Яша долго смотрел на портрет, словно разговаривал с братом. Черная траурная рамка росла, росла, превращалась в черный гроб, обитый крепом. Абрам… Яша начал читать статью. Губы у него дергались, но глаза были сухие.
Ты бы всплакнул, Яша, - попросил Василий. - Говорят, от этого и мужчинам легче.
Тот молчал. Слышал ли он что-нибудь? За спиной неожиданно раздалась пулеметная очередь - техник опробовал оружие, но Яков даже не оглянулся. Дочитав статью, он теперь снова смотрел на портрет брата в черной траурной рамке. Нет Абрама - и будто вынули из тела душу. Стало пусто и холодно.
Мы им, гадам, за Абрама!.. - Нечмирев сжал кулак.
Яков молчал…
2
Двадцать три часа пять минут. Осталось всего четверть часа, а этот тип все бродит у старого мола, будто здесь приморский бульвар. Пройдет вперед, вернется, и все поглядывает на "Пристань Глухарь". Что ему нужно? Он не может в темноте видеть Игната, притаившегося у борта баржи, но Игнату хорошо виден его силуэт: чуть согнутая фигура с палкой в руке, шляпа с широкими полями, на плечах венцерада, хотя дождь давно перестал.
Тусклые звезды смотрят вниз, на баржу, на Игната и на этого типа в шляпе. Луны нет; море плещется у пристани, темное, неприветливое. В порту - ни одного огонька; город тоже утонул во мраке. Из кормового отсека, как из преисподней, доносятся чуть слышные звуки гитары и приглушенный голос: "Ах, когда солнышко пригреет, я усну глубоким сном…" Поет молдаванин Кирилл, у которого гитлеровцы изнасиловали тринадцатилетнюю сестренку. Кирилл - славный парень, но с ним не поговоришь. Он молчит день и ночь, смотрит на всех зверем, и только с гитарой говорит ласково, задушевно… Двадцать три часа тринадцать минут. Игнату кажется, что он уже слышит нарастающий гул моторов. Летят? Что ж, он все равно даст сигнал, хотя тип с накинутой на плечи венцерадой и увидит свет фонарика. Нет, это толькопомерещилось… Самолетов еще нет. Осталось семь минут… Если бы вышел Кирилл! Он помог бы избавиться от человека в венцераде. "Ах, расскажи, расскажи, бродяга…"- поет Кирилл. Лойла, его сестренка, живет теперь с ним на барже. У нее большие черные глаза, в которых после той страшной ночи боль и испуг. Когда Кирилл уходит на работу в порт, Лойла забивается под нары в кучу тряпья и лежит там целый день, затаившись, как мышонок. С каждым часом она все больше и больше худеет, бледнеет, и кажется: жизнь остается только в ее больших печальных глазах. Маленькая Лойла… Суровый, угрюмый Кирилл берет иногда ее на руки, прижимает к своей широкой труди и говорит: "Лойла, песенка моя, что же ты таешь, как свечка? Вот кончится война, увезу тебя в горы. Там поправишься…"
Осталось пять минут. Игнат плотнее прижался к борту, выглянул. Тип в венцераде остановился около чугунной тумбы. Похоже, что он к чему-то прислушивается. А время идет быстро-быстро. Игнат с тоской поглядывает на черное небо и на человека у тумбы. Может быть, человек что-то узнал и пришел следить? Что ж, тогда - конец. Игнат все равно выполнит первое задание. Первое и, может быть, последнее…
Внезапно он увидел на берегу еще один силуэт. Какой-то человек, словно вынырнув из воды, поднялся по каменным ступеням уходившей в море лестницы и быстро пошел в сторону. Он что-то нес на спине - это видно было по его согнутой фигуре. В ту же секунду человек в венцераде направился вслед за этим неизвестно откуда появившимся пришельцем.
Ровный, мощный гул заполнил тишину. Ближе, ближе. Игнат вскочил, сделал несколько шагов и лег за бухтой троса: она закрывает берег, оттуда не будут видны вспышки фонарика. Теперь гул моторов раздавался прямо над головой. Вытянув руку вдоль палубы, Игнат включил фонарик. Три короткие вспышки, пять секунд пауза, снова три вспышки. Видят или нет? Андрей как-то говорил, что темной ночью сверху виден даже свет вспыхнувшей цигарки. Игнат шепотом отсчитывал секунды: "Три, четыре, пять…" - и снова включал фонарик. Как будто гул моторов не удаляется. Может быть, они кружатся на одном месте? Почему молчат зенитки? Немцы не хотят себя обнаруживать? "Три, четыре, пять…"
Игнат чуть не вскрикнул от радости: прямо над портом, где стояли груженые баржи и буксиры, в небе повис огромный яркий факел. Он осветил море, порт, "Пристань Глухарь", каждую лодчонку, тихо покачивающуюся на волнах. Ночь мгновенно ушла. С западной стороны порта тявкнули "эрликоны". На секунду смолкли, словно прислушиваясь, потом длинные красные и белые трассы стремительно понеслись к звездам, расцвечивая небо. И в ту же секунду недалеко от "Пристани Глухарь" взметнулся фонтан воды. Баржа качнулась, солоноватые брызги упали на счастливое лицо Игната. Он поднял руку, чтобы вытереть влажный лоб, и замер: рядом, облокотившись о борт баржи, стоял высокий человек. Казалось, он прислушивается к гулу моторов. Игнат сел, стараясь незаметно спрятать фонарик в карман.
- Выбрось эту штуку за борт, Игнат, - тихо сказал Кирилл.
3
Эскадрилья летела клином. Справа от ведущего шел Райтман, за ним, замыкая правое крыло, вел самолет Нечмирев. Тихий Дон лежал далеко внизу, как застывшая сталь в изогнутом желобе. Тускло поблескивая, могучая река словно остановила свой бег. И только в конце пути сталь будто опять разогрели, она вспенилась, выплеснулась через край и разлилась широким плесом: под крыльями машин лежали гирла, дальше начиналось море…
Если пилот летит в тылу врага, он особенно чутко прислушивается к работе моторов, не спускает глаз с многочисленных приборов. Заколеблется стрелка манометра, прыгнет в сторону стрелка тахометра, покажется летчику, что сильнее вибрирует крыло или стабилизатор, - он начинает вглядываться в неуютную землю, посматривать на карту: где есть место поглуше, подальше от скоплений войск и поровнее? Может быть, удастся сесть, и неуютная земля все-таки встретит по-матерински, укроет от чужих глаз, поможет затеряться в лесах и оврагах. А не удастся сесть - что ж, есть парашют, внизу привычная, всегда желанная земля…
Если пилот летит над морем, все чувства его обострены до предела. Он слышит моторы так, как слышит удары пульса в набухших от напряжения венах. Он чувствует каждое движение машины внутренне, помимо своего желания: пилот знает, что жизнь мотора и его собственная жизнь неразрывно связаны воедино…
Гирла остались позади, земля скрылась в темноте ночи. Море слилось с небом; пустынный океан воды и воздуха был безбрежен и холоден, он словно лежал вне мира. Чувство одиночества подбиралось к самому сердцу. Чуть вздрогнет крыло, послышатся перебои - и все внутри похолодеет. Незачем смотреть на карту, незачем до боли в глазах вглядываться в темноту: море - не земля, летчик не посадит машину на этой равнине, да и выпрыгну ть некуда. Секунда - и все исчезнет в волнах, не останется никакого следа…
Райтман смотрел на черное небо, где слегка покачивались звезды. Вот на эти звезды, может быть, смотрел и Абрам, когда вел свой тяжелый бомбардировщик в ту последнюю для него ночь. О чем он тогда думал? Чувствовал ли, что это был его последний рейс? Абрам… Был Абрам, брат, товарищ - и вот уже нет его. Как этому поверить? Перед глазами Яши все время вставала картина гибели брата.
Вот они летят бомбить какой-то важный объект. Тяжело, надрывно гудят четыре мотора. Такая же черная, как сейчас, ночь, только внизу не море, а угрюмая мрачная земля. Абрам сидит за штурвалом, как всегда, спокойный, сосредоточенный. Цель все ближе и ближе. Это чувствуется по усиливающемуся обстрелу с земли: на подступах к объекту немцы поставили мощный огневой заслон. Разрывы вспыхивают у самых крыльев, машина вздрагивает, будто пугаясь грохота. Абрам говорит экипажу:
Пройдем, товарищи. Надо пройти.
Вдруг механик кричит:
Крайний правый отказал, командир!
Абрам и сам чувствует, что один из моторов уже не работает. Машина идет со снижением и чуть-чуть юзом. Но цель - рядом. Шквал зенитного огня ревет, слепит. В яркой вспышке луча прожектора Абрам увидел, как снаряд прошел через крыло и разорвался вверху. Машина накренилась. Абрам с трудом выровнял ее и приказал:
Приготовиться!
Бомбы посыпались вниз, земля содрогнулась, широкий огненный смерч поднялся к небу. Абрам улыбнулся, облегченно сказал радисту:
Давай, Коля, радиограмму; "Задание выполнено, объект уничтожен. Возвращаемся на базу, все в порядке". - Потом подумал и проговорил - "Все в порядке"- не надо. Давай так: "Много повреждений, идем на трех моторах. Будем…"
Левый мотор отказал, командир! - Механик стоял рядом, спокойный, но побледневший.
Абрам кивнул головой:
Вижу.
И передал радисту:
Коля, измени текст: "Работаем на двух моторах. Вряд ли дотянем". Нет, Коля. "Вряд ли" - не надо… Просто: "Не дотянем". Ты меня понял?
Радист молчал. Абрам оглянулся, на миг прикрыл глаза: радист лежал около лесенки с раскинутыми в стороны руками.
Они вышли из зоны обстрела, но самолет снижался. Штурман подошел к Абраму, сказал:
Надо протянуть три десятка километров, командир. Там начинаются леса, сядем, уйдем.
Попробуем, - коротко ответил Абрам.
Три десятка километров они не протянули. Сели в кромешной тьме на холмистой площадке, почти рядом с пехотной немецкой частью. Абрам выключил моторы, встал, сорвал с головы шлем и по очереди обнял каждого из членов экипажа. Склонил голову над убитым радистом, вздохнул. Потом сказал:
Сейчас я устрою сабантуй. Задержу немцев. Возможно, вам удастся…
Штурман ответил первым:
Я остаюсь!
Механик упрямо наклонил голову:
Только подлецы оставляют командира.
Стрелок полез к турели, бросив на ходу:
Если это будет могила, то она будет братской могилой…
Абрам прислушался. Немцы уже бежали, автоматные очереди неслись с трех сторон. С четвертой стороны, ведущей к лесу, было еще тихо.
Тогда он негромко, но жестко сказал:
Приказываю! Кто не выполнит приказа, умрет как предатель. - И вытащил пистолет.
Они ушли. Абрам стал у турели и открыл огонь. Вслепую, в ночь. Немцы залегли, начали подбираться ползком. Абрам слышал, как по крылу затопали солдатские кованые ботинки. Все чаще, чаще…
Рус, сдавайся!
Абрам слез с лесенки, ощупью отыскал в кабине ручную гранатуистая ждать. Ждал долго, до тех пор, пока десятка два или три немцев взобрались на самолет. И тогда швырнул гранату к бензиновым бакам. Пламя вспыхнуло, осветив на мгновение товарищей Абрама уходивших к лесу…
Абрам! - Яша так крепко сжал штурвал, что рукам стало больно.
Он закрыл глаза, снова открыл, смотрел на приборы, а видел лицо Абрама, его глаза. Абрам был рядом, вот здесь, в этой кабине… Нет, Абрама не было. Он был только в сердце Яши.
Командир, ведущий приказал подойти ближе! - услышал Райтман в наушниках голос радиста.
Справа теперь можно было различить темнеющую полоску берега. Там медленно ползли огоньки, как маленькие звездочки над головой. Впереди тоже вспыхивал огонек, вылетающий из патрубка ведущего самолета. Яша поправил трубку переговорного аппарата, спросил у штурмана:
Сколько до цели?
И сразу же услышал ответ:
Подходим.
4
Город словно погрузился на дно моря: ни одного огня, никаких признаков жизни. По карте, по точным расчетам, город должен находиться под ними, но города не было. Штурманы и летчики до боли в глазах всматривались в мрак и ничего не видели. Ведущий приказал:
Все - внимание! Искать сигнал!
Они перестроились в замкнутый кильватерный круг и, не снижаясь, искали сигнал. Радисты работали на одной волне, микрофоны были включены, и все услышали голос Нечмирева:
Есть сигнал!
Сигнал был. Кто-то неведомый, затаившись в глубокой пропасти ночи, мигал фонариком. Словно маленькие маячки в безбрежном море, вспыхивали и гасли внизу огоньки.
Ведущий развернулся вправо и через несколько секунд бросил "факел". Город выплыл из мрака, точно появился из сказки. На рейде стояли баржи, буксиры, катера; море отражало свет "факела", и казалось, что в глубине горит огромный незатухающий костер. Трассы зенитных снарядов были искрами костра…
Ведущий, сбросив еще один "факел", приказал:
Круг не размыкать. Начали.
И ввел машину в пикирование.
Яков видел, как недалеко от потухшего маячка, который только что подавал сигналы, взметнулся столб воды. Баржи стояли левее. Цель - баржи. Он крикнул штурману:
Приготовиться!
Абрам был рядом. Он стоял за спиной, близкий, немного строгий. Он смотрел вниз, где метались фигурки врагов. Букашки, которые пытались уничтожить Абрама! Они сумели убить его, но не уничтожить! Абрам - вот он: стоит рядом, руки его держат штурвал, глаза смотрят вниз, на стремительно приближающуюся цель. Вдоль фюзеляжа, над крыльями летят трассы зенитных снарядов. Воздух дрожит, машину швыряет из стороны в сторону, море мчится навстречу, красное от огня…
Среди грохота, сквозь рев моторов летчики эскадрильи услышали в наушниках два коротких слова:
За брата!
Груженая баржа словно раскололась пополам. Корма вздыбилась кверху, на мгновение повисла над морем. Как крысы, метнулись на ней немцы, и сразу все исчезло. Штурман крикнул:
Порядок, командир!
Второй заход был неудачным. Бомба упала рядом с буксиром, он качнулся, столб воды обрушился на палубу, но Яков видел: буксир, дымя, выбрасывая из трубы снопы искр, уходит от рейда. Уйдет? Он передал ведущему:
Беру буксир на себя.
Набрав высоту, сделал широкий круг, но потерял корабль из виду. Буксир уходил все дальше в море, стремясь оставить позади освещенную факелами зону и раствориться в темноте. Яша не спешил: искры, вылетающие из трубы, были, хорошим ориентиром. Вот сейчас он подвернет самолет вправо и… Вдруг искр не стало. Внизу, как большая, расплывшаяся чернильная клякса, темнело море. Он снизился, почти на бреющем пролетел вперед, вернулся назад, снова набрал высоту и осмотрелся. Ночь, темень, мрак, мерная пустыня вокруг. Скрипнув зубами, летчик выругался:
Салака паршивая! Все равно найду
Вдали мерцало зарево: там, в порту, его друзья заканчивали работу. В эфир неслись слова команды: "Голуби, голуби, собраться в квадрат восемь! Идем домой!" Домой? Нет, он не пойдет домой, пока не отправит на дно исчезнувший корабль. Он найдет его. У штурмана есть еще один "факел", ночь должна отступить…
Штурман, "факел"!
Ночь отступила. Снова на дне моря зажегся костер. Пенная дорога за кормой буксира горела, извиваясь, как змея. Мачты корабля качались на волнах, форштевень бурлил красноватую воду.
А, салака!
Яков ввел машину в пикирование, дернул рычаг. Взрыв, в буксир полетела бомба. Хорошо! Бушприт, как щепка, пронесся через весь корабль и свалился за кормой. Рухнула мачта, взрывной волной смяло капитанский мостик и трубу. На палубе вспыхнуло пламя. Матросы бегали от борта к борту, падали, бросались в море.
Яша развернул машину и шел теперь к буксиру на встречном курсе. Все ближе и ближе горящий корабль. Пилот открыл огонь из всех пулеметов и пушек. Буксир беспомощно остановился, медленно кренясь левым бортом к морю. Волна лизнула палубу, смыла несколько трупов. "Факел" догорал, костер в глубине гас, темнел. И когда бледно мигнули последние искры, море сомкнулось над кораблем. А в эфир все настойчивее неслись слова: "Голуби, голуби, собраться в квадрат восемь!.."
Глава седьмая
1
Может быть, кусок колбасы, хлеб да несколько глотков воды, которые бандит Войтковский отдал Андрею, решили судьбу летчика: он медленно, но верно поправлялся. Боли в голове почти прошли. Андрей уже вставал на ноги, тихонько прохаживался по камере. Польский разведчик Януш радовался, как ребенок.
Бардзо добже, Андрей! - говорил он, видя, как бледность и желтизна постепенно сходят с лица Андрея. - Скоро совсем будет хорошо.
Скоро совсем всех повесят, пся крев, - невесело ухмылялся пан Войтковский. - Рано радуешься, Януш. Лучше бы…
Что "лучше бы" - пан Войтковский никогда не говорил. Он посматривал на решетку, и все понимали: бандит думает о побеге. Как он мечтает его осуществить, никто не знал - решетки были толстые, камера находилась на втором этаже, и стена за окном уходила в глубокий овраг. Несколько рядов колючей проволоки. На башенках дежурили часовые с пулеметами.
…Ночью послышался глухой стук из соседней камеры. Януш ползком пробрался к стене, прислушался. Удары доносились будто из-под земли: "Тук-тук… Тук-тук- тук… Тук-тук…" Разведчик хорошо знал код, но сейчас ничего не мог понять. "Наверно, код зашифрованный", - подумал Януш. Он разбудил Войтковского, прошептал ему на ухо:
Стучат из соседней камеры. Может быть, это вам, пан Войтковский?
Бандит пролез между спящими и приложил ухо к холодной стене. Кто-то громко застонал во сне. Пан Войтковский угрожающе поднял кулак:
Тихо, пся крев! - И продолжал слушать.
Януш на корточках сидел рядом, глядя на стену, будто мог прочитать на ней нужные слова. Изредка он поглядывал на бандита, который весь превратился в слух. Вдруг Войтковский схватил за плечо Януша, спросил:
Слышал?
Януш чуть не вскрикнул от боли. Ему показалось, что плечо его сдавили тисками и кости вот-вот хрустнут.
Слышу, но не понимаю, - ответил Януш.
Это стучит Броник, мой друг. Слушай: "…Завтра отправляют в концлагерь… машинах… лагерь смерти…" Эй, там! Не стони, шкура! "Организуй свою камеру… За вторым шлагбаумом у леска…" Пся крев, не пойму слово! Ага: "Я свистну… Отвечай".
Пан Войтковский мельком посмотрел на Януша, будто спрашивая: "Что ответим?"
Януш ответил:
Летчик не сможет бежать
Что ж, вы оба подыхать будете? - спросил Войтковский.
Я не могу его бросить одного! - твердо ответил Януш.
"Я не могу его бросить одного!" - скривив губы, передразнил бандит. - А кто тебе сказал, пся-крев, что его надо бросать? Кши, не мешай.
Он посмотрел на дверь, за которой протопал тяжелыми башмаками надзиратель, и прижался к стене. Тихие удары отдавались в голове Януша, как призыв: "Бежать! Тук-тук… Тук… Тук-тук-тук… Лагерь смерти. Бежать!"
Януш вернулся к Андрею, осторожно разбудил его. Подошел и Войтковский. Он сел посредине, положил тяжелую руку на плечо Андрея. Андрей посмотрел на бандита, улыбнулся.
Ты хороший человек, Казимир, - сказал он.
Бандит долго молчал. Он думал об этом русском летчике. Какой дьявол заставил этого парня прилететь в Польшу, в самую пасть акулы? Другое дело - сражаться за Россию. Там его земля. Там его дом. А тут? Тут фашисты, и даже поляки, как, например, эта шкура Дзюба, не очень рады русскому летчику. Хотя Дзюба разве поляк? Иуда! Настоящий поляк не станет работать на врагов. И пан Войтковский, если его не повесят, уж как-нибудь сумеет свернуть шею надзирателю. А русскому летчику надо помочь. Как это он сказал? "Ты хороший человек, Казимир". Ха, разве бандит может быть хорошим человеком? Может, летчик думает, что пан Войтковский - партизан?
Я бандит, - угрюмо ответил Войтковский и убрал руку с плеча Андрея. - Не человек, а бандит, понятно? Януш, скажи ему об этом.
Он знает, - коротко ответил Януш.
Знает? - Войтковский взглянул на Андрея, словно сам хотел убедиться в этом. - Слушай, Януш, надо договориться обо всем на завтра. В лагерь нельзя попадать. Буди всех, тихо буди.