– Ты прости. Не могу я иначе. А то это будет бог знает на что похоже. – И встала, отошла в темноту, погодя сказала негромко: – Ох, дура девка! Ох, дура я!
Было тихо. Нюшка, наверное, поправляла волосы. Андрей откинулся, лег на сене, трезвея, приходил в себя. Что он эдак? С ума сошел? А потом что? Верно она говорит: дура. Позабыла, кто он такой.
Нюшка засмеялась весело и беспечно.
– Ну, чуть мы с тобою не насмеялись. Как бы плачем не отозвалось. Где ты? Иди сюда.
Андрей встал, послушный, и опять забыл все на свете.
Она уткнулась доверчиво ему в грудь, прижалась. Целуя, ощущал на ее глазах слезы. – Я обидел тебя?
- Нет, нет. Я не знаю, отчего это. Все так сразу вдруг и так много. Не надо меня судить.
- Что ты! Как я могу?!
- Ты такой сильный. И спасибо, что сильный. Господи, отродясь не думала, что такая баба во мне проснется. Но я буду еще, буду сильной. – И отстранилась решительно. – Иди. Иди сейчас в кузню, побудь там. Не надо, чтобы Смольков подумал что-то. Не люблю я его. Иди, слушайся меня.
Ощупью Андрей отыскал фонарь, край чердака, лестницу. Все было как во сне.
- Не упади! – она так прошептала, что Андрей захотел вернуться. Одиночество навсегда ушло. Это он теперь твердо знал.
– Нюшенька!
– Что, милый?
В жизни счастливее мига Андрей не помнил.
– Я фонарь тебе принесу.
– Не надо. Я подожду, пока ты уйдешь. – И понизила еще голос. – Тише. Идет кто-то.
Во двор, с фонарем уже, быстро вошел Смольков. Сбежал со ступенек к Андрею, удивленно лупил глаза. Андрей стал у лестницы.
– Андрюха, ты где был?
– Тут.
Смольков осветил его фонарем, на одежде увидел сено. Перевел глаза на лестницу, на темный фонарь Андрея.
– Что-то я не пойму. Без света ты.
– Уснул на сене, – и сам удивился, что соврал твердо, легко и весело.
– Уснул?!
– Ну! – Андрей засмеялся, потер глаза. – Полез скинуть сено, а фонарь потух. Сел отдохнуть и уснул.
Смольков недоверчиво оглядел Андрея, ясли с охапкой сена и, похоже, поверил: постучал по лбу пальцем.
– Ты в уме? Тебе ночи мало?
– Ну-у, – согласно зевнул Андрей.
– Слушай, Сулль прощался с тобой?
– Ну.
– Что он тебе сказал?
– Ничего, – протянул Андрей. Нюшка была здесь, рядом, она ждала в холоде, она слушала. – Пойдем отсюда.
- Обожди. Что сказал Сулль?
– Ничего. Домой он поехал. Пойдем.
– Постой. В дому не поговорить.
– Озяб я со сна, – хмуро сказал Андрей.
– Потерпишь, – Смольков непреклонен был. – Что сказал Сулль?
Андрей не мог уйти и оставить Смолькова здесь. Кто знает, что ему взбредет в голову. Но если вести разговор, свидетелем Нюшка станет. Неладно все складывалось.
– Сказал, что домой едет.
– Еще?
– Что весною, коли вернется, пойдем на акул.
– Ты не крути: коли вернется! А коли нет?
Андрей не заметил будто, что Смольков его передразнил. Отчего он такой дотошный? Нюх как у доброй гончей.
– А если, сказал, на акул не пойдем, ему нужен будет один работник.
– Зачем?
– Товар продавать он станет. В Англии или еще где.
– И тебя звал с собою?
– Ну.
– А ты сказал, что нас двое?
– Сказал.
– А он?
– Нужен, говорит, один только.
- А про меня? Ты сказал, что я тоже могу пойти?
– Сказал.
– А он?
– Можно, говорит, и Смолькова.
– Так и сказал? Ты не врешь?
- Говорю же! Сам сказал. Можно, говорит, и Смолькова, но ты, говорит, мне лучше.
Смольков прищурясь разглядывал, похвалил:
– Молодец, Андрюха! Жаль, что одного, правда?
- Ну.
– А то бы мы с тобой. Эх, Андрюха!
– Пошли, – сказал Андрей, – замерз я совсем.
- Обожди. Что-то я не пойму. У тебя рожа сияет, как блин масленый.
- Говорю, спал. Сон счастливый видел.
Смольков потоптался. Значит, что-то будет просить.
- Андрюха, уважь, откажи Суллю. Пусть он вначале меня возьмет.
Нет, теперь Андрей этого не мог сделать. Смольков сбежит, а Сулль в ответе. Да и посмотреть Андрей сам не прочь. И мотнул отрицательно головой.
- Нет.
- Чего ты?
- Не хочу так.
- Андрюха!
- Не могу.
- Не пожалей, Андрюха!
Андрей подвинулся на Смолькова, взял его за запястье, понизил голос:
- Ты никогда не грози мне больше.
- Что ты! Сдурел?! И в голове нету, – попятился от него Смольков. – Да пусти руку-то! Отпусти!
54
Почти у самых ворот кузни Андрея вдруг охватила оторопь. А если там спросят, зачем пришел? работу всю переделал? А он что в ответ? Рожа, поди, сияет. На ней, как красками, все написано. Афанасий с Никитой сразу увидят.
Андрей постоял, послушал удары молота. А ведь в кузню могут и не пустить больше. На душе от этого стало нехорошо. Зачерпнул снегу руками, отер лицо. Надо же так случиться! Люди его приютили, а он? Стыдобища в глаза посмотреть Никите, Анне Васильевне, Афанасию. За их приветливость и хлеб-соль он чуть не завел такой грех в дому...
И Андрей не пошел в кузню. Вернулся во двор и заспешил: напилил бруски для яслей, отесал топором и стал ожесточенно строгать рубанком. Надо же так случиться. Ну, добро бы мог женихом быть. А так? Голь-переголь. А Нюшка балованная всем домом, не ровня ему. Ей хаханьки да игрушки. Посмеется – и все. А завтра ей может новая блажь явиться. Скажет домашним – мол, пялит глаза на нее Андрей, и Лоушкины ему покажут, где бог, а где порог. И еще как покажут.
И бранил себя, и казнил, а памятью был еще на повети, с Нюшкой. Слышал ласковый ее смех, торопливый шепот, чувствовал откровенную зыбь тревоги. Нежность прикосновений Нюшкиных была еще на губах, на щеке, шее. Тонкая пахучая стружка из-под рубанка грудилась. Андрей работал споро, со злостью. Бруски превращались в спицы – одна к одной, ровненькие, не отличишь.
Эх, и правда, узнал бы про паспорт Сулль! Два-три года – не срок. Что угодно можно перенести. Покорился бы, потерпел чужбину. Зато потом в Колу бы возвернулся вольный. Тогда бы и с Нюшкой можно разговоры вести. И в деревню свою непременно бы уж наведался, поклонился матушкиной могилке.
Когда Нюшка снова пришла во двор, Андрей твердо решил держаться от такой игры подальше. Спаси господь от греха. А то как бы вправду плачем не отозвалось. С кузней, главное, так хорошо наладилось. Заживет нога, и он будет уже при деле. И клонил ниже голову, глаз на Нюшку не поднимал.
– Андрюша!
Она впервые его по имени назвала. Ласковость ее голоса сжала сердце. Андрей перестал строгать. Надо сказать ей прямо: случайно все у них, и нет в этом ничьей вины. Но, встретив ее глаза, будто споткнулся.
– Чего?
– Ты не пошел в кузню?
– Нет.
– Почему?
Он выпростал из рубанка стружку, снова поднял на нее глаза. Она без платка стояла, в расстегнутой кацавейке. А глядела, будто выискивала что-то в его лице, даже голову набок склонила. Непохоже, чтобы пришла смеяться. Но ответил почти с вызовом:
– Испугался. Увидят, думаю, меня там и догадаются. А они-то уж виноватого сыщут.
– Вон ты чего! – засмеялась Нюшка. – От этого лишь?
– Отчего же еще?
– А я подумала, осудил ты меня. – Нюшка понизила голос и добавила еще тише: -Я беспутною тебе показалась, да?
– Что ты!
– Осудил, – Нюшка сказала это тихо и утвердительно, и Андрей совсем плохо себя почувствовал.
– Да нет же! Себя бранил, верно. Какими глазами за ужином на всех гляну?
– Какие мать с отцом дали, – невинно сказала Нюшка. – Придешь, поглядишь, как всегда. Разве где-нибудь что случилось?
Она смотрела на него ясно, с кроткою, не своей улыбкой. И вдруг прыснула неожиданно, раскатилась смехом:
- Ты так давеча стал врать Смолькову, я диву далась. Таким теленком казался, а поди ж ты!.. Ну и ну...
Смеялась она доверительно и сердечно, будто не было у нее на душе греха: не с ним она целовалась недавно, не ему шептала слова. И Андрей тоже свободно себя почувствовал, не сдержал улыбку:
– Так то Смолькову.
- А если бы он с фонарем на поветь? – смеялась Нюшка.
Представились глаза Смолькова, его в ухмылке поджатый рот. Уж он увиденное так не оставил бы. Придумал бы, какую корысть извлечь. И захотелось защитить Нюшку.
- А я мог бы его и прибить за это.
- Ого! – перестала смеяться Нюшка. – Выходит, не зря ты ссыльный.
– Выходит, – пожал плечами Андрей. И, словно оправдываясь, добавил: – А вралось и вправду легко. Никогда так весело не вралось.
– Ты и мне так же будешь?
Вопрос прозвучал, как задаток на будущее. Но как поверить льду на весенней реке? Андрей запахнулся будто. Нюшке ответил хмуро:
– Не дразнись. Ничего у нас больше не будет.
– Не дразню я тебя, Андрюша. Пусть не будет. – Нюшка подошла к нему. – Неужели ты сам не чувствуешь, не дразню? – Близко смотрели ее внимательные глаза. Рука протянулась к нему на шею, и Андрей забыл все свои намерения, обнял Нюшку. Но она уперлась руками в грудь ему, отстранилась. – Много, наверно, девок знал?
– Да что ты! – засмеялся Андрей.
– Ты ведь их не любил?
– Нет.
– И поклясться мне можешь?
– Ну!
Нюшка тоненько хмыкнула, заискрились ее глаза.
– Смелый какой!
– С чего ты взяла?
– Врать смелый! – засмеялась Нюшка.
За стеною двора, в ограде, что-то брякнуло. Андрей весь насторожился. Афанасий с Никитой в кузнице. Кто же это? Анна Васильевна? Смольков?
– Дружок на цепи, – безмятежно сказала Нюшка.
За стеною снова звякнула цепь, и Андрей засмеялся.
– Однако какая ты. – И испуг решил превратить в шутку. – На поветь тебя, видно, просто не увести.
– Отчего ж, – засмеялась Нюшка и высвободилась из его рук.
– Что ж ты уходишь?
– Хватит, миленочек мой, работай. С тебя спросят потом. – И, будто вспомнила только что, позвала: – Андрюш! В субботу из дому уйдут все. А вас Афанасий хочет сводить на вечёрку и в кабак еще, отпраздновать возвращение с лова.
– Ну и что? – не понял Андрей.
– Ты сбеги от них.
– Зачем?
– Об деле поговорим, – прыснула Нюшка.
– Ну, если об деле, – и Андрей засмеялся.
На крыльце в дверях Нюшка остановилась. Андрей брал рубанок.
– Только без всяких там намерений, – она, смеясь, помахала ему рукой. – Как говорит твой Смольков, не бери ничего в голову.
55
По дороге на вечёрку они плясали. Смольков кружился без устали. Одна рука с мандолиной, другая за кушаком. Он притопывал, выкидывал колена и напевал:
Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в припряжке водил.
Афанасий с Андреем в обнимку, стараясь угадать в лад, приплясывали следом и лихо вторили ему:
Эх, но, да но ты, теща моя,
Тпру-у, стой, молодая жена!
Вместе с ними будто кабак на улицу выплеснулся. Удалые песни и пьяный смех, копоть от свечей, плошек, табачный дым, людность веселили душу. В ушах еще звучали бродяжьи песни Смолькова, переливы струн мандолины. И хмельная кровь распирала грудь жаром, просила выхода.
С топаньем, с уханьем они начали отплясывать сразу, как из кабака вышли. Плясали самозабвенно, хохотали, когда сбивались, и опять начинали сызнова. Смольков иногда оборачивался. В свете фонаря, что держал Андрей, они на месте выплясывали друг перед другом, наигрывали себе губами.
Смольков плясал искуснее их, и Афанасия, видно, задевало это. Уступать он никак не хотел.
- Ты лучше бы поиграл, – приплясывая, говорил он. – Ты поиграй. А то так не в лад. Пляску портишь.
- Ан, не могу! На холоде! Струмент нежный, – и, притопывая, Смольков помахивал мандолиной, кружился, зазывно пятился от них, выбрасывая колена, и напевал:
А ты ж, медведюшка-батюшка...
И дразнил Афанасия:
- А тебе пусть не мешают плясать эти... как их... Хо-хо! В слободку надо ходить. Облегчат...
А ты не тронь мою коровушку...
Мужик с фонарем стоял на дороге, и Смольков его уже обошел.
– Славно вы веселитесь, – сказал мужик.
– Маркел! – воскликнул радостно Афанасий. – Маркел!
– Думаю, кто так отплясывает на всю Колу? Мимо бы не прошли. И встал глянуть.
– Гуляем, Маркел! В кабаке были, – Афанасий словно оправдывался.
В тусклом фонарном свете Андрей увидел: вместо левой ноги у Маркела куцая деревяшка. Подумал почему-то испуганно: "Кажись, этот ходил с Суллем".
– А я было туда намерился, – грустно сказал Маркел. Деревяшка холодно скрипнула на снегу.
– Мы на вечёрку, Маркел! Хочу сводить их, пусть девок повеселят.
– Пусть, пусть. Девок веселить надо. Жаль, в кабаке не застал вас. Извиняйте уж. Счастливо вам на вечёрке.
– Погоди, Маркел, – Афанасий взял его за рукав. – Я выглядывал тебя в кабаке. Выпить хотел с тобой.
– Вот, якорь те, – сокрушался Маркел добродушно, – мне бы пораньше, застал бы вас.
Подошел Смольков. Маркел поднял фонарь, оглядел Андрея, Смолькова, покивал им доброжелательно:
– Маркелом кличут меня. – И спросил Афанасия: – Сказывают, они спасли тебя?
– Он вот, – Афанасий похлопал рукой Андрея. – Брат теперь мне названый.
– В кузню будто ладишь его?
– Просится. Ему, говорит, всего нужня это ремесло.
– Учи, кузнец будет.
– Будет, – пообещал Афанасий.
Андрей все на ногу Маркела поглядывал. С Афанасием, верно ведь, могло такое же быть.
– А этот?
– Этот, вишь, с мандолиной. Плясать мастак и петь.
– Да, жаль, не застал вас, – сокрушался опять Маркел. – Сказывают, вы славно сходили на акул?
– Ничего сходили.
– Ну, и слава богу. Эх, пораньше бы мне. Выпить хотелось, поговорить. И дело у меня к тебе.
– С Маркелом нам надо выпить, – сказал Афанасий. – Это он тот год ходил с Суллем. Вернемся?
У Андрея защемило сердце: "А Нюшка? Ждет ведь. Как же мне?"
– Нет-нет, упаси бог! – замахал руками Маркел, будто отталкивая их. – Веселитесь, радость у вас.
– А что, – сказал Смольков, – вернемся. Я еще поиграю и попою. И выпьем, и спляшем.
– Вот разве это, – замялся Маркел. – На вечёрку-то вы к Матрене? Ну, дак домишко-то мой рядом. Зайдете, может?
– С милой душой, – сказал Афанасий.
– Вот и ладно, вот и хорошо, – Маркел заспешил, обрадованно засуетился. – Мы минутку с вами проживем славную. По рюмочке ради дела.
К двери Маркелова домишка была прислонена метла – знак, что дома никого нет. По примеру хозяина обмели ноги. В доме пахло свежеиспеченным хлебом. Горела лампада под образами. Вслед за Маркелом покрестились на образа.
Он, стуча деревяшкой, прошел, зажег от лампады свечи.
– Три зажгу. Для гостей. Проходите, милости просим!
– Чисто живешь, Маркел.
Жил Маркел небогато. В избе кухня и горница заодно. Кровать с высокой горой подушек. На сундуке тканый лоскутный коврик. Посудный шкаф за ситцевой занавеской. И в углу умывальник, тоже за занавеской. Но все ухожено, чисто. Половицы и лавки вдоль стен промыты до желтизны. Беленые стены, белая печь. Печурки с любовью обведены синькой.
- Бобыльствую, как могу. Садитесь, ради христа. Настоечка у меня морошковая. С осени залил, – Маркел подавал на стол капусту квашеную, треску вареную, вилки. Стол выскоблен чисто. Настойка в пузатой бутылке.
Маркел налил из нее в рюмки на тонких ножках. И пока садился, приноравливаясь ногой, Андрей смотрел на него. "Не старый еще. Может, как Сулль. Меня лет на десять старше, не более. Как же уйти? Ведь ждет, а я причину выдумать не могу. Мир не нарушить бы. Скажу – опьянел, дескать. На улицу надо, мол, походить. А пока в разговоры тут не встревать".
- С возвращением всех вас, – глаза Маркела на миг затуманились, – с удачей!
- Спасибо, Маркел, – сказал Афанасий.
Выпили.
- Я рад, что вы у меня сидите. Что вижу тебя, Афанасий, в здравии, – говорил Маркел. Он все на Смолькова поглядывал. – И что они вот тоже здоровы – рад.
- Спасибо, Маркел, – сказал Афанасий.
– Расскажите же, как сходили? Как там было на лову? Ходили-то на паях?
– Как покрученники ходили. Две трети Суллю. Харч и снасти его.
– Не много же вам.
Говорил так, будто сам не ходил с Суллем.
- Не много, да ведь кольские хозяева покрута тоже берут две части из трех, и за харч еще при расчете удерживают. А сами не ходят. Сидят по домам с бабами да считают по осени барыши. А Сулль с нами на равных ломил.
– А риску сколько?
– Риск на всех одинаковый.
– Сколько же вышло у вас на брата?
– Ходить на акул стоит, – уклончиво сказал Афанасий.
– А все же?
– Сулль, если продаст удачно, говорил – шхунку думает приобрести.
– Ишь ты-ы! А коляне рыбкой все промышляют. Ею лишь кормятся.
– Умственности в них нет, – захохотал Афанасий. – И кабак на самой дороге. А Сулль мозговит. Знает, как деньги брать.
– И кому нужны эти шкуры поганые? Ни на себя их, ни под себя. Ни проку, ни красоты для глазу. А поди ж ты, деньги какие!
– Сулль даже зубы акульи думает продавать. Бабам на бусы.
– За такую бабу страх будет взяться, – засмеялся Маркел. И опечалился снова, желваки на лице дрогнули, опустил глаза.
Смольков развернул из платка мандолину, пробовал тихо струны.
– Сулль говорил, что еще заплатит тебе, – сказал Афанасий.
– Может, заплатит, – отозвался Маркел. – Отказываться не стану. Уговору, однако, такого не было. – Маркел пальцами вытер глаза. – Ну, ничего, ничего. Поживем, еще, погуляем по белу свету.
Смольков заиграл и запел негромко. Голос у него чистый, тонкий.
Было по свету погуляно
И похожено в кабак,
На печи было полежано
И погоняно собак...
Афанасий положил руку на мандолину, заглушил струмы, и Смольков недоуменно смолк.
– Ну, а ты как, Маркел?
– По-старому, выходит, – не совсем ладно, – грустно сказал Маркел. – На одной далеко не ускачешь. Но все-таки ничего. Ракушечки нынче пособирал... Пусть он играет, ты не держи.
– Ты про дело какое-то говорить хотел.
Смольков заиграл снова, запел другую, веселую.
Тут деревня в лесу близко,
На пути стоит кабак,
Целовальник наш знакомый,
Он из наших, из бродяг.
...Смольков песни и в кабаке пел. Не заунывные, о тяжкой доле, судьбе-злодейке, а гулявые, бродяжьи. Пел о другой, смутно знакомой, будто давно позабытой жизни. Он хорошо пел. Сердце от песен захватывало. Разговоры о соли, рыбе, летнем улове, ценах в Архангельске и в Норвегах стихали в кабаке.
Мы возьмем вина побольше,
Караульных подпоим,
Потом ружья их отнимем,
С ними в лес мы убежим.