* * *
- Благодарю вас, товарищ лейтенант!
Лейтенант очень удивлен. Видимо, в армии так не принято. Ясное дело, еще многому надо учиться.
- За что же ты меня благодаришь?
- За то, что вы интересуетесь мною. Но…
- Но что?..
Это могло показаться чем-то вроде насмешки, и не только насмешки, а попытки оправдания - настоящее пижонство даже по гражданским меркам, не говоря уже о военной службе, где есть уставы и воинский порядок, где не допускаются никакие двусмысленности, где все должно быть просто и ясно.
- Это все, товарищ лейтенант!
- То есть?
Этот парень с двумя звездочками на каждом погоне основательно знал свое дело и не мог допустить двусмысленностей.
- А что еще? Выполняю свой долг. Как все…
Я бросаю ему, как мяч в сетку, целенькую и готовую проблему, или, по крайней мере, мне так казалось. Хочу дать ему понять: двусмысленность, если она и есть, не от меня исходит, я же, как молодой солдат, наоборот, имею право на разъяснение.
- Если вы в чем-то подозреваете меня или в чем-то обвиняете… Если у вас есть что-то против меня… Только я один ничего не знаю…
Я ожидаю, что меня поставят на место быстро и четко. Но этого не происходит.
- Ты свернулся, Вишан Михаил Рэзван, как еж…
- Товарищ лейтенант, докладываю вам, что я не свернулся, как еж…
- … Чтобы никто до тебя не добрался.
- Товарищ лейтенант…
- Знаю, ты убежден, что никто не имеет права вмешиваться в твою личную жизнь, и ты никому не позволишь ее касаться, так как это было бы нарушением законности. На твой взгляд, рядовой Вишан Михаил Рэзван, дела обстоят так: я, лейтенант Марин Добреску, запускаю руку в твою личную жизнь. Ты ошибаешься. Я не опустился до этого, точно так же как и ты не имеешь права касаться моей интимной жизни. Но мы не должны забывать одного: моя профессия - воспитывать и обучать солдат, делать их дисциплинированными, сильными, храбрыми, физически и морально закаленными. Физически и морально, товарищ рядовой. Мой долг вносить свой вклад в укрепление боеспособности страны и делать это не щадя сил. А если так, то я не могу оставаться безразличным к тому, что у одного из моих солдат постоянно синие круги под глазами от бессонницы, ему с трудом дается то, что с легкостью усваивают его товарищи. Если и дальше так пойдет, то завтра-послезавтра ты будешь шататься в строю, будешь едва волочить ноги на марше. Специально ради тебя я провел взвод еще через один медосмотр. У тебя все в порядке и с анатомией и с физиологией. А раз дела обстоят так, то я, твой командир взвода, несу за тебя ответственность и приказываю: ну-ка открой, товарищ рядовой, свой чемодан, который, бесспорно, является твоей личной собственностью, посмотрим, что за беспорядок у тебя там. Ты знаешь, что проверки чемоданов организуются еженедельно и внезапно. Чемодан солдат привез из дому, и содержимое его принадлежит только ему. Никто другой не имеет права распоряжаться им.
Но если натыкаешься на испорченный продукт, которым солдат может отравиться… Очевидно, ты, рядовой Вишан Михаил Рэзван, подкармливаешься еще чем-то кроме того, что получаешь в казарме. Чем-то, что не идет тебе на пользу. Моя обязанность - проверить твой чемодан. Согласен?
- Согласен, товарищ лейтенант.
- Вроде начинаем понимать друг друга. Можешь быть свободен. Если и завтра явишься на построение, как выжатый лимон, - нашу беседу придется повторить. Но она будет пожестче этой, и уж тогда не обойтись без наказания. Свободен!
Подношу руку к козырьку и поворачиваюсь на каблуках. Ясное дело - опять запутался в собственных ногах.
* * *
Я и Зина. Сижу, прислонившись к дорожному столбику спиной. Она смотрит на меня так, словно меня из воды вытащили. Инициативу Зина взяла на себя. Остановила грузовик с таким видом, как будто останавливала "скорую". Мы ступили на колесо и перешагнули через борт грузовика. Наверное, сидевшим на корточках на дне грузовика людям мы показались странной парой, но никто нас ни о чем не спросил.
В углу кузова были свалены запасная шина, кусок измазанного мазутом брезента, какие-то ящики с позвякивающими пустыми бутылками. Колода дров то и дело рассыпалась у нас под ногами. Куда собирается везти нас этот шофер? Где нас высадит? "Гайдуцкий привал". Палаточный городок, мотель, домики, палатки втиснулись в клочок: леса.
Мы хотим взять напрокат палатку. Администратор просит наши паспорта.
- Две палатки, - решает он.
Ясное дело, людей тут не очень много, но спорить не станешь. Плачу за две двухместные палатки. Администратор подмигивает:
- Смотрите, чтобы ничего такого… не вышло…
Даю ему еще несколько лей.
- Я говорю это потому, что тут уже было дело однажды. Шуму столько…
Видимо, администратору все наскучило здесь, и он ищет возможности почесать языком.
- Конечно, это ваше дело, вы можете разместиться и в одной палатке - это меня не интересует. Но все должно быть в порядке с регистрацией и квитанциями. Какие вы хотите палатки?
- Безразлично!
- Хорошо, пятая и девятая. Они как раз напротив друг друга.
- Решено. Пятая и девятая.
Проходя мимо, мы посмотрели на свои палатки. Пока что они нас не интересовали.
- Пройдемся немного по лесу.
- Давай!
Земля под ногами потрескавшаяся и шершавая, будто под деревьями прошелся пожар, не оставивший после себя даже пепла. Ни травинки. А может, она и не росла здесь вовсе. Кустарник. Какие-то зеленые розги, заполненные под тонкой кожицей хлорофиллом, пытались продлить свою безлистную жизнь. Вверху, в кронах деревьев, слышится странный шум - что-то вроде моросящего по железной крыше мелкого дождя: это волосатые гусеницы методично и старательно грызут жесткие дубовые листья.
Волосатые гусеницы. Все усеяно ими. Одни сползают, другие взбираются по тонким, почти прозрачным, как паутина, стебелькам. Третьи замерли на ветках, слегка раскачиваемые потоками воздуха. Чем дальше мы заходим в лес, тем больше встречаем этих гусениц. Зина старается идти рядом, часто дыша.
Мы словно находимся в каком-то чужом, неведомом мире, о котором не слышали на уроках и который не могли даже вообразить. Но с некоторых нор любая встреча, какой бы необычной она ни была, не поражала меня. Ничто не могло превзойти по силе тот шок, который я перенес в четырнадцатилетнем возрасте, когда почувствовал себя самым большим сиротой из всех сирот. Любое событие, выходящее за рамки обычного, мне казалось уже знакомым, однажды уже прожитым. Ничто не могло оказать на меня большего впечатления, чем кошмарные видения бессонных ночей, тех иссушенных жаром дней.
- Уведи меня отсюда - я боюсь!
Но я иду вперед. Мною руководит любопытство.
Местами желатиновые волоски, эти отвратительные существа, словно слиты в молокообразную эмульсию.
Те, что взбираются вверх по стволам, раскачиваются, делают странные движения, далекие, от грациозности. Сверху на нас продолжает сыпаться что-то мелкое, черное и твердое, как камешки. Земля, кажется, усыпана дробью или металлическими опилками.
- Уведи меня отсюда!
Она хотела бы убежать, да некуда. Кругом гусеницы. Зина смотрит на все, что нас окружает, на эти устрашающие декорации, круглыми от испуга глазами. Когда же она видит гусеницу на моем воротнике, то, онемев от страха, может лишь показать на нее пальцем. Я смеюсь и щелчком сбиваю волосатую козявку.
Девушка никак не может прийти в себя. Тем хуже для нее. Ничего не поделаешь - она должна получить урок. Так мы закаляем свою волю.
Но вот другая, гусеница ползет по ее блузке, уже почти доползает до треугольного выреза на груди. Зина белеет, как известь.
- Что с тобой, девочка?
Подхожу и сбиваю щелчком это маленькое чудовище, заставляя его кувыркаться в воздухе. Как происходит остальное, не знаю. Помню только, девушка вдруг повисла на мне, обхватив за шею, ища у меня защиты.
В голове мутится от смешения ощущений удовольствия и силы, словно я оставляю себя на съедение этим ненасытным букашкам, лишь бы сделать приятное лесной нимфе . Она дрожит всем телом и инстинктивно тянется вверх, как можно выше от этой земли, где кишат отвратительные твари. Ее трепещущее тело вызывает ответное волнение во мне. И вот ее губы у моих губ, красные, лихорадочно горящие губы. Но она не более чем Зина…
- Да успокойся же.
Хочу ее скинуть, но она виснет, подогнув колени и не выпуская мою шею. Приходится высвобождаться из ее объятий довольно грубо.
- Напрасно пугаешься.
- А ты разве не видишь, как их много?
- А если и так, что из того? Им нет дела до нас.
Срываю липкий стебель. Он приклеивается к пальцам.
На другом конце стебля, как на эластичном шнурке, раскачивается и изгибается волосатая гусеница.
- Давай уйдем, прошу тебя, уйдем.
- Говорю тебе, не бойся… Их интересуют зеленые деревья, сок их листьев… Сухие деревья точат только короеды.
- Рассказывай сказки. Уведи меня отсюда.
Нахожу толстую палку и очищаю проход от гусениц. На тех, что внизу, под ногами, не обращаю внимания. Девушка идет за мной по пятам.
* * *
- Рядовой, смирно!
Солдаты как солдаты. В перерыве между занятиями они собираются группками по пять-шесть, а иногда и побольше человек. Подшучивают друг над другом, смеются, рассказывают анекдоты, различные истории, которые, как правило, остаются неоконченными.
- Рядовой, напра-во! - Я подаю сам себе громким голосом команды и стараюсь исполнять их как можно четче.
- Ну так вот, дружок, как сказала бы рыба… - продолжает вчерашний разговор рядовой Кэбуля.
- Рядовой, напра-во! - командую сам себе и поворачиваюсь на 90 градусов.
- Ну так вот, с матраца на меня сыпалась кукурузная мука, как на мельнице, - не думайте, что это шутки.
- Рядовой, сми-ир-но!
- Не знаю, приходилось ли вам бывать в ситуации, когда очень хочется чихнуть, а нельзя. Глаза мои, готовые выскочить из орбит, стали от напряжения как луковицы.
- А он что? - подгоняет его нетерпеливый Чернат.
- А он входит в дом, как обычно входит муж в свой дом. Он или ничего не знал, или прикидывался, что ничего не знает. Жена юлит, ластится к нему. Затем они начинают обниматься.
- Рядовой, сми-и-рно!
- Ну а ты?
- А что, я лежу под кроватью!
- А он?
- Он, дорогуша, поднял ее на руках, понес на кровать.
И они продолжили свои любовные игры как раз надо мной, - черт меня побери, если вру. Тогда-то матрац и треснул.
- Ну а ты? Где ты это вычитал?
Одни смеются, другие просят продолжать. Рассказчик запнулся, словно проглатывая застрявший в горле комок. Но какое это имеет для меня значение? Я должен окончить своя упражнения.
- Рядовой, напра-во!
- Ну и как ты выбрался оттуда, из-под кровати?
- Видите ли, это длинная история, и она как в кино…
- Рядовой, сми-и-рно!
Наш стаж армейской службы исчисляется всего лишь несколькими неделями, и плац, учебное поле истоптаны туфельками призрачных женщин, девушек, которые жили в солдатских рассказах, которых любили солдаты или воображали, что любят.
- Мы оба учились в школе. Она носила косички…
У всех солдат перерыв. Я один отрабатываю стойки и повороты. Сегодня они не очень-то удаются, и поэтому мой перерыв сокращен наполовину.
- Рядовой, напра-во!
Остальные не обращают на меня внимания, и это меня устраивает. Они шутят, рассказывают солдатские байки, а я отрабатываю стойку "смирно" и повороты на месте.
У рядового Негоицэ тоже была "история" с девушкой. Только он начинает травить, как его рассказ забивает прекрасный голос рядового Бузилэ:
Любовь к девушке -
Что фасоль в котле.
Добавишь горстку соли -
Она разбухнет до…
Я не узнал, до какой степени и когда разбухает фасоль в котле, так как раздался сигнал приступить к занятиям.
Сейчас у нас индивидуальная строевая подготовка. Каждый сам себе командир и рядовой. Сержанты стоят рядом и, если надо, поправляют:
- Выше подбородок!
- Взгляд приблизительно на 15 метров!
- Носки сапог должны образовывать угол в 45 градусов!
- Подобрать живот!
- Грудь вперед!
- Плечи на одном уровне!
Первое, с чем я столкнулся во время прохождения курса молодого бойца, была стойка "смирно". Отрывистая команда - и человек превращается в каменное изваяние. Команда всего лишь из двух слов - и взвод солдат застывает как груда скал. Команда из двух слов - и батарея, дивизион, полк солдат превращаются в лес статуй.
Все, что происходило, - захватывало, как будто ты находишься во власти какой-то магической силы. В то же время во мне что-то противилось этому. Что ж это за стойка "смирно" и почему она доставляет столько хлопот? В моем понимании, на моем тогдашнем уровне, гораздо важнее научиться было бегать, ползти по земле, преодолевать препятствия, стрелять из винтовки, автомата, даже мыть лестницы и коридоры, что-нибудь, в конце концов, делать, чем уметь стоять как каменный идол. На мой взгляд, даже интересно заняться статистикой: сколько часов, дней солдаты проводят в положении "смирно". Сколько человеко-десятилетий, человеко-веков или человеко-тысячелетий потратило человечество на пребывание в положении "смирно".
Но еще не окончился учебный день, первый учебный день, а я уже пересмотрел свои взгляды. Сейчас это положение нахожу основным, значительным.
Из этого положения начинают выполнять все основные стойки и повороты и к нему возвращаются каждый раз.
Положение максимального равновесия - как столб между землей и небом, как невидимая ось, вокруг которой вращается человечество. Я отдавал себе отчет в том, что это была именно та позиция, которой мне недоставало и в другом плане, а именно - твердая позиция, став на которую, я мог обрести себя вновь.
Все мои заблуждения, включая уход из дому, - безрассудный бег по жизни в поисках какого-то несуществующего равновесия, для которого якобы достаточно опереться всего лишь на пятки.
- Рядовой, сми-и-рно!
- Смотреть прямо перед собой!
- Ноги вытянуты! Колени не сгибать! Солдат… "Орлиный взгляд, стальная грудь, ее пули не возьмут" - как поется в песне.
* * *
Зина. Еще одно мое смятение. Одно из моих самых больших смятений.
- Запомни раз и навсегда - у нас нет никаких родственников!
Мы вскормлены молоком одной женщины. Есть вещи, которые запоминаются не как случайность, они остаются на всю жизнь как внутреннее ощущение. Это ощущение добра, оно и сейчас со мной.
Говорят, нас нельзя было накормить по очереди: если подносили меня к груди первым - я отказывался сосать, а если давали грудь раньше ей - я кричал до посинения. Так что женщина вынуждена была кормить нас обоих сразу. Какое это было мученье для нее, но не для нас, малышей.
- У нас нет ни родственников, ни друзей семьи. Если тебя кто-то спросит - отвечай только так.
Первым живым существом, которого я коснулся, когда протянул руку в мире, - была маленькая Зина. Своими еще неуверенными ручонками мы ощупывали лицо, глаза, губы, мы, вглядываясь друг в друга, пытались что-то понять в этом большом мире.
- Тем не менее, сестра, выбрось эту глупость из головы.
- Но почему?
- Потому что это чистейшая правда, и нет никакого смысла выдумывать что-то другое.
В комнате стояли две детские кроватки, но я устраивал настоящие истерики, если нас с Зиной разлучали. Мы лепетали и плакали вместе. Особенно заразительны были смех и улыбка. В нас звенели одни и те же колокольчики, мы мусолили одни и те же игрушки, и нас даже выкупать не могли иначе как двоих сразу.
- Была случайность. Ты это поймешь позже. А пока ты должна знать, что это не более чем простая случайность.
Но было и первое обнаженное тело, которое я увидел. Наверное, тогда мы стали уже довольно взрослыми, раз я все еще помню это, и довольно отчетливо. Помню, как был изумлен, обнаружив, что наши тела не совсем похожи, что существует небольшое отличие, но отличие довольно странное. Позже я стыдился своих мыслей. По этой причине я и старался избегать Зину, достигнув отроческого возраста, когда многие вещи уже начинают смущать. Как бы то ни было, но сначала у нас друг от друга секретов не было.
Время от времени нас двоих отвозили, именно двоих, так как разъединить нас было невозможно, в какую-то странную больницу. Там я почему-то должен был позволять какой-то женщине брать себя на руки и целовать. У женщины было бледное, почти бесцветное лицо, и она не могла сдерживать слезы. А я должен был называть ее "дорогая моя мамочка". Еще там был мужчина, гражданский, но всегда очень важный и строгий. Я его не боялся, но терпеть не мог. А он брал меня на руки, и я его должен был называть "папочка", чего, правда, никогда не делал.
В эти моменты я всегда чувствовал несправедливость: почему эта женщина, от которой пахло медикаментами, не возьмет Зину тоже на руки и не поцелует? И почему Зина не называет ее "моя дорогая мамочка"? И почему ее не обнимал этот противный хмурый мужчина, у которого рука как бревна?
А между поездками были добрые, наполненные миром, спокойствием и радостью дни, когда нас ничто не разлучало.
- Я - это ты.
- И я - это ты!
- Ты - это я.
- И ты - это я.
Но вот как-то вечером, когда уже совсем стемнело, как в сказках о чудовищах, явился тот строгий мужчина. Он взял меня на руки и стал объяснять:
- Ты уже совсем большой мальчик. Да и мама вернулась из санатория. Пора тебе ехать домой.
Я ничего не понимал. Что бы это могло значить? Да, я уже большой мальчик - я бегаю по двору, лазаю через забор, умею включать телевизор, строить замки, а Зину превращать в принцессу и драться за нее с разными змеями и драконами, я уже достиг Луны и летал к звездам. Но что означало ехать из дома домой - не догадывался, как ни ломал голову. Прежде чем я что-то понял, та женщина, которая меня вскормила, растила и купала, одела меня по-дорожному. Я не противился, так как был уверен, что речь идет об одной из обычных прогулок, и ждал, что сейчас оденут и Зину. Но этого не произошло. Тот чужой мужчина мягким голосом сказал: "Ну, пойдем, деточка". Я все еще не понимал, что происходит. Тогда он поднял меня на руки и, не обращая внимания ни на мои крики, ни на то, что я колочу его ногами в живот, - ни на что не обращая внимания, посадил меня в машину и увез.
Зина, мое самое большое смятение…