59
У писаря в комнате полутемно. Они встали все. Шешелов оглядел их бегло: Герасимова, норвежца, братьев-кузнецов. Вновь подумал: "Почему такой странный сбор?" Наклонил голову.
– Честь имею! – Открыл дверь в кабинет. – Прошу покорно.
И пошел за свой стол. Это ратуша, а он городничий. Встретил глаза Герасимова, понял: случилось что-то. Не просто они пришли.
Братья-кузнецы сели к стене на стулья, а Герасимов и норвежец к столу прошли.
– Я сейчас поясню, – сказал Герасимов. Голос обеспокоенный. – Это наш порубежник, норвежец. Сулль Иваныч зовем мы его, Акулья Смерть.
У Сулля Ивановича лицо усталое, серое, глаза ввалились. Похоже, из-за него собрались. Что же могло случиться?
– Живет он в Норвегах, – продолжил Герасимов, – а промышляет уже несколько зим у нас, в Коле. Нынче вот на акул ходил с младшим Лоушкиным, – и показал в сторону кузнецов.
– Наслышан, – Шешелов улыбнулся норвежцу.
– После лова он был в Норвегии, а утром нынче вернулся в Колу. Вести привез нам нехорошие.
Герасимов перевел дух и старался спокойнее говорить: – В местечке ихнем, Вадсё, или Вассин, и далее еще – Вардгоусе хлеба и прочих съестных припасов нет. Зима на исходе. И у них долженствует быть крайний голод. Уже сейчас во многих домах есть нечего. А с каждым днем ожидается быть и того хуже.
Норвежец сложил на коленях руки, опустил голову. У Герасимова в глазах тревога. А Шешелов все не мог уяснить, что их привело в ратушу.
– И многие мужи там, норвежцы, – говорил Герасимов, подают такой голос: чтобы, дескать, спасти себя, жен и детей своих от голодной смерти, надо идти грабежом в Колу. В ней-де себе пропитание сыщем и тем спасемся.
Поверилось сразу. Надсадно забилось сердце. Внутри всколыхнулось, разлилось горячей волной. Тесен сделался воротник мундира. Повел головой, шеей. Вон зачем все пришли!
Поворочался в кресле, недобрым голосом проскрипел:
– Та-ак...
И заметил: лицо у норвежца изможденное, в синяках. Расшибся где, поморозился? Или крепко побит? И следил, как руками тот карманы ощупывает, закурить хочет. Пожалуй, ему хуже всех тут. О своих доносить не мед. Не дать бы промах какой в сердцах. Норвежца, пожалуй, обласкать надо, поподробнее разузнать.
Шешелов встал, вышел из-за стола, подсел к гостю, протянул ему свой кисет. Сказал глухо:
– Ты горькую весть принес, Сулль Иваныч. Но все же поклон тебе за нее великий.
Норвежец покивал головой согласно, но глаза не поднял. Достал трубку, набил табак.
– Значит, в ваших краях думают – в Коле можно добыть хлеб и рыбу и спастись тем от голодной смерти?
– Так, – норвежец смел крошки с сукна, ссыпал в кисет. Видно, что по привычке он все аккуратно делает.
– И понимают, что коляне тогда будут обречены на голод?
– Так, – кивнул ему Сулль.
– А сам ты знаешь, что в Коле немало людей, которые не имеют запаса до лета?
Сулль болезненно шевельнулся, отогнул воротник бузурунки, и теперь было ясно видно, что лицо у него в черных подтеках.
– Что это?
– Сулль хотел уговаривать там, – норвежец устало улыбнулся.
"Избит", – понял Шешелов. И спросил:
– Где?
У нас дома тоже есть место, где пьют ром.
– Свои били?
– Так, – серьезно кивнул Сулль.
Шешелов зажег и передал Суллю спичку. Исхудалое, измученное лицо.
– Что вас заставило прийти в Колу?
Сулль прикурил, медленно развернулся к Шешелову. Строгий, усталый взгляд.
– Кола тоже есть дом Сулля. Есть друзья, промысел. И Сулль так понимает: нельзя воевать с Кола. Море одно. Всегда вместе. Как можно мне приходить к Афанасий, к Никита, – Сулль трубкой потыкал в сторону, где недвижно сидели кузнецы-братья, – если мой сосед или брат приходил к нему, – как это? Цап-царап? Грабил?
– Да, да, – покивал в раздумье Шешелов. – А когда они хотят в Колу? И как: морем, сушей?
Сулль пожал плечами:
– Может, завтра, может, сегодня. Или еще десять дней. Так, морем. Голод – плохо. Грабил – еще больше плохо. Пройдет год, десять, много. Дети Колы все будут помнить. И Сулля дети знать будут: я грабил в Кола Афанасий. Очень стыдно.
– Кто у вас есть там? – куда-то в сторону кивнул Шешелов.
Но Сулль его понял.
– Старые родители, брат.
– Ваши одноземцы знают, что вы пошли к нам сказать?
– Так, – кивнул Сулль.
Герасимов тихо и уважительно спросил:
– Скажи, Сулль Иваныч, вправду сказывают: твой дом поджигали? Ты про это не говорил.
Сулль встрепенулся, поднял прямо глаза:
– Почему вы знаете?
– Лопарь твой сказал.
Сулль перевел взгляд на Шешелова:
– Это маленько было. Не надо про это.
– И одноземцы тебе помогали тушить? – не унялся Герасимов.
– Да. Тушили. Везде есть друзья. Мало, правда. – И усмехнулся горько. – Друзья всегда мало... – И опять попросил Герасимова: – Не надо об этом. Оно там, между нас.
Представилось, чего стоило норвежцу сказать о своем намерении и его исполнить. Если не случится чуда и никто не подвезет норвегам хлеба – голод у них затянется. И все зло людей ляжет виной на Сулля. Ему не простят.
Там посчитают его шаг предательством. А у всех народов за это не только проклятье, но и кара всегда шла следом.
– Вам нельзя туда возвращаться.
У Сулля глаза на миг дрогнули. И упорство, и обреченность, и отчаянная решимость в них. Покачал отрицательно головой:
- Это мой дом, люди. Надо идти.
- Вас могут убить в гневе. Сделать калекой, – Шешелов не считал нужным сглаживать что-то.
Сулль кивнул:
– Я понимаю. Но там мой дом, бог, земля, сердце. Все там. Здесь друзья и соседи. Там друзья и родные. Их грех – мой грех...
Шешелов понял: он вернется, если даже надежды не будет. И с горечью заключил: а ее, похоже, как раз и нет.
– Когда же вы обратно?
– Отдохнут олени – сразу.
По-доброму-то норвежца к награде бы за геройство. Но этого никогда не будет. Понять и оценить некому. И захотелось отблагодарить его. Увидеть радость бы на его лице, в глазах. Да, пожалуй что одарить надо.
Шешелов поднялся, обогнул стол, достал из него футляр. Хорошей работы и отличного боя держал он в ящике два пистолета. Положил на стол. Сказал мягко Суллю:
– Позвольте. Мне хочется подарить вам.
– Мне? – изумился Сулль.
– Вам. – Шешелов открыл ящик. – Вы сказали: будете возвращаться. Кто знает, как там придется.
Сулль открыл футляр, посмотрел, повертел пистолет в руках. Сказал благодарно:
– Хорошая работа! – Поднял глаза на Шешелова. – Это большой подарок.
– Они и боя отличного, – Шешелов обрадовался, что подарок пришелся по душе.
Сулль бережно положил пистолет в футляр, закрыл тихо и отодвинул. Прижал к груди руку:
– Благодарен русскому начальнику. Вы носите хорошее сердце. Но Сулль не может принять подарок. Сулль не может иметь оружие.
– Почему? – удивился Шешелов. – Вас там могут убить.
У Сулля проступила в глазах тоска, та, прежняя, собачья, он закрыл веки, кивнул головой:
– Могут. И это плохо. Не хочется помирать. Но я знаю своих. Это может стать – как это по-русски? – порог! За него не все могут пойти. А это, – показал глазами на пистолеты, – я убью один, два. Меня убьют. И все будут злы на Колу... – Сулль медленно, тяжело опираясь на стул, поднялся.
Шешелов не знал, что ему делать. Он много видел смертей на своем веку, но впервые, наверное, присутствовал на похоронах живого. И нельзя воспрепятствовать и осудить. Можно лишь поклониться.
И сказал вслух:
– Мы не можем возместить тот ущерб, который вы добровольно причинили себе ради Колы. Но если жизнь сведет нас еще когда-нибудь, – и опять не сгладил умышленно, давая понять, что норвежца ожидать может, – я обещаю вам заступничество свое и покровительство, какое только в моей власти.
Они стояли друг против друга. Норвежец еще молодой. В лучшей своей поре. Жаль, когда умирают такие. Но есть высшая справедливость. На алтаре должно быть лучшее. Иначе бог не поможет. И еще подумал, что сам старый стал. Незаметно годы идут. При встрече с таким вот понимаешь – твое время ушло.
– Есть один маленький просьба.
– Ваш покорный слуга. – И с готовностью поглядел в глаза Сулля.
– В каземат есть ссыльный. Я прошу, мне надо посмотреть. Как это? Увидаться...
- Зачем?
– Надо верить, он честный. Важно знать.
Не врет норвежанин, ему это важно вправду. Но дать свидание – нарушить порядок. Исправник тут же жалобу на шешеловское самоуправство пошлет в Архангельск. И сухо каждое слово сказал:
– Производится следствие. Оно разберется. Невиновного не осудят.
Младший из кузнецов вскочил, мял в руках шапку.
– Невиновный он, ваше благородие! Не мог он чужое взять!
Шешелов жестом остановил его. Подумал: "Норвежец, пожалуй, на верную смерть идет. А никто ведь не посылает. Ни Норвегия, ни Россия. И если даже удастся ему упредить норвежский грабеж в русской Коле, то разве это оценит кто-нибудь? Пусть при этом спасет он десятки и даже сотни жизней. Наградит его кто-то? Россия? Норвегия? Это нужно только его душе. А Шешелов боится жалобы исправника..." И решился:
– Хорошо. Но только в моем присутствии, – и повернулся к кузнецам-братьям. – А вас какая нужда привела?
Братья встали почтительно. И Герасимов вместо них сказал:
– Сулль Иваныч к ним сначала приехал. А потом все ко мне пришли. Подтвердить: уважаемый-де он человек, не пустослов.
- Спасибо, – сказал им Шешелов. – Спасибо, – и каждому подал руку.
Старший сказал смущенно:
– Не на чем, поди. Тоже и о себе хлопочем.
У Шешелова благодарно отдалось в душе. "И о себе хлопочем". Не отделил кузнец Шешелова от города. И еще раз наклонил голову.
– Спасибо. Хорошо, когда так: обо всех и о себе сразу. – И добавил: – Прошу еще об одной службе. Найдите сейчас в Коле унтеров. Поищите Ксенофонта Федотова, он порасторопнее из троих. Скажите, пусть инвалидных на площадь они соберут. Всех. Скажите, городничий-де наказал строго: спешно должны явиться. Идите же.
Герасимов встретил его глаза, кивнул одобрительно, добавил кузнецам:
– Они у причалов за крепостью с утра были.
– Сейчас я оденусь и провожу вас, Сулль Иваныч. – А в дверях уже вспомнил, обернулся и сам не заметил, как сказал Герасимову на "ты": – А ты как хочешь, Игнат Васильевич: или зайди через час, или подожди тут меня. Разговор будет.
60
Караульный слишком напуган был. Он даже перед исправником не мельтешил так. Андрей подумал, что чиновник из Архангельска пришел, не меньше. Дорогая шинель внакидку, осанистый. Лицо строгое, баки седые приглажены, глаза не злые. А за ним – мать ты моя! – Сулль Иваныч! Доброе, умное лицо Сулля. Здесь, в блошнице?! И больно и горько от стыда стало. У Андрея даже слезы подступили: Сулль его здесь видит.
Барин подошел, посмотрел строго:
– Разве у тебя шея волчья?
– Отчего волчья? – хмуро спросил Андрей. – Как у всех.
– Не гнется, вижу я.
Андрей наклонил голову.
– Было бы за что гнуть. А то держат без вины.
– По заслугам, коли тут держат.
– Я не повинен!
– Суд разберется. – Он достал трубку, посопел ею, пооглядывался кругом, похмыкал. Задрав голову, с интересом оглядел кованые крюки и кольца. – Кто же виноват?
– Почем я знаю?
– А где ты был в вечер кражи?
Барин вопросительно глядел на молчавшего Андрея и совсем как Сулль засопел трубкой. Андрей остро почувствовал свою необихоженность. Второй месяц не мыт, не чесан путем, оброс и измят.
– Нигде.
– Дерзишь? – барин спокойно сказал и пожевал губами. – Вот прикажу я плетей тебе.
Андрей исподлобья на него глянул. Барин караульного поманил пальцем, показал на Андрея:
- В баню его. Вид человечий пусть не теряет. И здесь пусть все сам вымоет, – потыкал на пол, на окно пальцем и пошел прочь, сопровождаемый караульным. Сгибаясь в низкой двери, пробурчал недовольно: – Бог знает что.
На Сулля стыдно было глаза поднять.
- Сулль Иваныч, ты не верь.
- Так, – Сулль подошел к нему, подал сразу две руки. – Очень скучал по Андрею Сулль. Очень рад видеть.
- И я. – Андрей больше не мог сказать, сжала обида горло.
- Но, но! Ты стал помор! – Сулль потряс его руки, кивнул на дверь. – То есть хороший человек, верь Сулль!
- А кто он?
- Городничий.
– Что ему надо от меня?
- Ничего. – Сулль смеялся.- Он помог Сулль тебя увидеть.
- Друзья у тебя, однако, – Андрей уже спокойнее говорил.
А барин ничего себе был, глаза не злые. Другой, конечно, велел бы всыпать плетей. А этот в баню сказал вести.
- Ну, – потряс его руки Сулль. – Как ты тут?
- И опять обида навалилась, сжал зубы.
- Не спрашивай, Сулль Иваныч, тяжело. Так прижало, хоть помирай.
- При-жало? – Сулль вслушался в слово.
- Прижало, – Андрей показал руками. – Прижало, придавило, прищемило. Не увернуться.
- Так, так, – закивал Сулль. – Понял... Давай будем курить, маленько говорить. Сулль хочет говорить с тобой. – И пошел, сел на нары, закурил трубку. Оглядел нары с соломой, каменку в углу, дощатый стол под окном. Как и городничий, задержал взгляд наверху.
- Что есть это?
Блошница, сказывал караульный, когда-то просторной подызбицею была. Застенок при суде. Допросы тут отбирали. При царице Екатерине нужда в пытках отпала, и подызбицу перегородкой забрали. Теперь она узкой и длинной стала, похожей на гроб. Крюки и кольца остались напоминанием торчать в матице.
– Говорят, тут пытали. Подвешивали за руки, а может, за ноги. Потом каленым железом, плетью по ребрам.
– Есть помирали?
Кольца и крюки давно ржой покрылись, но и сегодня осталось видно: долго они служили.
- Было, наверно.
– Так, – сказал Сулль, – очень старый все. – И брезгливо поморщился. – Сулль не хотел видеть Андрей тут.
– Я не по своей воле...
– Ты правда не брал, как это... жемчуг?
– Об чем ты, Иваныч! – всполошился Андрей и смотрел прямо в глаза, боясь хоть на миг усомнить Сулля. – Я бы руку себе отрубить дал. Сдох бы с голоду.
– Да, да, верно. Но почему молчишь, где был?
Андрей опустил глаза: тогда окажется еще страшнее.
Афанасий, Никита, Анна Васильевна. А Нюша? Коляне ей до смерти не забудут. Такая славушка прикоснется...
– Не могу я сказать.
– А Нюша тут...
– Не надо! – испугался Андрей. – Ради бога не надо, Иваныч! Если хочешь, чтобы любил тебя, помолчи.
Сулль, похоже, его заклинания понял. И тревожно от этого стало – плохо, когда еще кто-то знает, – и радостно: Сулль надежен, не выдаст. И объяснять, что Андрей не брал жемчуг, больше ему не надо.
Сулль покурил, посидел молча, подумал.
– Не надо горевать, Андрей. Сулль верит, все хорошо будет. Будет весна, на акул пойдем... – Он встал и прошелся, потрогал решетку в окне рукой.
– Крепкий, а?
– Крепкая, – хмыкнул Андрей. – Черт ей рад.
– Знаешь, – Сулль смотрел на окна. – Я не узнал про паспорт.
Предчувствием новой беды сжалось сердце. А Андрей так надеялся, столько мечтал об этом.
– Как ты говорил, нельзя так, да?
– Нет, больше как можно. Но не узнал. – Сулль прямо смотрел, не отводя глаз. – Однако надо маленько срок. Будем еще все узнать. Ты верь уж, Сулль помнит.
– Спасибо, Иваныч. Вся надежда на тебя. А я все равно убегу отсюда.
– От суд? Не можно. Пусть суд будет.
– Зачем?
– Подумают – испугался Андрей. Он цап-царап жемчуг.
– И так все думают. А я больше всех. Сидишь день и ночь один и думаешь, – Андрей сел на нарах поглубже, обнял свои колени. – Я, Иваныч, тебя редкий час не вспомню. А ночами мне становище снится. То на лов собираемся все мы, то веселое что-нибудь. Афанасий как там потешил. Лучшее для меня время. А потом в доме у Лоушкиных. Приняли как человека. А теперь такое вот. И они думают – я украл. А мне сказать нечего. Кто поверит? Чем могу оправдаться? Ты понимаешь?
– Да, да. Так, понимал. – Сулль стоял у окна, слушал, лицо стало задумчивым, отрешенным. – Я верь очень, Андрей. Все хорошо будет. Все будут потом понимать. Очень трудно понимать всем сразу.
От окна свет скупо на Сулля падал. Подумалось: похудел он сильно. Усталость проступила на скулах, обтянула их. То ли хворый он, то ли случилось чего.
– Ты почему в Колу вернулся рано?
– Есть маленько дела.
– По виду ты хвор, Иваныч.
– Устал. Это пройдет. Давай о тебе.
– Что обо мне?
Сулль обвел все вокруг глазами:
– Что потом будет, дальше?
- Не знаю.
Открыто один Смольков угрожал. Но он на вечёрке тогда остался. Шут его знает, может, и он, А может, и не он вовсе.
Сулль вернулся к нему, сел рядом, а сам будто забыл Андрея. Глаза грустные. Показалось на миг – не Андрей в беде, а Сулль.
- Случилось у тебя что, Иваныч?
Сулль встретил его глазами, подавил вздох.
- При-жало, – и хотел улыбнуться.
- Тебя прижало? – Андрей встревожился. – И иначе нельзя, хоть умри?
- Так. – Сулль согласно прикрыл глаза и вздохнул. – Хоть умри. Плохо, если зазря. В этом все.
- Что же с тобой, Иваныч?
- Обожди. Работник нужен один для Сулля. Скажи, можно Смольков в Норвегия брать, Англия?
Андрей чуть врасплох не сказал: упаси боже! Смолькову вся мечта в жизни – уйти из Колы. Сулль за него исправнику поручится, а он сбежит непременно. Мало Суллю греха, так еще и такое случиться может... Однако и со Смольковым Андрей клятвой связан. Сказал, отведя взгляд в сторону:
– Не могу я сказать: "Не бери его". А "Возьми с собой" – не скажу сроду. Сам понимай тут.
Сулль покурил, посидел молча, согласился спокойно:
– Хорошо. Сулль будет тогда подумать.
Странный сегодня Сулль. Словно что-то его внутри гложет. Андрей тронул его участливо:
– Да ты не сказал, что случилось с тобой, Иваныч.
– Это говорить трудно, – голос Сулля усталый. – Человек каждый имеет своя судьба. Пусть он имеет воля, как жить лучше. Хочет – пусть ловит треска, палтус. Хочет – пусть бьет акул... – И махнул рукой: – Не надо про то.
– Ты на акул собираешься?
– Так, – Сулль кивнул.
– С Афанасием, со Смольковым?
– Нет, дома.
– В Норвегии на акул? Что же тогда? У тебя плохие помощники?
Сулль улыбнулся грустно.
– Хорошие. Маленько только.
– Сулль Иваныч, ты не про то говоришь со мной?
– Да, так. Не про то, – Сулль повернулся к нему, смотрел изучающе, строго. – Вот про то. Я очень верь: все хорошо будет.
Теперь Андрей близко видел: у Сулля лицо исхудалое, глаза ввалились, и похоже как синяки на лице его, шее. С вараки он упал или олени понесли, может?
– Что случилось, Иваныч? Почему не хочешь сказать?
В дверь не вошел, а влетел караульный и, тараща глаза, зашептал Суллю скороговоркой: ждет его на дворе городничий. Сулль нахмурился, глянул на Андрея, встал, сунул трубку в карман.