Вот уже несколько дней я все думаю, размышляю, как попасть к Горбатому. То есть не домой к нему - это-то было проще простого: пройти вдоль всей улицы, остановиться у последнего двора по левой стороне и постучать в окно. Но как постучаться в сердце, добиться его участия, взаимопонимания? Необходимо как-то заставить его выслушать меня. И вот сейчас, когда я у цели, эта приблудная овчарка не хочет сдвинуться с места, а как прогнать ее, я не знаю.
- Целую ручку, мадам!
Хотя бы найти палку, камень, какой-нибудь твердый предмет - на свои кулаки я не надеюсь. Но улицу словно подмели. Вокруг все застыло, как на картине, даже ветряк на вершине шеста перестал жужжать. Если б не этот пес! Он не мог принадлежать Горбатому и не стерег его двор - это было ясно. Иначе он должен сидеть головой к улице и вести себя, по крайней мере, как хозяин положения. Но это, несомненно, чужак. Приблудная собака в поисках пропитания, но настолько гордая в своем падении, что даже не вошла во двор, чтобы порыться в мусоре, не скулила просительно и не пыталась что-нибудь стащить, - один из тех нищих принцев, которые не клянчат, а стоят, как каменные изваяния, возле положенных рядом шляп.
Легонько толкаю собаку колесом велосипеда. Она поворачивает ко мне голову. Ее тяжелый и печальный взгляд словно говорит: "Как низко, должно быть, я пал, если меня толкают как какое-то ничтожество, а я не бросаюсь на грудь, не опрокидываю наземь этого грубияна". Пес немного отодвинулся в сторону - ровно настолько, чтобы дать мне пройти. На мгновение я увидел свое отражение в его глазах: несомненно, что и он увидел свое отражение в моих глазах. И я вдруг почувствовал, что есть у нас что-то общее с этой овчаркой. Иначе наша встреча могла бы закончиться очень просто - прыжок на шею, от которого мне нет спасения.
* * *
Верзила-сержант мгновение колеблется. Голос мой звучит довольно убедительно, мимика соответствует тому, что я говорю. Вот разве что ироническая усмешка в уголках губ, которая столько раз уже сыграла со мной злую шутку… От этих выпускников лицеев не знаешь, что и ожидать. На всякий случай командир отделения поступает так, чтобы никто не поставил под сомнение незыблемость его авторитета.
- Ну-ка прими стойку "смирно"! Смирно!
Делаю все, что могу, но выходит не очень… Пятки вместе, ноги вытянуты, живот подтянут, грудь выпуклая, плечи на одной линии, голова в направлении воображаемой линии, которая делит симметрично кончик носа и подбородок, взгляд устремлен вперед. Теория теорией, но практика в гроб загонит.
- Не мучайся… Одни усваивают легче, другие тяжелее. Вольно! Отдохни и посмотри, как это делается.
Сержант командует сам себе и застывает в положении "смирно". Делает он это настолько совершенно, что мог бы служить иллюстрацией к воинскому уставу.
- Ну, видел? - спрашивает он таким располагающим тоном, словно готов дружески потрепать меня по плечу. Но тут же без всякого перехода: - Рядовой, смирно!
- Рядовой Вишан Михаил Рэзван представляет обмундирование для осмотра.
Шинель, аккуратно сложенная, - в левой руке. На шинели - китель. На кителе - брюки. На брюках - джемпер. На джемпере - пилотка, а вокруг пилотки свернут в кольцо ремень. Верзила-сержант меряет меня взглядом сверху вниз. Моя стойка "смирно" не очень-то его удовлетворяет, но он делает вид, что не замечает, и проходит мимо. Нельзя же без конца делать замечания одному и тому же солдату в нижнем белье, в тапочках на босу ногу, даже если он и не почувствовал еще воинской службы. Сержант берет у меня сверток с одеждой, идет поближе к электрической лампочке и ударяет по свертку ладонью, как хлопают по крупу лошадей.
Я же хорошо вычистил щеткой обмундирование! Откуда же столько пыли? Вижу это предательское облачко пыли я, видят его и все остальные. И конечно, сержант из третьего отделения, который уже окончил осмотр вещей у своих солдат. Он не мог забыть мою проделку в бане, и сейчас ему представился удобный случай проучить меня.
Прикидываясь, что задыхается в облаке пыли, сержант начинает чихать и кашлять настолько правдоподобно, как будто это сцена заранее отрепетирована.
- Еще раз почистить, - приказывает командир отделения и отправляет меня в коридор.
Начинаю все по порядку. И с лицевой стороны, и с внутренней, особенно швы. Все: шинель, китель, брюки, пилотку. Отполировал пряжку. И так повторяю пять раз. Я был единственным, кто еще чистил обмундирование.
Нет, так дальше не пойдет. Всему есть предел. Ничего не буду больше делать, черт подери. Пусть вызывает сотни раз, хоть всю ночь, но лучше я вовсе не пойду спать, а останусь здесь, в этом нескончаемо длинном коридоре, до завтрашнего дня. Не знаю, как сержант, а я буду спать стоя. И вдруг толчок. Какой-то импульс… Я его ощущаю психологически. Он заставляет меня принять другое решение. Вхожу в умывальную комнату, достаю черенок от метлы, развешиваю обмундирование на трубе и выбиваю его со злостью, на совесть, как никогда никто не выбивал даже дорожку на церковном крыльце, истоптанную ногами тысяч людей.
И снова щеткой, и снова черенком метлы. Уже мозоли на ладонях, но какое это имеет значение. Давай-давай, выбивай, рядовой Вишан Михаил Рэзван, неси воинскую службу. Если и сейчас сержант будет недоволен, то хоть буду знать, какие у нас складываются отношения.
Понимаю, что делаю бессмысленную работу. Но снова выбиваю, снова чищу.
- Рядовой Вишан Михаил Рэзван представляет обмундирование для осмотра.
- Хорошо! Спать!
И это все? Я набил мозоли на ладонях, обломал ногти, затупил щетку, а сержант даже не хочет увидеть результат моих мучений. "Хорошо! Спать!"
Значит, если бы я и пальцем не пошевелил, он все равно бы сказал: "Хорошо! Спать!"?
- Рядовой Вишан Михаил Рэзван представляет обмундирование для осмотра.
Косточки щиколоток касаются друг друга, разведенные носки составляют угол 45 градусов, ноги в кальсонах вытянуты, живот подобран, грудь под рубахой выгнута, голова не наклонена ни к одному, ни к другому плечу. Настаиваю, чтобы сержант проверил и убедился, что в обмундировании нет ни пылинки. Но сержант есть сержант, и он решает, что моя экипировка соответствует его требованиям без дополнительной проверки.
До отбоя остается еще несколько минут. Однако распорядок дня надо соблюдать - мы не имеем права укладываться в постель раньше положенного времени.
- Думал, что ты собираешься разрушить казарму, так ты стучал в умывальной, - говорит мне солдат, который спит на втором ярусе, надо мной.
- Отбой! Всем спать!
Солдаты валятся как убитые. Первые десять секунд кажется, что ты попал в мир снов. Думаю, что никто, кроме солдата, не знает, как спит солдат…
Наконец начинают раздеваться и сержанты, стараясь делать это незаметно. Выходят в коридор, чтобы почистить сапоги, мундир. И не потому, что кто-то приходит после отбоя проверять на "пыльность" обмундирование командира отделения при свете электрической лампочки. Но глаза солдат всегда следят за ними. Нитка, пятнышко, волосок на мундире сержанта - и нет "примера, достойного подражания".
Засыпаю, словно куда-то проваливаюсь, но уже в полночь просыпаюсь. Солдаты спят здоровым сном, со вкусом, я бы сказал, с наслаждением.
А сержанты… И они ведь тоже как солдаты.
Солдат Маринеску вскидывает ноги - и одеяло падает в проход между кроватями. У сержанта чуткий сон. Он осторожно встает и идет, чтобы укрыть солдата. Но когда возвращается в свою постель, кровать стонет под его весом - парень вырос в селе, на мамалыге со шкварками и домашнем кислом молоке.
Попробую и я сыграть с ним шутку. Поворачиваюсь так, чтобы одеяло упало. Сержант подходит и укрывает меня. Я повторяю свой маневр. И он снова подходит, чтобы укрыть меня.
А утром сержант такой же непримиримый и самоуверенный. Но он не знает еще, что теперь он у меня в руках. Он передо мной в долгу по уши, так как именно мне обязан тем, что свеж и бодр. Если он будет слишком строг ко мне, то одеяло будет все время на полу, а ему не придется спать всю ночь - сделаю из него привидение.
* * *
Я устало плетусь с велосипедом и спотыкаюсь о каждый булыжник мостовой. Это усталость не от дороги и жары.
Я ее чувствую постоянно - и в постели, в бессонные ночи, и утром, когда просыпаюсь, и много-много раз в течение дня. Ощущение внутренней пустоты - оно где-то в верхней части груди.
Я иду к Горбатому, как женщины идут к целительному источнику, не зная еще, чего просить. Может быть, меня гонит туда лишь любопытство, желание увидеть, как Горбатый выйдет из затруднительного положения. Ради своего успокоения я хотел бы увидеть его слабым, и в то же время - найти его сильным и узнать, как ему все удалось.
Прохожу мимо пса, стоящего, словно на посту, у калитки, подхожу к женщине:
- Целую ручку, мадам!
Есть что-то фальшивое в моем голосе, не знаю что, но мой собственный голос меня раздражает. Женщина не обращает на меня внимания. На пороге появляется Горбатый:
- Давай сюда, Мишель! - Каламбурить ему понравилось еще с первого урока иностранного языка, когда учитель перевел имя каждого из нас на французский. И с тех пор Горбатый не называет меня иначе как "Мишель", что на нашем родном языке означает нечто иное .
Он и сейчас носит очки и в разговоре откидывает голову назад, будто хочет взглянуть на гостя сверху вниз.
Вхожу в маленькую темную комнату. Буквально протискиваюсь между кроватью и столом, заваленным бумагами и книгами. Плита в печи застлана газетой, на ней деревянное корыто с уже подходившим тестом для хлеба. Прохладно, как в церкви.
Я несколько смущенно начинаю объяснения:
- Вот зашел к тебе… Ну, как дела? Чем занимаешься?
Горбатый блеет, как это он делает обычно, когда хочет засмеяться:
- Ковыряю в носу!
И опять - "бе-бе-хе-хе". Затем, сжав губы, погружается в свои мысли. Даже кажется чем-то опечаленным, но я знаю, о чем он думает сейчас.
"Почему люди коварны и так глупы? Зачем они устанавливают между собой столько барьеров? Ты пришел - знаю зачем пришел, а все же спрашиваешь - так, лишь бы спросить, - как дела? И ты хочешь, чтобы на этот банальный вопрос я ответил искренностью, начал расшаркиваться - смотри, это вот так, а это вот этак. Ты ни о чем не спрашиваешь, а просто бросаешь дежурную фразу… "Как дела?" - "Спасибо, хорошо". Я был бы глупцом, если бы на эту банальность раскрыл тебе душу. Ты даже не хочешь наморщить лоб, чтоб сказать откровенно: послушай, мне очень нужен твой совет. Нет, дорогой, с оракулом так говорить нельзя. Вначале коленопреклонись перед храмом, ляг ниц перед божеством и принеси жертву - положи свою гордыню на горящие угли, олимпийским богам нравился этот дым. А если ты все равно ничего не поймешь, то это уже другой вопрос. Хотя, как говорится, прийти волом и уйти коровой - это не одно и то же".
Горбатый относится с нескрываемым презрением к тем молодцам, красивым, с иголочки одетым, которых ничего, кроме баров и развлечений, не интересует. И я в его глазах один из них.
- Я ухожу, - говорю ему убедительным тоном. - Не нахожу той взаимности, о которой мечтал.
Горбатый вновь смеется:
- Да ну, пошел к черту! Ты не затем пришел.
- Именно затем!
- Тогда что же? - И, немного подождав: - Ты понимаешь, этот вопрос из категории полураскрытых, и ответ на него, как петушиная песня, не приходит, когда захочешь.
Поворачиваюсь, чтобы уйти.
- Благодарю тебя, - говорю с порога, чувствуя дыхание Горбатого за спиной. - Ты тоже несчастный, терзающийся человек.
- А на что же ты рассчитывал? Найти здесь Прометея? Нет, парень, я не Прометей и не Геркулес. Может, немного Эзоп - тот был некрасив и уродлив и имел длинный язык… Я козявка, которая шевелит лапками, чтобы не умереть. Ну и?.. Нет существенного различия между нами? Ты, я… Одни жуки - притворщики. Они умеют прикидываться, имея крепкую спину, способную выдержать удар, и к тому же проворные ножки. Адаптация под средних - иначе не выживешь. И наоборот, шелковичные черви не нуждаются ни в чем. Перед ними всегда кладут свежие листья. Не каплет дождь, не испепеляет солнце. В помещении, где их содержат, поддерживается всегда соответствующая температура. Но все-таки червяк остается червяком. Я… ты…
* * *
- Кто ты и откуда?
На больничной койке человек без биографии. В это трудно поверить. Единственное, что выглядело правдоподобно, так это потеря памяти в момент, когда он смотрел в лицо той страшной женщине в белом с косою за плечами, имеющей короткое и жуткое имя из шести букв.
Не-е-ет! Это произошло не тогда. От своего прошлого я отказался добровольно и намного раньше. Только мне одному известно, как пожирали меня дни, а точнее - ночи, их кошмары, превращая меня в подобие человека, тень солдата.
- Кто ты такой и откуда?
Молчу… Более чем уверен, что мне пропишут еще лекарства, чтобы все вспомнил. Но я должен выбрать сам - восстановить по доброй воле свою биографию или предоставить это медикам. Пока же воспользуюсь тем, что у меня в груди дыра величиною с кулак, а врачи заботятся о том, чтобы поставить на ноги своего пациента. Насколько я понимаю, теперь меня переведут в специальное отделение, где ремонтируют копилки памяти.
Это не означает, что все откладывается, что я освобожден от ежедневной проверки.
- Кто ты?
- Я солдат Вишан Михаил Рэзван.
- Откуда ты?
- Из войсковой части номер 14166.
- А в армию откуда пришел? Что делал до армии? Чем ты занимался в гражданской жизни? Кто ты?
Девушка. Боже, как она красива… Или, может, это мне только кажется… Студентка на практике… Послелицейские курсы медсестер…
- Никак не вспомнишь, совсем ничего? Ничего?
- Не надо так настаивать, барышня! Медики сказали, что мне нельзя переутомляться.
Кладет мне руку на лоб:
- Жара нет.
- Что еще хочешь узнать?
- Если ты устал, то…
- Ты очень любопытна, не так ли? Ну, как бы тебе сказать так, чтобы это прозвучало покрасивее? Ах да, профессиональное любопытство… Но почему ты убеждена, что тебе удастся сделать то, чего не удается врачам?
- Я…
- Ты просто любознательная девушка? Если ты так любопытна, то я могу раскрыть один секрет… Только ты не пугайся… Я - человек, который умер… Не от этой раны, а раньше - несколькими месяцами раньше… Когда мне выдали настоящую винтовку и патроны, я прицелился в того несчастного, меня бывшего, и - "ба-бах"… Аминь, царство ему небесное. Если больше нет меня бывшего, то откуда его взять?
- Но если ты знал его, то вспомни, кто он был?
- Заблудший человек… И это не делает ему чести.
* * *
Горбатый паясничал. Было ясно, что он не преследовал никакой иной цели, кроме как спровоцировать меня. Он - букашка-притворяшка с твердой спиной и быстрыми ногами, нужными ему, чтобы бороться за существование, защищаться, выжить. Я же - объедающаяся личинка шелкопряда, которую держат в тепличных условиях. Как умеет эта уродина высмеять человека! Горбатый, который не сдал вступительных экзаменов в институт и казался физически беспомощнее нас всех… А я-то надеялся, что он поделится своей тайной - умением сохранять присутствие духа.
- Ты, я… мы тоже букашки.
- Не спорю…
Вошла женщина, которую я видел во дворе. Она вымыла руки и принесла поднос с двумя чашками и банкой вишневой наливки. Молча поставила на стол и вышла.
- Ну давай садись поближе. - Голос Горбатого показался мне необычно мягким. - Мы просто раздражены. Это, наверное, от жары, как ты думаешь?
Напиток был кисло-сладким и имел привкус крахмального спирта.
- Ты по-прежнему ставишь свои опыты?
Еще в школе у нас была общая страсть - биология. В углу деревянного сарая Горбатый оборудовал что-то вроде лаборатории. Там он терзал ради своих опытов мелкие живые существа. Он хронометрировал, сколько сможет прожить бабочка или муха без головы. Его интересовало, как происходит перерождение головастика в лягушку. Он обезглавливал лягушек и, когда они казались мертвыми, обнажал какие-то нервные центры на коже, прикасался к ним пластинками батарейки карманного фонарика, и маленькие животные тут же поджимали под себя лапки.
Но был опыт, который его интересовал больше всего. Он разрезал на мелкие части какое-то маленькое болотное существо до тех пор, пока оно не превращалось в молочную клейкую жидкость. Затем Горбатый ее процеживал. Через некоторое время жидкость отстаивалась и нашему взору открывалась все та же восстановленная болотная "чертовщина", как будто с ней ничего и не происходило. У Горбатого была лупа, но он еще мечтал и о микроскопе.
- Опыты свои еще не забросил?
- Ставлю на растениях. Перешел к растительному миру.
Он работал в городских теплицах разнорабочим. Был подручным при посадке и сборе рассады. Следил за освещением в теплицах, систематизировал генеалогические карточки, вел учет приобретенных и наследственных, переходящих от поколения к поколению характеристик опытных растений, помогая старому ученому-исследователю делать опыты по скрещиванию. Работа увлекала его. Горбатый читал массу специальной литературы, у него появлялись дерзкие идеи. Ученый называл его не иначе как "мой коллега" и был искренне огорчен отменой заочных отделений в сельскохозяйственных институтах…
- Ты отказался?
- Было какое-то разочарование, скажу положа руку на сердце. Боялся, как бы оно не захлестнуло меня.
- Послушай, мы отказываемся от всех "глупостей" детства, но, когда становимся взрослыми, без них-то как раз и делаемся глупцами.