никто и никогда не сможет разобраться в этом хаосе, навести порядок, возобновить движение. Однако ночью на четвертый день поезд неожиданно тронулся. В кромешной тьме, потушив огни, паровоз словно нащупывал дорогу: шел медленно, останавливаясь через каждые полчаса, изредка подавая тревожные, приглушенные гудки.
Рассвет застал в степи. Утренняя прохлада вливалась в окна, освежала, бодрила. Пахло мятой, колосьями пшеницы и росой. Солнце еще не взошло, но уже позолотило край неба. Тишина нарушалась только мерным постукиванием колес на стыках рельсов да стонами раненых.
И вдруг частые, какие-то всхлипывающие гудки паровоза разбудили степь. Словно напоминая о том, что это хорошее украинское утро и все эти мирные запахи, и тишина полей - все это обманчиво, ложно, что никто не ушел от войны, гудок кричал:
Тре-во-га!.. Тре-во-га!.. Тре-во-га!.
С задней платформы залаяли зенитки и пулеметы. Паровоз рванулся вперед, будто уходя от погони, потом резко остановился. Кто-то упал с верхней полки, вскрикнул от дикой боли. Впереди ухнуло раз, второй, третий. Вагон качнулся от взрывной волны, и в ту же секунду запахло дымом и гарью.
Опираясь на локти, разведчик сполз с верхней полки, выглянул в окно. Лицо его побледнело.
- Что там? - с тревогой спросил Игнат.
Разведчик наклонился, тихо ответил:
Паровоз горит. Первый вагон тоже…
В это время один за другим над составом пролетела тройка истребителей, обстреливая вагоны из пулеметов. Пробирающийся к выходу боец с забинтованной головой уронил костыли и рухнул на пол. Мимо вагонов бежал врач, крича санитарам:
Выносите раненых!
Но все, кто мог передвигаться, уже покидали вагон. Поддерживая друг друга, опираясь на костыли, на палки, двинулись к выходу. Пропускали в первую очередь самых "тяжелых", которых несли санитары.
Игнат попробовал сползти с полки, но страшная боль прошла через все тело, коснулась сердца. Он закрыл глаза, застонал.
Ты полежи, я сейчас вернусь, - сказал разведчик. - Сибиряк, цепляйся за шею, живо.
Он нагнулся, подставляя безногому сибиряку спину. Тот протянул было руки, но потом сказал:
Сам доползу. Давай-ка лучше парню поможем.
Разведчик стал на колени, уперся локтями в пол. Несколько секунд стоял так, привыкая к нестерпимой боли в руках, потом крикнул:
Грузи!
Сибиряк перебрался на полку Игната, осторожно приподнял его большими сильными руками и опустил на спину разведчика.
Тронулись, однако, - сказал он. - Эй, танкист, посторонись малость.
Раненые убегали, уползали подальше от поезда. Двое санитаров подхватили Игната, уложили на носилки. Сибиряк обхватил разведчика за шею и прыгал рядом на одной ноге. Вдруг кто-то крикнул:
Ложись!
Вой моторов "Ю-88" заглушал все звуки, дрожал воздух, дрожала земля. Лежа на носилках вверх лицом, Игнат видел, как от ведущего бомбардировщика оторвалась черная точка. Игнат хотел что-то крикнуть, но не успел. На миг ему показалось что он падает в глубокую пропасть, бьется об острые выступы скал, хочет ухватиться за камни, зовет на помощь, а внизу - мрак и необыкновенная тишина.
Сколько времени прошло с тех пор, Игнат не знал: может быть, день, может быть, год. Он слышал голоса людей, до его сознания доходил смысл разговоров, но все это было, как во сне. Больше всего на свете Игнат хотел сейчас только одного - проснуться. Сбросить с себя это оцепенение, открыть глаза, что-нибудь увидеть. Он напрягал всю свою волю, старался все силы направить на то, чтобы проснуться. Он чувствовал, как стучит в висках от напряжения, но не мог ничего сделать. Ночь окутывала его мысли, его чувства. Кончится ли эта ночь, Наступит ли рассвет?!
Кто-то подошел к нему, положил прохладную ладонь на его лоб. Игнат услышал:
Семнадцатый маршрут… Н-ский госпиталь.
Игнат без всякого напряжения открыл глаза, увидел военного врача и рядом с ним маленькую, хрупкую женщину в халате. Он почему-то даже не удивился, что все это так просто: стоят перед ним люди, ночь ушла, он уже не спит.
Это хорошо, - сказал он врачу. - Н-ский госпиталь недалеко от моего дома… От города, где я живу…
Его положили на носилки и понесли по перрону.
Четвертый вагон! - крикнула вдогонку маленькая женщина.
Это был уже настоящий санитарный вагон. Подвесные полки с чистыми белыми простынями, легкий запах йода и еще каких-то лекарств, ни крови, ни мух. Марлевые занавески на окнах придавали вагону вид уютной палаты. Санитары и врачи не кричали, не было лишней суеты…
Игната положили на койку, прикрыли простыней. Он закрыл глаза и лежал, прислушиваясь к шуму на перроне. Хотелось что-то вспомнить. Что? обрывки мыслей проносились в голове, не останавливаясь. Казалось, кто-то кричал: "Ложись!" Хрипловатый голос цедил сквозь зубы: "Загонит нас германец в сибирскую тайгу, дальше в тундру, будем гнуса кормить…" Кто это говорит? Ах да, сибиряк! О нем-то и хотелось вспомнить. И о разведчике. Где они?
Игнат открыл глаза, повернул голову к соседней койке.
Товарищ! - тихо позвал он солдата с забинтованной головой.
Солдат оглянулся. Лицо его показалось Игнату знакомым. Кажется, он тоже тогда был там.
Тебе санитара? - спросил солдат.
Нет. Не знаешь, где сибиряк?
Тот, что без ноги?
Да.
Солдат устало махнул рукой:
И следа не осталось…
А разведчик?
Тот живой. Ногу только поцарапало. А ты как? Игнат не ответил. Он повернулся к окну и, казалось, снова впал в оцепенение.
Вдруг на перроне кто-то крикнул: