Отец Никулае умер от ран, полученных еще в ту войну. Сам он был тогда еще маленьким и отца почти не помнил. Мать умерла несколько лет назад. Так они со старшим братом остались сиротами. И словно проклятие - через год после смерти матери поднялась, как никогда, вода в речке и снесла их дом. Братья поспешно перенесли свой скарб в старую лачугу дедушки - все равно она пустовала с тех пор, как старики умерли, и устроились там. Потом Никулае ушел на фронт. "Оно и лучше, - думал он. - Если вернусь жив-здоров, может, и я получу немного земли. С погоном , оставшимся от матери, как-нибудь выкручусь…"
Между тем он понял, что смысл войны совсем иной, что старшина, который еженедельно приходил к ним на батарею с большим голубым реестром под мышкой, издевался над ними.
- Эй, сколько погонов хотите вы получить от государства после войны? Ну, служивые, давайте по очереди, по званиям! Вот ты, сержант, сколько? Двадцать? Многовато, но пойдет, записываю, дают до двадцати пяти погонов, на большее не рассчитывайте. Тебе, капрал, сколько нужно?
Но он, сержант Никулае Саву, говорил всегда: сколько дадут, столько и хорошо, господин старшина, государство знает, сколько нам нужно. "Тебе записываю три, сержант, нет, пять, - говорил старшина, мусоля губами химический карандаш и посмеиваясь. - Ведь от бояр будут давать, не из моего кармана…"
Никулае напряг слух и с трудом различил журчание речки по ту сторону делянки кукурузы. "Пойду по берегу и до утра доберусь до моста", - решил он. Но мост оказался не очень далеко, вскоре он уверенно ступил на дощатый настил. За мостом его встретил памятник героям прошлой войны… "Здесь, на свободных гранях, напишут и наши имена", - подумалось ему.
Он взял направо и вошел на хутор. Не раздалось ни лая собак, ни крика петухов. Дома, дворы - все было погружено в темноту, словно в густую, черную воду. "Спеть, что ли, песню, как раньше часто пели парни на улицах? Но какую? "Песню горных стрелков"?" - улыбнулся он про себя. У него не хватило смелости открыть рот. Напротив ворот своего дома остановился, протянул руку за крючком. Рыча, к воротам бросился пес.
- Замолчи, Цыган, это я!
И пес, тявкнув несколько раз, убежал назад к порогу. Посреди двора сержант остановился и посмотрел вокруг.
- Вставай и зажги свет! - услышал он голос брата от дверей. - Нику пришел!
Они молча пожали друг другу руки на пороге. Свет в окне несколько раз вздрогнул, потом начал гореть в полную силу. Вошли в дом.
- С возвращением, братец! - встретила его заспанная невестка, появившись в ночной рубашке. - Ты, наверное, проголодался, я сейчас что-нибудь приготовлю.
- Не надо. Я сыт. Завтра. А сейчас я завалюсь спать.
- Приготовь ему постель, Иляна… Ты надолго?
- Кто его знает?! - ответил Никулае, ставя карабин за дверью.
Они немного побеседовали и отправились спать. Сержант расстегнул ремень, размотал обмотки и снял ботинки. В комнате пахло базиликом. Он вытянулся на постели, накрывшись мягким крестьянским шерстяным одеялом, которое еще хранило запах маминых рук, запах его детства. Но заснуть не мог. Какое-то время ворочался в постели, но сон все не приходил, хотя Никулае не спал много ночей. Как только смыкал веки, перед глазами вставали лошади, солдаты, орудия… Потом пропели петухи. Тогда он встал и быстро оделся, натянул ботинки, застегнул ремень.
- Что с тобой? Куда ты? - услышал он через приоткрытую дверь встревоженный голос брата.
- Никуда. Лягу на пол. Спи, а то разбудишь детей. И если я буду спать три дня кряду, пусть меня никто не будит, слышишь? Кто меня разбудит - застрелю!
Он положил ранец на земляной пол, положил рядом оружие, натянул на глаза берет и вытянулся во всю длину. Через несколько минут сержант уже спал мертвецким сном. Ему ничего не снилось, кроме, возможно, темноты.
Глава вторая
Проснулся Никулае пополудни и некоторое время лежал с открытыми глазами. С улицы слышались голоса, пес рычал на посторонних, но не осмеливался лаять громко. Людей во дворе, видно, собралось много.
Какое-то время он рассматривал комнату, где находился: высокая кровать с разобранной постелью, стол из еловых досок под окном, на столе ящички с аккуратно сложенными документами, квитанциями, справками, скопившимися за долгие годы, рядом корзина с чистым бельем, далее потемневшая от времени икона в углу, на которую бедная мать так часто и напрасно молилась, чтобы выбиться из нужды, несколько выцветших шелковых салфеток, свисавших крыльями и обрамлявших портрет отца в военной форме. Это была единственная оставшаяся от отца фотография - несколько лет назад мать увеличила маленькую фотокарточку у городского фотографа и вставила в раму.
Никулае представлял себе, что будет, когда он выйдет из дому, поэтому мысленно вспоминал односельчан, с которыми воевал, и то, что слышал о каждом из них перед отъездом в отпуск. Фактически сержант знал только о нескольких своих земляках - они воевали в частях по соседству.
На улице его прежде всего встретило солнце. Ласковое и дружественное, оно косо светило через ветки акаций у ворот. Никулае поправил смявшийся мундир, словно на поверке, сошел по ступенькам крыльца и поздоровался со всеми. Ответил только дед Буку, остальные присоединились к нему взглядами:
- С возвращением тебя, Нику! Здоровья тебе! - И тишина.
Затем за первым вопросом последовал целый град других. По сути, вопрос был один и тот же, и задавали его люди с надеждой и печалью: "Ты не слышал о нашем? Ничего не знаешь о Георгицэ? Об Ионе?.. Никулае?.. Василе?.." Селяне окружили его, одни целовали, другие протискивались вперед, лишь бы дотронуться до него, будто желая убедиться, что он жив и невредим. Некоторые начали всхлипывать, и в глазах каждого - немой вопрос: "Наш как там?"
- Я знаю только о Никулае Крэчуне, - разочаровав многих, сказал он, когда стало немного потише. - Я разговаривал с ним на прошлой неделе, он здоров. Что вам еще сказать?..
Но он многое смог рассказать. Он долго говорил о неизвестных им людях и местах, о фронте, о войне. Он разговаривал с людьми до вечера, без обеда, не побрившись, до тех пор, пока Иляна не позвала его ужинать. Но и за столом он продолжал рассказывать о войне двум своим племянникам, которые слушали его с восхищением и вниманием. Их ложки остались лежать забытыми в миске с кислым молоком.
Люди молча разошлись по своим домам, унося с собой свои прежние печали и безграничное горе. У ворот еще долго сновали неясные тени. Потом пришел и Думитру.
К вечеру похолодало, но жители села по-прежнему ужинали в летних кухнях, построенных из редких фанерных планок, через которые полосы света от керосиновых ламп падали на дорогу. Слышались то стук ложек в кастрюлях, то голоса хозяек, собиравших детей к столу. Нетерпеливо поскуливали собаки, надеясь получить свой кусок. Но есть-то и людям было особенно нечего, так что собакам доставалась или корка, или горсть крошек со стола.
Никулае и Думитру шли к дому Матея Кырну. Улочки разбегались вкривь и вкось позади домов и садов, затененных гордыми кронами шелковиц. Эти деревья с белыми, розовыми или черными плодами местные жители издавна сажали у ворот, и дети почти весь июль карабкались на деревья и ели вкусные ягоды.
Группы селян - женщин и стариков - сидели на лавочках у заборов и обсуждали дела минувшего, а также завтрашнего дня. Думитру и Никулае поздоровались с ними.
Потом они увидели дочерей Кырну - Анну и Паулину, которые стояли в воротах, будто ожидая чего-то, в компании более молодых соседских девчат. Сестры родились через год одна после другой и теперь были на выданье. Многие парни уже делали им предложения, но война перепутала все их планы. Как бы то ни было, всем было известно, что Паулине нравился младший сын Саву - Никулае. Однажды они уже выходили с ним в хоровод, и то была неплохая пара. Другая сестра, Анна, хоть и на год старше, была более спокойной и молчаливой, и их отец Матей иногда расстраивался из-за этого. "Эй, Матей, - говаривал кто-нибудь из селян, - меньшая-то раньше пойдет, я тебе говорю. Не видишь, какая она боевая? Скажи Никулине, чтобы готовила ей приданое раньше, чтобы не застала она вас не готовыми".
Но когда Никулае ушел на фронт, девчонка несколько поутихла, да и умом стала больше походить на зрелую женщину. И когда Марин Бербеч весной завел разговор о женитьбе, она ответила ему отказом. "Все твои сверстники на фронте, а ты ни туда ни сюда, все торчишь в корчме. Думаешь, люди не знают, что твой тятя отдал три погона свеклы, чтобы тебя не брали в армию". Что с ней поделаешь, она ожидает Никулае, он ей нравится, пусть он беднее, сирота, но парень трудолюбивый и пробьется в жизни. А тут она еще услышала, что он награжден, что ему государство даст землю, когда вернется с фронта. Неглупая Паулина, знает, что ей нужно в жизни.
Марин не отчаялся и послал сватов к ее сестре Анне - он хотел жениться во что бы то ни стало; будто чувствовал, что, если вернутся другие парни с фронта, останется он неженатым на всю жизнь.
"Уж лучше я останусь старой девой, чем выйду за этого, - говорила Паулина Анне. - А ты если согласишься, то я на тебя чугун с горячим кипятком опрокину. Неужели ты до этого опустилась?" Но Анна не торопилась, думала несколько дней - на то были свои причины. Она была более уравновешенной, более спокойной, походила в этом на Матея.
"Э, она у нас как барышня, - говорила про нее мать Никулина то ли в шутку, то ли с досадой. - Сызмальства, как первого ребенка, избаловал ее отец. Не нравится ей все что попало, вся она в грезах, будто не видит, что у нас за жизнь. Если не будешь гнуть спину, нечего будет в рот положить". "Да не лентяйка она, Никулина, - говорил на это отец, - умеет она и работать. Я лучше тебя знаю. Умеет, умеет, но не лежит у нее душа к работе, забьется где-нибудь в уголке с книгой, с романом, из этих, про любовь, будто книгами сыт будешь. Ей-богу, придется ее в монастырь отдавать…"
Когда Анна задумывалась, лицом своим, несколько продолговатым, она походила на святую с иконы - с большими черными глазами, мягкой, загадочной улыбкой. Паулина, напротив, чем-то напоминала свою мать. Она была меньше ростом, красивее в подвижнее Анны. И характеры были у них разные, но сестры любили друг друга, были хорошими подругами. Паулина делилась с Анной всем, что было у нее на душе, а та выслушивала ее терпеливо и давала ей советы, как поступить.
Четверо, то есть Апна, Паулина, Никулае и Думитру, встретившись, беседовали допоздна. Никулае и Паулина уединились в сгустившейся под шелковицей темноте. Время от времени оттуда доносились его тихий голос и сдержанный смех Паулины. Они были счастливы. На скамейке у ворот Думитру рассказывал Анне о фронте. Она то и дело перебивала его тем или иным вопросом, и Думитру наставительным тоном объяснял ей.
В высокой кроне ближней акации крикнула сова. Паулина вздрогнула и прижалась к сержанту.
- По чью душу она кричит? Боже, не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь не получил похоронку… Мне страшно, Нику! - пробормотала она.
- Не бойся! Я сейчас ее прогоню, - ответил сержант, перепрыгивая через канаву на дорогу. Нащупав на дороге два булыжника, он бросил их в густую темень акации.
- Анна! Паулнна! - послышался с крыльца голос Матея Кырну. - Давайте в дом, а не то вас застанет утро!
Девушки сошлись вместе у ворот.
- Значит, идем на ярмарку? - спросил Никулае.
- Конечно, пойдем вместе, - ответила Паулина, запирая ворота изнутри.
Думитру и Никулае постояли на дороге, пока не услышали стук закрывавшейся двери в сенях, потом ушли.
- Что думаете делать? Женитесь? - спросил Думитру.
- Да, я беру ее, Митря. До окончания отпуска договорюсь с ее отцом. Если не получу его согласия - убежим…
Думитру вздохнул, тяжело ступая по покрытой толстым слоем пыли деревенской улице.
- О той, из Бухареста, все вспоминаешь? - поинтересовался Никулае.
- Нет, больше не вспоминаю, - все же с грустью в голосе ответил Думитру. - С той мне все ясно…
Он тут же повеселел и запел песню о парне, вернувшемся с войны в свое село.
* * *
Двое жандармов с местного жандармского поста почти ежедневно проходили, то один, то другой, по селу. На полчаса они останавливались в корчме Бырдата, выпивали по стопочке-другой у стойки с винтовкой на плече, сдвинув фуражки на затылок и с превосходством посматривая на заходивших туда селян. Они были чужаками в селе, у них не было друзей среди местных жителей, и, хотя они вели себя осторожно, никто их не любил. Когда жандармы проходили по улице, дети прятались во дворах, женщины посылали им вслед проклятия и крестились, потому что каждый раз они приносили вести, нарушавшие покой села: то ли извещение о смерти кого-нибудь из ушедших на фронт, то ли распоряжение о реквизиции лошадей, скота, о новом налоге, то ли о вызове кого-нибудь в жандармский участок.
Так что когда Логофэту, один из жандармов, остановился напротив ворот дома Миту, брага Никулае, Иляна испугалась.
- Госп'сержант дома? - высокомерно спросил жандарм, стоя посреди улицы.
- Он у Думитру, у господина учителя, - быстро ответила женщина, пряча руки в переднике и взглядом призывая к себе детей, игравших во дворе.
- М-да! - озабоченно промямлил жандарм. - Я слышал, что у него есть оружие… Где он держит его?
- За дверью, госп'жандарм. Он повесил его высоко на гвоздь, чтобы, не дай бог, дети не стали баловаться с ним. Что-нибудь случилось?
- Скажите ему, чтобы не брал оружия с собой, когда уходит куда-нибудь!
- Да зачем ему брать-то его? Ведь у нас здесь не война. По зайцам разве стрелять… Думаю, оно и так надоело ему…
- Чтобы и в руки не брал, покуда не уедет, так и скажи ему… А когда будет уезжать, пусть зайдет в участок. Сколько времени он еще пробудет дома?
- Не знаю, госп'жандарм! Наверное, еще останется, ведь он, бедняжка, только что приехал…
Из-за ворот показались головы любопытных соседей. Логофэту почувствовал себя неуютно: его слушали и рассматривали исподтишка. Он пробормотал еще что-то про себя, поправил ремень винтовки и направился дальше по селу. Подошел к воротам и вошел во двор Казана. Вскоре оттуда послышались глухие рыдания жены Казана - Марицы.
Как по сигналу, ворота близлежащих дворов открылись, и женщины бросились к дому Казана. Почти все плакали, на ходу вытирая глаза уголками платков, закрывая лицо ладонями. Селянки собрались у ворог, затем вошли во двор, где Марица, почти в бессознательном состоянии, рыдая, лежала на лавке с распущенными волосами.
- Не надо, Марица, ведь у тебя еще есть сын, - успокаивала ее одна из женщин сквозь слезы.
- За моим Силе пошел! - пыталась утешить ее другая.
- Прибрал бог его к себе, - причитала третья, крестясь.
Потом пришли и мужчины. И все, опасаясь подойти ближе, с ужасом смотрели на бумагу в руках Марицы, как на знак судьбы. Что было написано в ней? И кто ее написал?
Жандарм ушел, поднимая своими ботинками пыль. Он шел, низко опустив голову, отягощенный воображаемой виной.
* * *
Мужская половина села собиралась обычно в послеобеденные тихие часы, особенно зимой, когда не было работы в поле, на месте старой мельницы, вернее, на повороте реки, где, говорили, раньше стояла мельница.
Легенда гласила, что когда-то эта мельница была самой известной во всей округе, что сюда приезжали из дальних сел и что мельником был пришелец - то ли немец, то ли турок, никто уже об этом не помнил. И что будто бы собрал тот баснословное богатство - целый мешок золотых монет - и хранил его под фундаментом мельницы. Все говорили, что столько денег он собрал, ограбив жителей окружающих сел, что на эти деньги он хотел купить все село - то есть землю, дома и даже людей.
В одну из весен вода в реке поднялась, как не припоминал никто из стариков. Будто разгневавшись на людей, река подмывала береги, вырывала и уносила деревья. Жители села со страхом смотрели издали, опасаясь, что вода затопит их поля, и тогда - прощай, урожай. Но бурлящая река яростно набросилась именно на то место, где была мельница, будто хотела стереть ее с лица земли. Берега обрушивались, стены мельницы ходили ходуном, и все, испугавшись, убежали оттуда. Кроме мельника. Он остался, чтобы найти и взять с собой накопленные деньги.
Но река не отпустила ему для этого срок. Она увлекла за собой мельницу вместе с мельником и его богатством и унесла вниз по течению, развеяла все в пух и прах, так что не осталось ни следа. Кроме как в устах людей. Потом река успокоилась…
Больше ничего об этой мельнице не знали, но легенда осталась.
И теперь мужчины пришли сюда, чтобы потолковать о войне, о будущей весне, о видах на урожай. Мужчины села? Фактически здесь остались одни старики, которые воевали еще в прошлую войну, и подростки непризывного возраста. Многие из них раньше не решались вступать во взрослые споры у мельницы, но теперь шла война, и все изменилось…
Марин, сын Мику, хотя ему и было всего семнадцать лет, уверенно чувствовал себя в кругу старших. Его брат Георге был на фронте, и Марин остался старшим из детей в семье Мику. Ходил в ночное, на пахоту, на сев, будто бы во всем хотел заменить брата. Впрочем, он был неплохим парнем, только слишком самоуверенным. Что-то в характере он унаследовал от своего отца, что-то от деда. Вообще, в их роду были натуры горячие, порывистые. Невысокие ростом, и в этом отношении фамилия подходила им, но только отчасти, потому что никто не мог сравниться с ними, когда речь шла о серьезном деле. Они не очень-то любили шутить.
Марин раздобыл старый наган, завалявшийся где-то с незапамятных времен, и всегда носил его за поясом, словно гайдук. Кое-кто из взрослых снисходительно улыбался, глядя на него, другие даже побаивались. Марин же никого и ничего не боялся, никого не сторонился. Возможно, только перед своим отцом он испытывал по-прежнему, как в детстве, несомненный страх. На сходку мужчин Марин пришел вместе с Никулае, своим соседом. Поздоровались разом. Старики им ответили. Скорее, ответили Никулае, который был старше и по всем законам села считался мужчиной в полном смысле этого слова. Тем более что он прибыл с фронта.
Дед Путикэ, увидев их, хитро улыбнулся, потом спросил Марина:
- Хм, а ты спросился у отца, чтобы прийти к нам с пистолем за поясом?
- Спросился, спросился, дед, - ответил парень с вызовом.
Старик продолжал:
- Увязался за Никулае? Что он тебе, ровня? Никулае пришел с фронта, пацан, он знает, что такое орудие, не то что твоя поржавевшая пушка…
- И я знаю, как не знать - ведь я прохожу допризывку, так что и мне это известно…
- А ведь я был с твоим отцом на фронте, внучек, люди меня знают. Если ты зарядишь свой пистоль камушками, ей-богу, я не побоюсь перейти на тот берег и спустить с себя штаны. А ты стреляй в меня. Тогда посмотрим, какой ты стрелок!