В песнях не было места семье, заботам. Дружки верные, пытанные на дыбе, жженые. И каждый, может, видел себя не в море холодном, ветреном, на опостылевшей шняке, пропахшей рыбой, а тоже лихим, бесшабашным, хохочущим у костра с дружками в летнем лесу.
Смолькова еще и еще просили играть и петь. Водку у кабатчика спрашивали. Весело становилось, шумно.
Смолькову кабатчик подносил сам, дружелюбно говорил:
- Приходи завсегда ко мне. Пей, ешь бесплатно. Играй и пой только.
Смольков цвел.
– Вот так жить надо, – шептал Андрею. – Изумляй всех, гуляй на людях.
...Маркел удивительно мягко и неожиданно Смолькова остановил.
- Талант у тебя, парень. Играешь ты хорошо.
Смольков подвох усмотрел в словах, перестал играть, а Маркел уже спрашивал Афанасия:
- Значит, ничем он не занимается?
- Как же, вот мандолиной! – хохотнул Афанасий.
- Может, со мною ракушек поищет он?
- С тобой! Отчего ж? Пусть... Смольков, слышь?!
– Сейчас, что ли? – Смольков будто хотел подняться. Лицо недовольное. Он обиделся: в кабаке его песни всем нравились.
– Сдурел?! – Афанасий смеялся. – Рождество на дворе. Летом.
– До лета дожить бы.
– Ха! Подряжаться надо теперь.
– Какие ракушки?
– Жемчужные. Жемчуг сыскивать будешь.
– Жемчуг? Как это? – Смольков посерьезнел.
– Маркел расскажет.
Смольков окинул Маркела враз потрезвевшим взглядом.
– А чего, послушам!
Маркел подался к нему, поманил рукою.
– Ты, парень, коли тягу имеешь к музыке, – в жемчуге понимать будешь. Уж поверь мне. Я вашего брата на веку видел. Жемчуг тонкой души требует. В нашей Коле-реке он водится. Не царский, конечно, морской который, но стоящий. Уж поверь. И если ты на лето не запродался, прибивайся ко мне.
– Что делать?
– Труд невелик. Походишь по бережку с веревкой, плот поводишь. Мне-то, вишь, одному несподручно. Нога у меня.
– А ты на плоту?
– Я на плоту, ракушечки буду на дне высматривать. Видел жемчуг когда-нибудь? А как сыскивается, не знаешь? Я научу. Сыскателем будешь.
– Сколько я получу за это?
– Сколько добудем. Часть.
– Исполу?
– Как исполу можно? Я знаток. Да и в казну мне заплатить надо. Две трети мне, треть тебе.
– Ты покажи ему жемчуг, – сказал Афанасий. – Есть у тебя?
– А как же? – согласился Маркел с готовностью. – Есть. Хоть сейчас покажу. – Он поднялся, застучал ногой к сундуку. Сгибаясь, неловко нашарил под сундуком ключ, открыл, взял сверху мешочек. Лицо светлое. Сказал, показывая: – Жемчуг.
Бережно с ладони Маркел высыпал на стол зернышки размером с горошину, больше, меньше. Нежно-розовые, темно-серые, иссиня-черные. Они покатились на стол, загорелись, переливаясь светом.
– Ух ты-ы! – выдохнул Афанасий.
Андрей не мог отвести глаз от зерен.
– Видал? Вот это и есть самое древнее украшение русских людей, окатный жемчуг. Говорят, еще в Новгороде Великом его вот как ценили. Ишь, жемчужинки у меня немалы и хороши, и водою чисты...
При мягком свете свечей жемчужные зерна будто изнутри светились.
– Много радости от него. И взору приятно, и на ощупь. И когда видишь на человеке – уважение внушает. Маркел шарил любовно рукою по зернам. Кучку разравнивал, будто гладил. Говорил Смолькову: – Ты подержи руками его, погляди, потрогай. Ты узнаешь... А если лето со мной пробудешь, сам понимать кое-что начнешь. Я тебе, парень, про жемчуг порасскажу – диву дашься. Ценность зернышек научу различать, понимать красоту их. Ты узнаешь, почему жемчуг только в чистых и светлых реках водится. В какие только семга заходит. Много за лето узнаешь. И душой отдохнешь. Ишь, она сейчас мутная у тебя. Дар к музыке тебе дан, а ты песни вон какие играешь.
– При чем тут музыка?
– Сам поймешь летом. Ракушечка створочки раскроет свои и пригреется на дне реки в солнце, как принцесса сказочная лежит. Светится в перламутре чистая, умытая. В трубочку на нее смотришь – сердце заходится.
– А можно потрогать? – спросил Андрей. Ему непрестанно думалось: если зовут Смолькова добывать красоту такую, то и он, Андрей, тоже смог бы.
– Возьми, возьми.
– Как же их добывают?
– Трубочка пустая со стеклышками. Ну и прутик такой, как шестик. Лежишь на плоту и в трубочку на дно смотришь. Не все ракушки с зернышками. Дотронешься шестиком до ракушечки, а она с испугу створочки закрывает и к шесту прищемляется. Тут и тянешь ее наверх.
– А потом?
– Секрет, – засмеялся Маркел.
Смольков рукой показал на жемчуг:
– Денег, поди, это стоит?
– Стоит, – сказал Маркел. – Для умного денег немалых. Если лето солнечное пойдет, я одену тебя, обую и денег дам. Мы с тобой сыщем их. Места знаю.
- А ведь тебе, Маркел, можно достаток иметь на жемчуге, – сказал Афанасий. – Нанял бы себе мастерицу, пусть кокошников нашьет за зиму. А ты их в Архангельск, на ярмарку.
– Вот все пытаюсь, – у Маркела улыбка беспомощная. – Да какой я торговец? Девки кольские за дешево все выманивают. А я пожадничать не могу. Коли им в радость, пусть носят да меня помнят. А на ярмарку... Иностранцы там продают жемчуг в оправе из золота. А жемчуг, я вижу, наш, северный. Немало его втай уходит.
– Чудной ты мужик, Маркел.
– Какой есть. Другим становиться поздно. – Маркел осторожно собирал жемчуг в мешочек. Сказал Смолькову: – Так что подряжайся, парень.
– А задаток? – спросил Смольков.
– Можно и задаток. – Маркел подумал и засмеялся опять виновато. – Только не кучеряво. И бумагу составим, чтобы слово вернее было.
Андрей чуть не сказал: какой, мол, тебе задаток, если летом собираешься вон куда. Он знал, что Смольков не передумал уйти в Норвегию. Смольков толкнул его под столом. Андрей смолчал. И еще подумал: подходящее это занятие для Смолькова. Если бы не кузня, он и сам, пожалуй, согласился бы.
Маркел отнес жемчуг и запер. Ключ снова под сундук сунул. Вернулся к столу и наполнил рюмки.
– А как ты тогда попал с Суллем, Маркел? – спросил Афанасий. – Ведь занятие твое стоящее.
Маркел рассматривал рюмку свою на свет.
– А видишь ли, два лета кряду дождливыми были. Реки полные шли. А какое при большой воде сыскательство! Денег на зиму нет. А тут Сулль подвернулся. Вот я и поддался соблазну. Давай-ка выпьем. Судьбу – ее, видно, ни объехать, ни обойти.
– Дело-то какое у тебя было? – спросил Афанасий.
– Да вот, – и Маркел кивнул на Смолькова. – Его сговорить хотелось. Люди сказывали, свободен.
– Он пойдет, Маркел. Зиму прокормится в кабаке, я так думаю, а летом ему делать нечего.
...Когда они вышли из дома, Маркел снова прикрыл дверь метлой: никого нет.
"Сейчас непременно уйду", – думал Андрей.
Прощаясь с Маркелом, Афанасий спросил:
– Куда ты теперь?
– Пройдусь в кабак, посижу на людях.
– А то пойдем с нами.
– Нет, схожу к Парамонычу.
Маркел ушел, светя себе фонарем, тяжело ступая деревянной ногой. Снег скрипел под ней резко и неприятно.
Они стояли и смотрели Маркелу вслед.
– У него в третьем годе жена и дочь потонули, – сказал Афанасий. – Он с тех пор как блаженный. А тут и с Суллем вот так. Его жемчужником в Коле прозвали. Жемчужник он настоящий. Видели, как зерно ощупывал да гладил?
Смольков втянул голову в плечи, ежился, жал под мышкой мандолину.
– Мне расхотелось идти на вечёрку, – сказал Андрей.
– Тогда, может, в кабак вернемся? – предложил Афанасий. – Посидим там в уголке, выпьем.
– Нет. Я по улице пойду. Пусть хмель пройдет. За крепость схожу.
– А на вечёрку? – Афанасий был недоволен, что Андрей вдруг передумал.
– В другой раз.
– Нет уж, зайдем вместе. Побудь, погляди, а потом иди и броди себе. Так-то ладня будет. А тебе, Смольков, куда лучше?
– Все равно, – вяло ответил Смольков.
...Вечёрка вправду была рядом, через два дома. Андрей постоял, поглядел. По лавкам вдоль стен старших много. Девки и парни стоят отдельно, нарядные. Афанасия обступили сразу. Смольков рядом с ним. Мандолина уже в руках. Сейчас начнет песни играть веселые.
Андрей толкнул дверь плечом и тихо вышел. За воротами оглянулся: никого нет. Вприпрыжку, бегом припустил по пустынным улицам.
...Еще когда от Маркела вышли и Андрей на вечёрку не захотел, Смолькова это насторожило: "Что, – хотелось спросить, – и ты об этом подумал?" Теперь же, когда за Андреем закрылась дверь, Смолькову стало не по себе. Тихоня и размазня куда прозорливее Смолькова. С Суллем за его спиною договорился. Теперь не позвал с собой. И играл веселые песни, и косился на дверь, а в памяти были перед глазами сияющие в свете свечей жемчужины на столе Маркела.
Потом началась кадриль в шесть колен. Четыре пары танцующих вышли на середину, и Смольков мандолину оставил, пошатываясь пошел к двери. Афанасию улыбнулся, рукой показал на горло: мутит меня, дескать, похоже, что перепил.
С крыльца, однако, не мешкая выскочил за ворота, поглядел в темноту, нет ли где фонаря навстречу, и, уже не тая злорадства жгучего, побежал через улицу, через два двора. Должен застать он Андрея прямо на самом месте. Он напомнит ему и сговор с Суллем, и клятву, что давал прежде. Посмел без Смолькова? Сам?!
И со злостью, досадою, с удивленьем остановился, когда увидел, что метла, как и прежде, стоит, прислоненная к двери домишка Маркела. Смольков даже полусогнулся, словно принюхиваясь, глазам не верил. Опоздал?! С завистью и отчаянием он пооглядывался кругом. Объехал его Андрюха и тут. Проворно как все успел! И отставил метлу, скользнул боком в дверь, пошел ощупью к сундуку, бухнулся на колени, себя не помня. Ключ на месте, под сундуком лежал. "Аккуратный", – подумалось об Андрее. И нащупал скважину, торопливо сунул, повернул ключ. Под крышкой сразу рука уткнулась в тряпицу с жемчугом. Как же, замер в недоумении, не было тут Андрюхи?! Он, Смольков, тут один? Неужели счастье к нему пришло? И не мешкая сунул жемчуг к себе за пазуху, ключ на место, торопливо ощупывал путь к двери. Ноги скоро уносить надо. И подумалось о Маркеле. Если встретит сейчас? И будто сразу в руках почувствовал его горло. Лучше пусть не встречается. И, выйдя из сенцев, поставил метлу на место, пооглядывался за воротами: фонаря не видно ни одного, тихо. Бегом надо, бегом обратно. Добыча только на одного. Делиться он ни с кем не намерен. Пофартило и больше может не повториться. И бежал наметом, не чуя ног. Теперь следы замести бы. Проскользнуть на вечёрку бы незаметно. И обрадованный – никого на крыльце – взлетел по ступенькам, как кошка, совсем неслышно, замер у сеней. Кадриль заканчивалась. Маркел завтра скажет о краже жемчуга. Ну, а мало ли кто мог взять! Смольков ни при чем. Только спрятать теперь ладом. И, услышав, что дверь в дому отворяется и идут остудиться от танцев парни, он сунул два пальца в рот, перегнулся через перила. Его рвало.
– Смольков! – позвал Афанасий громко. – Ты чего же невежество делаешь на крыльце?
– Ой, худо мне, Афанасьюшко...
– Коли худо, ступай домой. – И добавил совсем уже недовольно: – Эко жидкие вы на веселье. С вами не разгуляешься...
– Что ты, что ты?! – Смольков словами заторопился. – Куда домой? Я с тобой до конца, Афанасий. Неотлучно с тобой. Мы еще тут споем, сыграем...
56
У ограды дома Лоушкиных Андрей вжался в забор, смиряя дыхание, прислушался. Было тихо. Меж незакрытых ставен темнели без света окна. Никого в доме. Дремотно стояли дома соседей. Кое-где окрашены окна желтым цветом. На миг закралось сомнение: может, Нюшка над ним подшутила?
Андрей открыл секретный запор калитки, прошел во двор. По памяти шарил в кромешной тьме к лестнице на поветь.
– Андрюша!
Сердце стукнуло громко: здесь! Андрей ушибся о столб, засмеялся тихо, нашел лестницу на поветь. Темнота была непроглядная.
– Ты где там? – спросила шепотом Нюшка.
– Вот...
– Ну и дышишь. Как олень загнанный.
– Бежал, – он нашел ее в темноте. Руки Нюшки сошлись у него на шее.
– Здравствуй, – она засмеялась.
– Да мы виделись.
– Это ничего.
Андрей обнял ее, целовал холодные щеки, губы.
– Здравствуй.
– Какой ты горячий, а я вся промерзла.
От сена шел теплый и прелый запах. Андрей разгреб место поглубже и поудобней.
– Я страсть как замерзла, – шептала Нюшка. – Ты согрей меня.
Он расстегнул на ней кацавейку, распахнул свой зипун, обнял Нюшку, и она прижалась к нему, крепкая, гибкая, вздрагивала от холода. Андрей всем телом чувствовал ее близость. Сдерживая себя, он слегка отстранился, целуя Нюшку, шептал:
– Сейчас ты согреешься, вот сейчас.
– Да ты пьяненький? – смеялась тихо Нюшка.
В сене было тепло, уютно.
– Ага, – Андрей тоже смеялся чуть слышно, – мне за что-то вдруг радости повалили. Я даже пугаться начал. Может, думаю, по ошибке?
Нюшка вздрогнула опять.
– А я подумала: позабыл, может.
– Что ты!
– Вы в кабаке были?
– Ну.
– А на вечёрке?
– Ну.
– Что ты все ну да ну. Мог бы и раньше прийти.
– Не мог. Мужика повстречали. Он домой нас к себе завел. Там по рюмке. Потом горошины стал показывать. Как высыпал их на стол! Ну, никак не уйти.
– Жемчужник Маркел, наверно? На деревяшке ходит?
– Ага. Про зерна эти рассказывал. Лицо радостное. Высыпал их на стол, а они на свету играют лучиками такими. Будто сами изнутри горят. Свет хоть и тусклый, а лучики синие, белые, черные. Дух захватывает. А он говорит про них, говорит. Как добывают их летом, где.
– У Маркела жемчуг лучший по Коле.
– Смолькова с собою на лето звал.
– И тебе захотелось?
– Сходил бы.
– Жемчуг тебе приглянулся?
– Я целый мешок хочу тебе подарить.
– Куда столько? – засмеялась Нюшка.
– Почем я знаю? Девки вон на вечёрке все в нем.
– А-а, – протянула Нюшка. – Ну, спасибо тогда.
– Носи, чего там, – щедро сказал Андрей. Вспоминая безногого, его лицо, голос, сам помолчал. Как он любит свое занятие! Смотреть в радость на человека, коли его душа при деле.
– Маркела блаженным зовут по Коле, – Нюшка посерьезнела голосом. – Сулль вроде разумом не обижен, а Маркела не разглядел.
– Почему?
– Нельзя, говорят, таких на акул. Занятие там мужское – промысел! А Маркел как блаженный. Знаешь, отчего он без ноги?
– Ага.
– А ты боялся?
– Акулья пасть. Что там говорить.
– Страх осилить в себе не каждый может. – Нюшка вздрогнула снова, и Андрей прижал, целуя, ее.
Она вся была рядом, отвечала на его ласки. Нежность прикосновений кружила голову. А сама она становилась все податливее в его руках. И желание опять накатывало волной, захлестывало. И снова забылось, что он крепостной, ссыльный. Забылось, что она колянка, Лоушкина. Была лишь пьянящая жажда близости.
Нюшка будто издалека вернулась к нему.
– Андрюша, убери руку.
Ее голос – лишь шепот. Андрею он еле слышится. Слов даже не разобрать. Но голос подходит ближе, трезвеет, становится уже строгим:
– Андрюша! Убери!
Нюшка повелась телом, извернулась, высвободилась из его рук. Андрей на сене откинулся. И ладно, думалось, пусть уходит. Ни к чему это все, только себе мука.
Нюшка, наверно, кацавейку оправила, сарафан. Нашла руками его, привалилась. У щеки было ее дыхание.
– Осердился?
– Осердишься.
– Какой ты нетерпеливый!
– А чего откладывать?
– Ну да! – засмеялась Нюшка. – Нынче все переделаем, а потом чем займемся?
– Для чего тогда зазывала?
– Не злись, миленочек. Для памяти позвала.
– Вот и будет тебе узелок.
– Ага, – опять засмеялась Нюшка. – Такой узелок ребеночком развязаться может. Ничего себе память.
– Боишься?
– Боюсь, – Нюшка погладила его по щеке.
– Чего же, коли зовешь?
– Боюсь, что лаской меня осилишь, – у Нюшки пальцы рук трепетные. – Вон какой ты пригожий. Боюсь, пересуды пойдут, и добром это после не кончится. Много чего боюсь.
Андрей убрал ее руку, зажал в своей. Трезвея, думал, что она говорит верно. Узнают – пересудов на всю Колу хватит. Нюшке насмешек век после не переслушать. А домашним каково?
Отстранил Нюшку с намерением уходить.
– Ты куда? – она прильнула к его спине.
- Пойду.
- Обожди, чего скуксился? Нам ведь каяться пока не в чем. А тебя я предупреждала: ты без всяких таких намерений.
- Зачем тогда было звать?
- Почем я знаю. Ты на меня такими глазами смотришь, будто все время меня зовешь. И я ничего не могу поделать.
Он благодарно прижал к щеке ее руку: все верно. Нет минутки, чтобы о ней не думал.
Спросил тихо:
– У тебя ведь жених есть?
– Есть.
- Где он сейчас?
– В Архангельском. Или, может, в Кеми. Судно новое себе строит.
- Ишь ты, богатый.
– Не сильно. Но будет богатый. Все у него на месте: настырен, умен, собою ладен.
– Вот и выйдешь за него.
– Выходить надо. Бабья наша забота: замуж, детей рожать.
– Добром за него пойдешь?
– Добром, – сказала холодно Нюшка. И усмехнулась, будто повеселела. – Задело это тебя?
– Вот еще! – жестко сказал Андрей. – Свадьба когда у вас?
– Не знаю. Завязалась было по осени, да пока не петлей на шее, узел лучше бы развязать.
– Не любишь его?
– Мы пара по Коле, вот и поженят нас.
– Эдак тебе нелюбо?
– Я женою хочу быть. Хочу, чтобы меня любили. Хоть в тридевятом царстве будь, а меня помни.
– Где же ты такого сыщешь?
– Я знаю где, – засмеялась Нюшка. – Вот за тебя пошла бы.
– За меня?! – испугался Андрей. – Что ты! Кто я против тебя? Ссыльный. Без роду-племени.
– В Коле все крепостные бывшие, все из ссыльных. Даже вон городничий, сказывают, по опале в Колу попал.
– Сравнила!
– А что? И ты срок отбудешь, может, остаться сумеешь и женишься на мне. Аль не хочешь? – Она будто и не смеялась.
Андрей знал, что в Коле его никто не оставит.
– Чего зря бередить душу? За меня никто не отдаст.
Нюшка прилегла к нему, взяла его руку, умостилась на ней.
– Не отдадут. Был бы ты вольный, Андрюша!
– Вольный, – недовольно буркнул Андрей. – Вольный я бы тут не был.
– А куда еще надо идти?
– Не знаю. Может, и никуда.
Вспомнился снова Сулль, его разговор про паспорт. И если б в кузне еще научиться. Было бы! Вот она, Нюшка, лежит рядом. Сама сказала – пошла бы за него.
Теперь бы с Суллем поговорить... Но даже если все сбудется – и в кузне к весне научится, и с Суллем в Норвегию попадет, – через два-три года Нюшка будет уже в замужестве. И от этого больно стало.
– Мужа любить не будешь, полюбовника заведешь.
Затаясь, холодея, ждал, что ответит.