Собственно, особо спешить нужды не было, в срок, отведенный начальником заставы, они укладывались. Гул немецкого бомбардировщика, вначале слабый, еле уловимый, донесся до пограничников, едва они расположились на стыке тропы с дорогой. Он ежесекундно нарастал, наплывая из-за озер, как раз оттуда, откуда и следовало его ожидать.
- Оце ж воны… Чуете? - шепотом произнес Опара, напряженно вслушиваясь. - Точно, товарищ сержант, летят, - повторил он более уверенно.
- Слышу! - тихо бросил в ответ Корнеев.
Они лежали в высокой, густой, давно не кошенной траве и, чуть приподняв головы, всматривались и вслушивались в тусклое небо. По звуку, растекавшемуся над лесом, становилось ясно, что самолет, если только в самые последние секунды не изменит курс, пройдет точно над ними. Но нараставший гул вдруг стал отклоняться куда-то на север. Пограничники переглянулись. Опара не рискнул больше беспокоить сержанта, так как мог схлопотать замечание. Да сержант и сам еще толком не понял, что же с самолетом: сбросил парашютистов и ушел или он еще вернется? Пока Корнеев ломал голову над своими предположениями, знакомый звук возник снова. Теперь он плыл низко, над самыми кронами.
- Зашел со стороны Круглого, - определил сержант, чувствуя, что Опара дожидается его авторитетного заключения. - Сбросил высоту.
Над Круглым озером, свинцово темневшим слева от дороги, возникла, словно привидение, огромная черная птица. "Юнкерс" держался примерно на 150-200 метрах. Скорость его на этой высоте казалась невероятной. Метеором пронесся он над одним озером, с той же стремительностью пересек другое, а затем опять полез в небо, сделав разворот. Обратным курсом шел уже вдоль опушки.
- Следите, Опара… Внимательно следите, - строго предупредил старший наряда. - Если сбросит, то именно сейчас…
Самолет забрался высоко. Одно время Опаре показалось, что в небе скользнула какая-то тень. Он затаил дыхание, словно в это мгновенье оно мешало ему. Но тень исчезла, и ефрейтор ничего определенного уже не замечал. В последний раз бомбардировщик проплыл, не снижаясь, и на фоне неба смутно обозначились его контуры, неузнаваемо изменившиеся в размерах. Моторы работали с тем же нудным надрывом, но уже с меньшим напряжением. "Неужели сбросил? - подумал Корнеев. - Сперва разведал, а потом сбросил. Только что, над головой… И та тень не просто привидилась, а была парашютистом. Не зря же столько кружил здесь".
Гул перемещался на запад и затихал, "Юнкерс" лег на обратный курс. Кружить ему здесь было больше нечего. Корнеев приказал ефрейтору держать под наблюдением опушку леса справа от дороги, сам же прополз по обочине с десяток метров и расположился так, чтобы видеть опушку слева и ближний берег. Перешеек между озерами беспокойства у него не вызывал, так как в населенный пункт "гости" наверняка не пойдут.
Рассвет, обычно ранний в июле, на этот раз словно запаздывал. Может быть, за лесом, на востоке уже и багровела неширокая полоска зари, но небо там еще с вечера было затянуто темно-синими дождевыми тучами. Они громоздились тяжело и грозно, подобно горному хребту.
И все же вокруг заметно светлело. Перед уставшими за ночь глазами, словно в огромной, сказочной фотолаборатории, с нарочитым замедлением проявлялся пестрый снимок. И темно-зеленая кайма леса, и серое, с заросшей колеей лента дороги, и серебристая, отшлифованная до глянца гладь озер. Очертания предметов выступали все более определенно.
Послышались шорохи. Припав к земле, Корнеев уловил частые, равномерно повторяющиеся звуки. Да, это были шаги. Он решительно вскинул руку, предупреждая ефрейтора. Закачалась на крайней березе веточка. И тут же на обочине дороги появился военный с вещевым мешком за спиной. Оглядевшись, он поманил рукой своего напарника. Шедший следом был в точно таком же армейском обмундировании и нес в правой руке чемодан. Выбравшись на дорогу, оба зашагали смело, уже не осматриваясь, будто все здесь было им знакомо.
Корнеев приложил к губам палец, в ответ на этот знак Опара послушно кивнул. Да, пусть сержант объясняется с ними сам, он вполне сойдет за немца. Конечно же это они, а то, что обмундированы в чужое, вполне объяснимо.
Ничего не подозревая, парашютисты миновали лежащего в кустах ефрейтора, однако едва поравнялись со старшим наряда, раздался не очень громкий, но властный оклик:
- Хальт!
Оба вздрогнули и точно окаменели. Оцепенение снял Корнеев, свободно заговорив с ними по-немецки.
- Господа, поздравляем вас с благополучным прибытием. На встречу с вами мы прибыли по поручению гауптмана Шустера.
Сержант сделал навстречу "гостям" несколько шагов. Из кустов поднялся Опара.
- Господин гауптман очень рад вашему прибытию, - спокойно продолжал Корнеев, - однако он просил вас соблюдать крайнюю осторожность. Если имеется оружие, прошу сдать. Разумеется, временно.
Не дожидаясь ответа, Опара подошел к мужчине с вещмешком и принял из его рук пистолет "ТТ". Поставив оружие на предохранитель, сунул его в карман своих брюк. Курьер Царьков, - а это был он, - только осклабился и произнес: "Битте". Сержант спросил, нет ли у него еще оружия, и тогда Царьков, опять осклабившись, без особого желания вытащил из потайного кармана крохотный браунинг.
- Все? - спросил Корнеев. - Гауптман наказывал строжайше…
- Нихт, нихт, господин унтер-офицер, - ответил Царьков, мешая немецкие слова с русскими. - Больше нихт!
Его спутник, радист Ганс Деффер, имел при себе револьвер системы "Наган". Он не выказывал ни малейшей непокорности, полагая, что ему. стрелку весьма неопытному, к оружию лучше не прикасаться. Опара сам извлек из его замусоленной кобуры наган и, прокрутив пальцами барабан, высыпал на ладонь все семь патронов. Револьвер ефрейтор сунул за парусиновый ремень.
- Гауптман Шустер дожидается вас в этом лесу, - объявил Корнеев, - в километре отсюда. Прошу соблюдать максимум осторожности, шагать бесшумно и не разговаривать…
- Гут, гут, господин унтер-офицер, - опять закивал Царьков.
Опара первым выбрался на тропу, за ним встал курьер. Расправив под лямками вещмешка свои сильные, покатые плечи, Царьков все с тем же выражением покорности поглядывал на Корнеева, дожидаясь его команды. Курьер не опоздал поймать тот момент, когда солдат, стоявший впереди, тронулся с места; приспособив ногу, он зашагал с завидной послушностью. Опара чувствовал за спиной его нешумное дыхание и мягкие, по-охотничьи осторожные шаги. Незаметно меняя ритм, ефрейтор старался держать парашютиста на безопасной дистанции. Если вдруг тот и попытается напасть или же шмыгнуть в кусты. Опара успеет принять меры. Но, судя потому, как естественно, натурально, без всяких подозрений прошла встреча, в пути ничего не должно приключиться, даже в тех немногих местах, которые ефрейтор счел наиболее опасными. Благополучно проследовали холм с густой порослью сосняка. Перебрались через болото. И когда в просветах между стволами редеющих сосен завиднелась поляна и, возбуждая аппетит, в нос ударили запахи походной кухни, с ефрейтором случилось непростительное. Заглядевшись, он опять, как и вчера, только с еще большей силой поддел носком неподатливое узловатое корневище.
- Ух, черт!… - потеряв равновесие и едва не грохнувшись, выпалил Опара.
Все сбились с шага. Корнеев что-то крикнул по-немецки. Такие слова ефрейтор слышал впервые и потому не понял их. Однако в голосе сержанта нетрудно было уловить солидный избыток злости. Тот парень, что нес вещмешок, на время притих, словно перестал дышать. Был, наверное, момент, когда он даже приостановился, потому что в хвосте прозвучало резкое корнеевское "Шнель!". Слово это Опара заучил твердо, он и сам, услышав его, невольно прибавил в скорости, еще не зная, удастся ли ему искупить вину. А вина была страшная: ефрейтор выдал в себе русского. Именно этого и опасался начальник заставы. Как же быть теперь? Что скажет капитан?
Глава десятая
Царьков инстинктивно вздрогнул, услышав, как размашисто, смачно чертыхнулся шагавший впереди солдат. Вот тебе на: строил из себя немца, а сам, оказывается, чистейший русак. Каким же образом он очутился здесь? Полицай, что ли? А если полицай, то почему в военной форме? Почему выдает себя за солдата вермахта? Неужто гауптман не мог обойтись без его услуг?
"Ух, черт!" Он выпалил это с такими естественными интонациями в голосе, что ни один немец, пребывая в России хоть всю жизнь, не достиг бы такого совершенства.
Нервный озноб прошиб Царькова. "Ну зачем, - укорял он себя, - зачем отдал им еще и браунинг? Не идиот ли? Сам себя обезоружил!"
Теперь, после случившегося на тропе, он остро чувствовал, какую непоправимую ошибку совершил.
Чем же все это кончится? Кто они на самом деле? Если даже не полицаи, а партизаны или - что еще хуже - солдаты Красной армии? Царьков всякий раз опасался неожиданного подвоха, но в себя, в свои силы - верил.
Вьюжной февральской ночью сорок второго года, пластаясь, на брюхе, он полз через линию фронта. Крутило и завывало такое, что путный хозяин собаку на улицу не выпустил бы. А Царьков выскользнул из блиндажа, вроде бы по малой надобности, воровато огляделся и пополз. Вьюга была ему хорошей союзницей. Незаметно преодолел ничейную полосу. Свалился в окоп. Первого из немца, устроившего ему допрос прямо на передовой, слезно умолял не отправлять в тыл. Он не затем пришел, чтобы прозябать в лагерях. Он будет сражаться за победу великой Германии. У него свои счеты с Советами. Своя с ними война.
За Царькова ухватились, переправили под Березино, в местечко Печи. Лучшей кандидатуры для обучения на шпиона или диверсанта не сыщешь. После трехмесячных занятий вернули туда же, откуда пришел: в расположение частей Красной армии. Доставили по воздуху, ночью. Приземлился, погасил парашют и долго, боязливо прислушивался: не бегут ли к нему чекисты? Схватят - тогда конец. У них, если глубоко копнут, претензии к нему найдутся. Царьков-отец, кубанский кулак, в свое время порезвился. Не одного красного петуха в станицах пустил, не одного районного активиста из обреза ухлопал. Батя работал чисто, следы заметать умел. Его все-таки изловили, сослали в Сибирь и только. Уже потом, несколько лет спустя, размотали и весь клубочек. Уходил папаша из дому, предчувствуя: земной путь окончен. Оттолкнул от себя нерасторопного милиционера, бросился к сыну, обслюнявил всего. Слезно наставлял помнить папашу всю жизнь, не забывать. Встал бы он сейчас из могилы, расцеловал бы! Яблоко-то от яблоньки не укатилось!…
Страхи в тот раз оказались напрасны, пронесло.
Нынешний прыжок страшил меньше. Верил, что в этой чащобе его дожидаются только немцы. Летчики вышли на цель точно. На всякий случай списали второй, лишний, круг, проверяли, те ли озера. Те самые. Царьков легко, словно на тренировке, покинул самолет…
Мысль работает четко. На сумасшедшей скорости курсирует между прошлым и настоящим. Русский строго держит тропу, больше не спотыкается. Походка его выровнялась, шаги, как и прежде, уверенные. Вот только куда ведет? К кому? Правда, у него еще есть одна возможность убедиться, не западня ли это: фон Баркель предусмотрительно показал ему фото гауптмана. Стоит лишь взглянуть и все прояснится.
Их ввели в пустую палатку. Деффер встал навытяжку перед молодым, рослым унтер-офицером, ожидая, что тот скажет теперь. В лесу обещал сразу же представить гауптману, а здесь что-то не торопится. Царьков думал: "Если и этот унтер-офицер такой же немец, как его напарник, тогда нам крышка".
- Кто вы? - строго спросил Корнеев. - Ваш камуфляж еще ни о чем не говорит. Прошу представиться по всей форме. Итак, ваши имена, звания?
Первым назвал себя Деффер.
- А вы? - обратился Корнеев к "лейтенанту".
- Царьков! - кратко представился тот.
- Стало быть, вы - русский? - сержант посмотрел на него с большим, чем прежде, любопытством. - Ваша роль в группе?
- Курьер, господин унтер-офицер.
- У вас имеются документы?
- Так точно, имеются. А еще я привез письмо гауптману Шустеру.
- Прошу, - сержант протянул руку.
- Письмо личное.
- Ну и что же? Я вручу ему лично.
"Ходит вокруг да около, - Царьков начинал злиться. - Почему сразу же не представил Шустеру? Почему в этой палатке больше ни души. Впрочем, что же это я задаю столько вопросов? Письмо вручу, а деньги, что в вещмешке, придержу у себя. Если попытается отобрать удостоверение личности и командировочное - ни за что. Эти бумажки мне еще пригодятся".
- Пожалуйста, господин унтер-офицер, - сказал Царьков, протянув конверт, разукрашенный сургучными печатями.
- А вы? - обратился он к притаившемуся радисту. - Вы тоже хотите что-то передать?
- Хочу… Так точно… Только у меня груз потяжелее… - сбивчиво, тихим вкрадчивым голосом объяснил Деффер.
- Этот чемодан? Что в нем?
- Рация.
- Поставьте на пол, никуда она отсюда не денется… А еще что?
- Посылка… Продовольствие, господин унтер-офицер.
- Посылку понесете с собой. Пойдем с вами к гауптману.
- Простите, - вдруг отозвался Царьков, решив уточнить судьбу письма. - Могу ли… То есть, могли бы вы сказать, кому передадите конверт… Из рук в руки…
- Как это кому? Господину гауптману.
- Да, да… Именно ему… В крайнем случае адъютанту.
- Я и есть его адъютант, - Корнеев не преминул воспользоваться словами, подсказанными самим курьером. - Ожидайте меня здесь, скоро вернусь.
"Влип ты, Царьков, влип, - курьер все острее чувствовал, как пересыхает у него в горле. Попытки рассеять не на шутку встревожившие его мысли по-прежнему оказались безуспешными. - Попал ты, парнишка, как кур в ощип. Узнать, кто виноват, вряд ли удастся. Осечка, пожалуй, вышла там, наверху. Шеф посылал радиограмму гауптману, а ее могли запеленговать. Это же совсем просто. Ну а здесь умело распределили роли и подобрали хитрых исполнителей. Вот так сюрприз. Не ожидал!…
Где же, однако, выход? Где? Попробовать одурачить этого хлопца? Может, мозги у него студенистые, податливые? Авось, ускользну… Только бы за эти парусиновые стеночки, а там ищи-свищи".
- Иван, - назвал он конвоира наугад, - ты что же - немцам продался? За сколько серебряников? Шьешь, браток, белыми ниточками. Рассчитываешь в их шкуре сойти за настоящего арийца? Я ж тебя насквозь вижу. Эх ты, оболтус! Честной жизни не захотел… Ну, служи им, служи, холуй несчастный!
Опара не ожидал услышать о себе такие наглые, бесцеремонные слова, хотя и понимал, что там, в лесу, выдал себя с головой. И если немец мог и не расслышать, то этот, русский, шагавший за самой спиной, дышавший в затылок, сориентировался в обстановке неплохо. Теперь он заговорил, рассчитывая получить от него, Опары, еще одно подтверждение. Подлеца надо бы одернуть, поставить на место, но как? Начальник заставы ясно приказал держать язык за зубами.
- До чего ж ты дурной, Иван, как я погляжу, - продолжал Царьков, все больше наглея: - Ты похож на ту самую птицу, которая свою глупую голову под крыло спрячет и уверена, будто ее никто не видит. А ты свою-то башку не прячь! Крылышек господь-бог тебе не дал! Немцы тем паче не дадут. На кой черт ты им? Бросят в этом же лесу, как бродяжку пса. На все твои заслуги наплюют. Даже на эту, последнюю: приволок в лагерь советского офицера. Отличился!
Теперь Опаре очень захотелось цыкнуть на вражину, уж больно он разболтался, но приказ есть приказ.
- А знаешь ли ты, дурья башка, кого приволок фрицам в подарок? Не обозного интенданта, нет! Боевого офицера, сотрудника советской контрразведки! Я сцапал этого парашютиста, я! Он же тюха-матюха. Напарник его был попроворнее, того пришлось прикончить. От него на память эта планшетка, вещмешок и тот браунинг, что ты из моего кармана выдрал. Все эти улики я собрал, я! И второго, его напарника, доставил бы, куда следует, если б не вы… Вдруг ни с того ни с сего своим "Хальт!". Гляжу - натуральные немцы. Ну и хитрить стал, изворачиваться. Наговорил на себя с три короба. Это я одному тебе признаюсь, пойми это. Может отпустишь? Хочешь - удостоверение предъявлю. Офицерское. Вот, гляди!
Царьков в одно мгновение извлек из нагрудного кармана книжечку в красной коленкоровой обложке, но Опара словно не замечал ее.
- Отпусти, а? Хоть одно доброе дело для нашей страны сделай.
Жить-то небось хочется? - голос Царькова становился все более ласковым. - Ну что, столкуемся? А то, может, вместе махнем? Деньги у меня есть, в случае чего - откупимся. Гляди: целый мешок. И все наши, красненькие…
Он полез рукой за спину, изловчившись, сорвал с вещмешка завязку. Заскользили, потекли на пол новенькие тридцатирублевки.
- Знаешь, сколько их там? Сто тысяч! Сто! И все теперь твои, все!…
Он наклонялся все ниже, ниже, коснулся коленями земли, притрушенной сеном. Не прошло и минуты, как посреди палатки возвысился ворох красивых, нарядных, не замусоленных пальцами купюр. А потом произошло то, чего Опара никак не ожидал: в одно мгновенье Царьков распластался на полу и, подобно ящерице, вышмыгнул из палатки. Выгадывая секунды, он даже не попытался обезоружить своего конвоира. Еще, чего доброго, услышат возню, подоспеет подмога. А теперь ищи-свищи. Рядом - лес, кусты…
Он добежал до первых сосен и услышал за собой частый, торопливый топот. По барабанным перепонкам опять хлестануло "Хальт!". Подчиняться Царьков и не думал. Слово - не пуля. Да его и пуля теперь не остановит. Построчили из автомата, но не прицельно, над головой. "Они конечно же попытаются взять меня живым. Им так приказали", - успел подумать Царьков.
Он с ходу вломился в низкорослый кустарник. Тонкие пружинистые ветки больно хлестнули по разгоряченным щекам. С головы словно ветром сдуло пилотку. Ах, все это пустяки! Он даже не оглянулся. Полоса кустарников кончилась. Почувствовав простор, он побежал еще стремительнее. Однако тут из-за деревьев, в упор, полыхнуло громовое не "Хальт!", а "Стой!". Царьков зашарил по лесу расширившимися зрачками и остолбенел: с трех сторон на него надвигались солдаты в фуражках, которые, как он и знал, носят только пограничники.
Глава одиннадцатая
Ничего не подозревая, радист Ганс Деффер проследовал во вторую палатку. Он ожидал встретить там гауптмана Шустера, но, когда вошел, его ноги точно одеревенели. Вместо гауптмана перед ним сидели два советских офицера. Внезапный испуг частой дрожью осыпал все тело. Как же такое могло случиться? Откуда здесь эти люди? И кто они на самом деле? Способность трезво мыслить, утраченная в момент испуга, возвращалась постепенно. Был момент, когда ефрейтора даже осенила надежда. Ведь он имел дело с разведкой, а в разведке все бывает. Подобные превращения тоже. Почему бы не переодеться и гауптману? Для собственной безопасности. И, подумав об этом, ефрейтор сделал несколько шагов, остановился, прищелкнув каблуками, и бросил два пальца к виску:
- Господин гауптман, - произнес он с сильной хрипотцой в голосе, - ефрейтор Ганс Деффер из штаба армий генерал-полковника Эккеса прибыл в ваше распоряжение.
- В мое? - с чувством неподдельного удивления спросил Борцов на немецком.
- Так точно, господин гауптман! - с еще большей убедительностью произнес радист.
- Вы лично знакомы с гауптманом? Видели его в лицо? - продолжал Борцов.