В книгу включены произведения современных румынских писателей. В романе М. Ионице "Солдат как солдат" и в рассказах А. Михале повествуется о ратном труде солдат и офицеров румынской Народной армия в наши дни.
Книга предназначена для широкого круга читателей.
Содержание:
Марин Ионице - Солдат как солдат - Роман 1
Аурел Михале - Рассказы 43
Нежность 43
Куст сирени 49
Ключ 53
Происшествие в горах 55
Примечания 61
На крутом перевале (сборник)
Марин Ионице - Солдат как солдат
Аурел Михале - Рассказы
Марин Ионице
Солдат как солдат
Роман
Упираешь автомат в плечо, затаиваешь дыхание, определяешь линию прицеливания, сначала снимаешь предохранитель, а потом стреляешь не моргая.
Да, это я хорошо помню. Стреляют именно так: не моргая и затаив дыхание.
Цельтесь тщательнее и спускайте курки!
"Кап-кап-кап" - капает жидкость из капельницы.
- … Травма грудной клетки… Ребра с третьего по девятое… Ожог… степени… Ему прописано… Больной не жалуется на боли… Сохраняется субфебрильная температура 37,2–37,4…
Ясно, что речь может идти только обо мне…
- Откуда ты, парень?
- Солдат…
- Ну хорошо, а в армию ты откуда пришел?
Я мог бы назвать любой пришедший мне на ум город - Калафат, Меджидию, Пашкань, Залэу.
В действительности заведующего отделением интересует не мой родной город - он только следит за моей реакцией. Но мне не до шуток. Откуда я?
И в самом деле, кто я, черт побери, и откуда?
О моем существовании мне напомнили слова, сказанные ассистенткой, когда меня перевозили в палату из отделения реанимации:
- Позаботься о нем. Солдат должен проснуться. Будь рядом с ним, когда он придет в себя.
- Вы уверены, что он проснется?
- Более чем уверена. Его счастье, что не пострадала та сторона груди, где сердце.
Мое счастье… Оказывается, я счастливый человек. Но кто все-таки я?
Прошлое мое осталось там, за воротами казармы. Я сделал все, что в моих силах, чтобы избавиться от него. А теперь? Теперь вынь да положь его!
Перестала капать жидкость из капельницы. Вошла сестра. Вытащила иглу, протерла место укола спиртом.
- Чувствуешь себя лучше?
Я сделал знак, что да, то есть намного лучше.
- Сейчас тебе надо отдохнуть немного. Попробуй отдохнуть.
Отдохнуть… От чего?
… Мой родной город. Город моего детства. А был ли он? Смутно, из глубины памяти, выплывает большая улица с белыми домами, экспроприированными у богачей, маленькими крестьянскими домиками, тоже белыми. Деревья… Они росли здесь почему-то чахлыми.
Откуда бы вы ни въезжали в город, перед вами возникало нагромождение домов, побеленных известью. Иногда этот город моего далекого детства казался таким близким, что только протяни руку - и дотронешься до него. Но ты идешь и идешь, а город растворяется, словно мираж в пустыне. В другой раз он казался тебе таким далеким, что понадобилось бы несколько пар подметок, чтобы дойти до него… Так, предаваясь воспоминаниям, я вдруг приходил в себя, но всякий раз - словно натыкаясь грудью на невидимый барьер.
Обо всем я узнал позже, намного позже, когда начал ориентироваться в своих дорогах, бесцельных и бродяжных.
В детстве город для меня словно не существовал. Точнее, я не замечал его, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Он был. Я ходил по его улицам, но не видел его, потому что он меня не интересовал, как не интересовало небо надо мной, как не интересовало то, что происходит под земной корой, по которой ходишь. Мир моего детства - это большой двор, огороженный забором из бетонных блоков, более высоким, чем забор нашей казармы. Хилые колючие кусты, редкая и жесткая трава, маленький открытый плавательный бассейн - все, что осталось от прежнего владельца особняка, прибавились только колесо обозрения и детская песочница. Дом не очень большой. В городе были дома и попросторнее, например одного бывшего адвоката, купца-оптовика, претора . Но зато в нашем доме были чердак и погреб, заполненные всевозможным хламом и самыми причудливыми вещами, в обществе которых я любил проводить значительную часть своего свободного времени. Оставшееся время уходило на канареек и разноцветных аквариумных рыбок.
Город… Он существовал помимо меня. Скорее был каким-то украшением панорамы, которая открывается из вагонного окна и которой ты не придаешь значения.
И вот наступил день, когда появилось очень много свободного времени. Так много, что в нашем доме, с этим двором и высокой оградой, стало уже тесно.
Это было после вступительных экзаменов в институт. До второй попытки оставался еще один год.
Я прошелся по Страда Маре - нашей главной улице и остановился у "Террасы цветов" - маленького летнего сада, главной достопримечательностью которого было кафе "Гвоздичка". Здесь продавались напитки разной крепости, разного объема, алкогольные и безалкогольные - пиво, вино, минеральная вода. Почти безлюдная в этот час, пронизанная солнечным светом Страда Маре…
- Кашляйте, кашляйте, кашляйте. Дышите глубоко. Тридцать три, тридцать три, тридцать три. Не дышите. Руки на голову. Еще раз. Кашляйте, кашляйте… - Видимо, где-то поблизости врачебный кабинет.
… Разноцветные зонтики обвисли, словно расплавились от жары. Поливочная машина. Единственная машина, которой разрешен въезд на Страда Маре. Кажется, что она переполнена и поэтому ползет как черепаха.
Турок из кафе. Задремал, склонив голову. На нем широкие зеленые шаровары, что-то вроде куртки с блестками; голый пупок, как у одалисок, - наружу. Медные кофейники, расставленные тут же, похожи на птиц, роющихся в песке.
Поливочная машина - словно большое усталое насекомое, раскачивающееся и готовое свалиться набок. Над мокрым асфальтом медленно поднимается пар, пахнущий выстиранным со щелоком бельем.
Местная газета, неизвестно какой давности, забытая кем-то на столике кафе… "Объединение пляжей и зон отдыха предлагает лодки, пляжные костюмы и надувные матрацы по доступным ценам".
Чей-то громкий крик быстро тает в раскаленном воздухе, как будто лезвие ножа тонет в мешке с пухом.
Стакан куик-колы. Голубая пластмассовая соломинка.
От будки инвалида-кукольника тянет жареной картошкой. Его куклы - Василаке, Мариора, любовник, солдат и женщина в черном - висят, молча изнемогая от жары, на декоративном щите.
"Объединение хлебозаводов и мельниц продает из сверхнормативных запасов масляную краску, колючую проволоку, бетонные столбы, железобетон за наличные или по перечислению".
Теперь инвалид-кукольник жарит лук. Мог бы подлить и побольше масла. А может, заснул? Как бы не случилось беды. Надо, чтобы кто-нибудь посмотрел.
"До сведения граждан доводится, что в связи с отсутствием воды летний пляж закрывается. Следите за нашими объявлениями".
"Лизика Дукулеску, жена Дору, дочь, семья инженера Жана Дукулеску, брат Лили и сестра искренне благодарят друзей и коллег-адвокатов, которые лично и в письменном виде выразили скорбящей семье соболезнования по случаю 40 дней со дня кончины дорогого адвоката Помпилиу (Ликэ) Дукулеску".
Какой-то ребенок смотрит на солнце через закопченное стекло.
Инвалид-кукольник вдруг неожиданно напоминает о себе:
- Собирайтесь, собирайтесь… Собирайтесь к Василаке и Мариоре. Что есть внутри, того нет снаружи, что есть снаружи, того нет внутри. Смеется и развлекается весь народ. Смеются люди до упаду, смеются люди, смеху рады. Кладите деньги - банка рядом.
Две молодые женщины:
- Говорят, хина тоже помогает. Ты не знаешь, к кому можно обратиться?
Плавятся на солнце камни мостовой. Вдоль улицы мелкой рысью пробегает стая бездомных собак.
Поливочная машина поворачивает направо, и мотор ее жужжит, как назойливая муха.
Где-то на пилораме пилят дрова, видимо для растопки. Скрежет пилы отдается в барабанных перепонках.
- Что есть внутри, того нет снаружи, что есть снаружи, того нет внутри. Смеется и развлекается весь народ. Собирайтесь, собирайтесь…
- Ты откуда, парень?
- Солдат.
- Ну хорошо, хорошо, а в армию ты откуда пришел?
Что ответить доктору? Откуда я родом? Мой родной город… Он, безусловно, есть, но по ту сторону моего недуга. А сейчас отрывочные картины уже далекого детства - это все, что я могу вспомнить…
* * *
Сегодня мы - не военные, не гражданские. Сегодня день привыкания. Одни пишут письма, другие пришивают пуговицы к кителям. Младшие сержанты ведут себя с нами как с дорогими гостями. Во всем царит взаимопонимание. "Кто хочет добровольно подмести спальное помещение?" "Три солдата - добровольцы на чистку картофеля…" Сержанты показывают, как правильно затягивать ремень. В казарму мы направляемся, как овцы в стадо. Мы привередливы и оставляем еду в тарелках.
- Еще не почувствовали военную службу.
Это было совсем не то, чего я ожидал. Я думал, что буду насильственно приобщен к новой жизни, которая сразу сделает из меня другого человека или, по меньшей мере, не оставит времени на вялость и горькое чувство одиночества.
- Но когда почувствуешь, она тебе покажет, увидишь…
Я раздражал сержантов своей почти детской любознательностью, желанием узнать раньше времени, что собой представляет военная служба. Сержанты до поры сдерживались, однако я не был так наивен, чтобы надеяться, что все это не зачтется мне потом.
И я стал знакомиться с военной службой каким-то совсем странным образом.
Баня. Из душа надо мной неожиданно перестает течь вода. Вытянув вперед руки, как это делают слепые, я осторожно нащупываю мокрыми ступнями скользкие решетки, ничего не видя и задыхаясь от пены. Надо что-то предпринять, и как можно быстрее. Это похоже на игру в "слепую бабу" (когда уже не можешь больше водить, заявляешь, что выходишь из игры, и снимаешь с глаз повязку).
У меня еще не прошел приобретенный этим летом конъюнктивит, а мыло "Кейя" прочно склеило веки, и их невозможно было разлепить. Я развожу руками, двигаюсь влево, вправо, вперед, назад. Я знаю, что они, мои товарищи, находятся рядом, слышу их удовлетворенное икание, чувствую кожей своего голого тела тепло других тел, но не могу до них дотянуться.
Позже я узнал, что это была игра - выключают душ, когда ты весь в мыльной пене, и убегают, брызгая то с одной, то с другой стороны.
И тут я соприкасаюсь с воинским порядком, причем с одной из его основ. Командир нашего отделения всего происшедшего не видел, но за отсутствие бдительности ему пришлось расплачиваться. Двигаясь наугад, я нащупываю намыленной рукой сначала нос, потом губы, глаза и, наконец, тело человека. Логический вывод: если в бане человек, значит, должна быть и вода. Нахожу краник душа, поворачиваю его с силой и отталкиваю того, другого человека.
Ополоснувшись, я наконец вижу моих товарищей. На их лицах изумление, причину которого я не сразу понимаю, но уже через несколько секунд мне все становится ясно.
Рядом со мной стоит верзила-сержант с отпечатками моих пальцев на лице и испытующе рассматривает меня. Я хочу извиниться, но, к сожалению, не знаю, как это правильно сказать на военном языке. И так как я уже совершил глупость и терять мне было нечего, я решаю - будь что будет.
Все с интересом наблюдают сцену: лягушонок , словно в ванной у себя дома, начинает нарочито медленно плескаться, не спеша трет пальцы ног. Затем принимается за пятки, ступни ног, при этом похихикивая от щекотки. А сержант стоит рядом, весь в мыльной пене, и ждет. Настоящая схватка нервов. Наконец командир отделения (а это был именно он) громко, насколько ему позволяют легкие, гаркает:
- Смирно!
Команда "смирно" отбрасывает меня назад, опрокидывает на спину, заставляет растянуться, прижав руки по швам. Вода течет мне на грудь, плечи, шею, лицо.
Сержант выключает душ и кричит еще громче:
- Смирно! Исполняйте!..
У меня рот полон воды. Я полощу горло.
- Смирно, слышишь!
Сплюнув воду, я меряю сержанта взглядом снизу вверх: большой и крепкий, он похож на исполинскую статую.
- А ты кто такой?
Привлеченный шумом, подходит сержант из третьего отделения, маленький и смуглый. Еще не зная, в чем дело, он сразу становится на сторону командира отделения:
- Ты что пререкаешься со старшими?
Я не спеша поднимаюсь:
- Я вижу, что все мы здесь одинаковые - голые.
- Начальник есть начальник, даже если он голый, - категоричным тоном заявляет маленький смуглый сержант из третьего отделения, при этом инстинктивно прикрывая ладонями то место, где художники обычно рисуют фиговый или виноградный лист. Но я продолжаю бубнить:
- Если так, то пусть пишет на себе. У меня нет другой возможности отличить его от остальных - в бане все одинаковые.
- Ты у меня еще посмотришь, - обещает сержант из третьего.
- И вообще, вам следовало бы вести себя с нами помягче, мы ведь сейчас только привыкаем к новой жизни. Тем более вы не имеете права запугивать нас.
- Тебя никто не запугивает, сам все увидишь.
- В частности, я не знаю, как выполнять команду "смирно", так как до сих пор меня этому никто не научил.
- Научим, не беспокойся. Почувствуешь и ты, что такое армейская служба.
Наконец сержант нашего отделения, который, как мы поняли, в отсутствие лейтенанта был самым старшим во взводе, положил конец бессмысленному диалогу:
- Всем ополоснуться и выходить одеваться.
Все дружно бросаются выполнять его распоряжение, и души дрожат от напора воды.
- Под холодный душ, рядовой! Все под холодный душ. Все под холодный душ, слышали?
Холодный душ сразу же не только остужает тело, но и приводит в порядок мысли. Словно в голове, переполненной прежде паром, давившим изнутри и готовым разорвать черепную коробку, рассеялся туман, и все стало на свои места. Мы умываемся и вытираемся - сержанты как сержанты, солдаты как солдаты. Заворачиваем в полотенца куски мыла.
- Всем, всем выходить на улицу!
Все - это мы, взвод молодых солдат.
С момента призыва на военную службу мы должны стать солдатами, отделением, взводом, батареей, дивизионом…
- Рядовой, напра-во! Отделение, смирно! Взвод, вперед - шагом марш! Батарея, слушай мою команду!..
Пока мы - это все.
- Все встают! Все заправляют постели! Все умываются! Все одеваются! Все в столовую! У всех личное время.
Пока у нас курс молодого бойца. Мы еще не умеем выполнять команды, ходить строем. Пока мы плетемся из бани в казарму группой, напоминающей маленькое стадо овец. Не самим нам кажется, что идем мы за спинами сержантов правильным строем, в ногу и довольно неплохо держим равнение.
Одно несомненно: рядом люди, справа, слева от меня, передо мной, позади меня, и я иду в ногу с ними.
* * *
Как я искал дорогу! Как я искал человека…
Я подымаюсь на холм, ведя рядом с собой велосипед. Улица Заставная узкая, мощенная булыжником и ракушечником. Белые камни, раскаленные солнцем, шатаются в своих выемках, как очень старые зубные протезы. Я ощущаю это тепло и зыбкость булыжников через тонкую, эластичную подошву спортивных туфель.
Много раз я проходил по этой улице, но только теперь, казалось, открыл ее для себя - заборы, ворота с вбитыми по бокам столбиками.
Останавливаюсь у последнего двора.
Домик увит виноградными лозами. Чуть поодаль, в глубине двора, - крошечное, сколоченное из неструганых досок строение, которое могло служить и летней кухней, и сараем, и курятником. В жидкой тени этой пристройки женщина стирает белье. Через дорогу - фундамент строящегося дома с шестом посередине. На вершине шеста жужжит ветряк из дранки, его крутит дувший, видимо, там, наверху, ветер. Здесь же, внизу, воздух застоявшийся, как вода в болоте.
Я ищу Горбатого как источник исцеления. Что я собираюсь попросить у него? Что хочу сказать ему? Посмотрим, когда останемся один на один. Наконец я вижу его. Горбатый хотел пройти мимо, но вдруг, словно спохватившись, смущенно протягивает мне свою сухую, как у мощей, руку.
- Ну, как дела? - спрашивает он писклявым голосом, чтобы как-то начать разговор.
- А у тебя?
- У меня все хорошо, да иначе и быть не может.
Говорит он будто блеет. Голова откинута назад, отчего большой кадык еще рельефнее выступил наружу, взгляд странный, стеклянный. Ничего более не говоря, он поворачивается, собираясь уйти.
- Ты знаешь, я тебя искал! - кричу ему вслед.
Но он лишь ускоряет шаг. Горб его на спине подергивается и подпрыгивает, как мешок. Длинные, достигавшие колен руки неестественно болтаются.
Подойдя к его калитке, натыкаюсь на овчарку. Она лежит на самом проходе - ни войти, ни выйти. Я звоню велосипедным звонком, но меня никто не слышит. Стучу кулаком по доске забора. Тоже напрасно. Просовываю в ворота голову:
- Целую ручку, сударыня!
Она не отвечает мне, и я повторяю, переходя на крик:
- Целую ручку, мадам!
Женщина или туга на ухо, или уж слишком задумчива.
Тощая овчарка выглядит очень воинственно. Я всегда пытался избегать подобных встреч. От этих собак с окраины можно ожидать чего угодно. Никак не войдешь в калитку, пока здесь эта шавка.
- Целую ручку, мадам! - еще громче кричу я.
Какая гора белья…