– Все есть хорошо, Андрей. – Он опять прежним стал, добрым, мягким, сноровистым. – Хорошо будет. Да, да, я верь. Ты помни, Сулль говорил: русский – очень большой народ. Терпеть есть бог для всех люди. А родитель не выбирают, да... – Он обвел стены глазами и караульного. – Скоро ты будешь из этот дрянь уходить.
– Ждут его благородие, – суетливо встрял караульный.
– Спасибо, Иваныч, но ты не сказал...
– Сказал – засмеялся как-то скрипуче Сулль. – Очень рад тебя посмотреть. Давай будем тебе говорить прощай по-русски.
И опять, как тогда в становище, дивясь двужильности Сулля, Андрей ощутил крепость рук его и спины и подумал: на хворого не похож Сулль. Прочно стоит на ногах, не сдвинешь. И еще с чего-то подумалось про древние стены городской крепости и этой тюрьмы в ней: тут было-перебывало за века тьма люду. Многое, наверно, повидали кованые крюки и кольца, изъеденные теперь ржой. И, может, здесь крепче были объятия людей, может, и им мгновения такого хватало потом на жизнь, хотя нередко кому-то в этих стенах она оставалась отмеренная в минутах.
Чувством необычайной пустоты легла на сердце тревога. Не просто приходил Сулль. И встреча их и прощанье совсем не просты.
– Ждет, ждет городничий-то, ждет, господи, – бормотал караульный и теснил к двери Сулля.
И Андрей заспешил:
– Ты ведь не зря приходил, Иваныч? Ты не сказал...
Сулль, в дверях уже, оглянулся:
– Не зря.
И стало еще беспокойнее от того, каким вдруг увиделось теперь лицо Сулля.
– Помни, никто родитель не выбирают. Все хорошо должно будет.
– Спасибо, Иваныч!
Караульный уже затворял дверь, и Сулль на миг придержал ее и опять с улыбкой кивнул Андрею, но, показалось, он хотел вовсе не благодарность его услышать. – Ты обещал Сулль помнить, если...
Караульный захлопнул дверь, и она брякнула щеколдой снаружи. И Андрей будто сразу опомнился: Сулль в беде. Сулль! И рванулся, ударился в неподатливость дерева, забил кулаком в дверь, закричал, пугаясь, что Сулль не услышит и не поймет то, что так ясно сейчас Андрею.
- Я обещаю! Я обещаю помнить! Я понял, что ты сказал! Я верю! Все-все хорошо будет! Обязательно будет, Иваныч!
61
Усталый, озабоченный, недовольный вернулся Шешелов в кабинет. Бросил на стул шинель и фуражку, расстегнул воротник мундира и долго шарил по карманам – искал платок.
Дверь открылась, и тихо вошел Герасимов.
– Проходите, Игнат Васильевич, – вытер мокрые шею, лоб, дернул зло головой: – Денечек послал господь! С инвалидными только что разговор имел.
– Я у Дарьи ожидал вас, видел. Порешили что-нибудь?
Шешелов смотрел перед собой, Герасимова будто не слышал. Устало свернул платок.
– Худо все. Худо! – Засунул руки в карманы, суетливо прошелся по кабинету, не мог сдержать раздражения. – Инвалидная команда призвана защищать город. Это ее святой хлеб! Но они, видите ли, должны себе пропитание добывать сами! Для этого им дано право отхода на мурманский промысел. На все лето! – Шешелов остановился перед Герасимовым, тыкал пальцем куда-то в сторону. – И они справедливо кричат, в голос, черт их дери, что им защищать Колу не-ко-гда! Им на Мурман пора идти! Иначе семьи нечем будет кормить зиму и всю весну.
– В самом деле так, нечем, – кивнул Герасимов.
Шешелов хлопнул в ладонь кулаком.
– Парадокс, ч-черт-те дери! В кольцо завилось. Ни начала, ни конца нет. На все лето! А кто должен защищать город? Кто? – спрашивается. Единственная воинская сила лето будет на Мурмане! Какой ч-черт придет сюда воевать зимой?! Или город Кола России уже не нужен?
В кабинете будто все углы проступили, тесно. Споткнулся о стул с шинелью. "А, ч-черт!" – не сдержался и пнул его. Смотрел на шинель, фуражку, стул, лежащие на полу, вспоминал.
Инвалидные-рядовые галдели, словно унтеров при них не было:
– Чего у нас грабить-то?!
– У самих жратья никакого нет!
– А коль придут – пусть каждый свой дом и двор сам обороняет!
– Да пожгут ведь, дурица!
– Не дурись, и сам не умен!
– Как есть пожгут все без нас! Вернешься на теплые головешки!
Шешелов слушал их, молчал: пусть глотки надерут досыта. Он их просто так не отпустит. Но мысль о пожаре была тревожной. Кола город деревянный, построен тесно. А случись да пожар. От воров хоть остатки всегда бывают. От пожара – лишь пепелище. И усомнился: не должны бы жечь. Что в горящем дому возьмешь? Но могут просто со зла. Когда уходить ни с чем будут.
Поднял и поставил стул к стенке. Виновато сказал Герасимову:
- Ты прости, Игнат Васильич.
- Ничего, – мягко сказал Герасимов. – Человек тогда лишь и ясен становится, когда из него зверь выглянет. – И добавил обеспокоенно: – Не сговорили их?
Шешелов при осмотре инвалидных узнал: для прицельной стрельбы только сорок ружей годятся. Остальные хоть брось. Пороху – по два-три заряда. Как хочешь, так и обороняй город.
– Вроде уговорил. Порешили: подождут они две недели. Последними уйдут на Мурман. Ночной караул усилили. Посты по заливу ставить приговорили. Но ненадолго все это, вот беда. Две недели – что два часа. А потом уйдут, и живи под страхом. В городе бабы одни да старые с малыми. Все унижения, случись что, им достанутся.
– А вы, Иван Алексеич, не можете инвалидных оставить в Коле? Своею властью?
– Я?! Хе-хе... Такое лишь губернатор может. И то, пожалуй, из своего кармана, – Шешелов сел подле Герасимова верхом на стул, скрестил руки на спинке. – Посмотрел я сегодня. Если норвежане даже при них придут, от инвалидных немного пользы. И ружья, и сами они. Не солдаты уже, мошонка одна пустая. Скажи лучше, Игнат Васильич, как ты полагаешь, придут они?
У Герасимова в глазах смирение и грусть.
- Все возможно. Голод – сила страшная, он миром правит. Нельзя забывать: там дети, женщины, старые люди... У меня с осени чувство такое, словно беда на меня все время катит.
– С начала войны?
– Ага.
"И у меня тоже", – хотел сказать Шешелов, но сдержался. Нет, про это сейчас нельзя. И уверенно сказал:
– Большого-то страха нет. Толпа придет, а не сила воинская. Будем как-то обороняться. – Но подумал, что заметит браваду его Герасимов, и добавил: – Однако не опасаться их тоже грех. Придут ночью, в исподнем выскочишь, а они с оружием тут, с огнем, с насилием. Приятности мало. Ни один город в России не знает такой беды.
- Не должны бы ночью, – сказал Герасимов, – скорее всего, к утру. Чтобы с силами город грабить, прежде надобно отдохнуть.
– Пожалуй что,- согласился Шешелов, – Велю-ка я лопарей всех оповестить. Пусть на подходах смотрят да упредят нас.
И встал, сцепив пальцы рук, в нетерпении прошелся по кабинету.
– Кто знает, сколько придет их? Будут убитые, раненые. С той и с другой стороны будут. До чего же мерзко все! Не хватало нам драк с порубежниками. Прав этот Сулль. Одно море у нас. Как же летом на нем встречаться будут?
Герасимов подпер подбородок руками, согласно кивал:
– Тут что-то помудренее бы измыслить. – И на вопросительный взгляд Шешелова пояснил: – Не приход стараться отразить ихний, а выход из Норвегии не допустить бы.
Шешелов устало махнул рукой.
– Я думал уже про это. Туда бы хлеба теперь послать. Да где возьмешь? А другое ничто в голову не идет. Тут норвежцу этому позавидовать даже можно. Знает, что делает.
– Ну, он ведь тоже не зря хлопочет.
– Как не зря?
– Промышленник он. Сей год удачный для него выпал, а промысел весь на нашей земле оставлен. Если его одноземцы пограбят Колу – коляне и в Сулле видеть станут врага. А это ему разорение полное.
В том, что Сулль оберегает и свою выгоду, Шешелов худа не видел.
– Мне всегда поклониться хотелось таким вот, знающим.
Герасимов встал, посмотрел в окно, будто ждал кого-то, и опять сел.
– Этого не отнять. Складу он человек стойкого. Но на долю выпало ему – ой-ой! – И глянул на Шешелова, поджал крепко губы. – Может случиться, более и не свидимся.
Шешелов и сам так думал.
– Он ведь еще весть привез. По Борисоглебской земле.
– Что за весть? – тревожно насторожился Шешелов.
– Такие новости, значит. Подполковник Галямин за хорошее разграничение земли порубежной ихним орденом награжден. И деньгами, три тысячи серебром. А наш государь император пожаловал его тысячей всего лишь. – И усмехнулся.
Шешелов медленно снова подсел к Герасимову.
- Так...
– Так, так. Суллю можно поверить, – сказал Герасимов, – не пустослов он. Да и слухи, что земля продана, шли ранее еще. – И посмотрел на Шешелова взглядом, словно между ними давно сговор существовал. – Виделись они со ссыльным?
– Виделись.
– Виновный он? Как, по-вашему?
Шешелов недовольно пробурчал в ответ:
– Откуда я знаю? Суд решит.
– А если он невиновен? Зачем тогда суд?
Шешелов удивленно на него уставился:
– Куда же жемчуг делся?
– По-вашему, он взял-таки?
– Игнат Васильевич, не обессудьте, есть заботы и поважнее. А тут идет следствие. И пусть идет.
Герасимов молча встал, отошел к окну. "Что он там все высматривает?" – Шешелов приподнялся и тоже глянул. Ничего особого. Снег, сугробы. Вечереет. В подбашенном переходе идут поморы. Вот куда деньги потратить надо, все башенные ворота починить спешно. Завтра бы и начать. А кто возьмется? Поморы на мурман уходят. Город скоро весь опустеет. И тоскливо на душе стало.
Сказал Герасимову:
– Игнат Васильевич, велю-ка я Дарье подать по рюмке нам да закусить. Похоже, опять солдаты мы.
– Почтмейстер идет, – Герасимов обернулся, и Шешелов встретил его глаза, знающие что-то. Беспокойство всколыхнулось и заскреблось, как голодная мышь в ночи. – Он два раза уже являлся. Эстафетой казенный пакет пришел. А сейчас он к исправнику забегал.
– Ну и что? Поважнее заботы есть.
- Если и вам и исправнику срочно, может, Архангельск про наших соседей пишет. Дело-то не шутейное.
Шешелов подошел к окну. Почтмейстер был почти у крыльца. "Что, таскал мой пакет к исправнику?" И, торопливо застегивая мундир, пошел за стол.
- Сядь, – глухо сказал Герасимову, – сядь. Сейчас узнаем.
62
Пакет был из губернской архангельской канцелярии, будто пустой. Шешелов долго, подслеповато осматривал все печати. Показалось, одна подплавлена. Повернул ближе к свету. Черт ее знает! За очками наверх идти не хотелось. Поднял глаза на почтмейстера. Тот перо обмакнул, изогнулся, подал. Капля брызнула на раскрытую шнуровую книгу и поплыла пятном.
– Пьян? – неприязненно спросил Шешелов.
– Никак-с нет-с! Ни росинки-с! – Протянутая рука дрожала.
Шешелов погрозил пакетом:
– Уговор помнишь?
– Так точно, все помню!
В шнуровой книге уже стояла роспись исправника. Он тоже что-то получил. Шешелов расписался и отодвинул книгу.
– Ступай.
Ретируясь, почтмейстер кланялся до двери.
– У вас уговоры с ним? – спросил Герасимов.
– Я как-то со вскрытым письмом поймал его. Пригрозил, что в Сибирь сошлю. Он, правда, больше не попадался, однако уверенности, что не пакостит, у меня нет. Вот только не знаю, из любопытства он или исправнику старается угодить.
– Понять можно. Пятеро ребятишек, а здоровьем он не помор.
– Понять все можно, – пробурчал Шешелов. – Оправдать нельзя.
– Исправник хоть кого в рог согнет. А почтмейстера обласкать надо. Тогда и вы будете знать, что исправник на вас строчит доносы.
– Ты знаешь это?
Герасимов смущенно развел руками:
– Под присягою показать не могу, а знать знаю.
Шешелов распазил пакет, развернул, отдалил от себя бумагу и разобрал: "Господину Кольскому городничему..." В архангельской канцелярии кудряво любят писать. И в очках не сразу разберешь.
– В Коле о его самоуправстве многие наслышаны, – продолжал Герасимов об исправнике. – Вам полезно приглядеться к нему. Летом он с таможников взятки дерет. А те с контрабанды. Не со всех, конечно, но руки греет. Ему бы на ваше место. Он бы пообработал не одних колян.
"Предписываю вам объявить о сем жителям города Колы". Что объявить? Напрягаясь, не глазами уже, а скорее нутром схватил суть письма. И не поверил. Забегал по строчкам, вникая в смысл. Буквы сливались и плыли. Шешелов опустил письмо. Да-да. Остальное в нем шелуха, подробности. А суть – как удар обуха.
Герасимов говорил, двигались его губы, но Шешелов не слышал. Поднялся тяжело, опустил бумагу на стол.
– Случилось что-то, Иван Алексеевич? – Герасимов встал и шагнул к нему.
Наверное, лицо выдало. Подавляя ярость и обиду, рвущуюся прямо из горла, сжал кулаки. Хотелось взять кого-то за грудки, за шиворот – он знал кого – и трясти, и орать: заглотил приманку! Теперь рад бы – не отрыгнешь! Но сдержался и сказал глухо:
– Беды и печали на почтовых примчали. – А кадык дернулся в спазме. – Англия и Франция объявили разрыв с Россией. В войне мы с ними... Читай вон. Я за очками выйду.
По лестнице не поднялся, присел на ступеньку, зажал лоб руками – война! Такие силы встали за Турцию! Ах, старый шляпный болван! Не за Турцию, против России встали. Два месяца назад старики предсказали это. Так и вышло. А он городничий. В городе на самом рубеже!
Поднялся в комнату, постоял. Зачем он сюда пришел? Опустился в кресло. Россия в войне. Будут гореть дома, корабли. Будут трудные версты, сбитые ноги, пыль, жара, трупы, молчание при погребениях. Это все еще впереди.
В грязи, вони, мучениях будут лежать тысячи молодых тел. Море крови и слез людских прольется, пока Россия выберется из этого ада.
Вспомнились инвалидные. Уйдут на Мурман, иначе семьям есть нечего будет. Эх, вы! Было бы где жить! Не будет своей земли, что в наследство оставите? Кола – это дом, и семья, и хлеб. Вам дружнее бы теперь надо. Не только о хлебе насущном думать. Потеснее друг к дружке жаться. Беда с Россией одна. Что ей выпадет, то и вам станет.
И подумал: начальника попроворнее в Колу бы. Не его. Но вспомнились ждущий взгляд кузнецов-братьев, Герасимов, приведший к нему норвежца. И воспротивился себе. Нет, отчего не его? Он проявит старание. Будет уламывать инвалидных, советоваться со стариками. Он хочет видеть обращенные к нему взгляды колян. Петрашевский говаривал: "Надо чувствовать себя в государстве деятелем". И Шешелов хочет быть деятелем. Наступает, похоже, и его час.
Он поднялся и оглядел себя в зеркало. Пригладил волосы, застегнул мундир. Внизу его ждет Герасимов. И надо еще сказать Дарье: пусть сходит и позовет учителя. В Архангельск надо писать письмо. Жаль, что к писарю сходить все нет времени. А случись наихудшее – сразу оно найдется. Плохо живые живых и прощать, и беречь, и ценить умеют. А мертвым цветы и память после как за вину себе. И увидел свои очки: он за ними ведь наверх шел.
В кабинете Герасимов был уже с благочинным. Шешелов обрадовался, что они оба тут.
– Здравствуйте, отец Иоанн.
Благочинный поднялся ему навстречу, пожал руку:
– Храни вас господь.
– Про Сулля-норвежца знаете?
– Знаю.
– Присаживайтесь. И это читали?
– Читал. Игнат Василич сказал – позволено. Аккурат обсуждаем.
Шешелов сцепил пальцы, постоял, поглядел на своих друзей.
– Такие вот новости. В один день.
Благочинный кивнул на письмо:
– Губерния о разрыве с державами сообщает. А что нас ожидает как порубежный город – не пишет. Будто война сюда не придет...
– Что же, ее тут, пожалуй, никто не ждет.
– И вы? – спросил Герасимов.
Шешелов с радостным облегчением думал тогда, по весне: предположительно! А они, как мальчишку, его – азбуке. И хмыкнул.
– Я вашим предвиденьем обучен. – Взял стул, подсел к ним. – Вот так на старости нам выпало. Мало того, что норвеги каждый час с грабежом заявиться могут, а тут еще вон какое.
– Беды великие предстоят, – сказал благочинный. – Я вот так думаю, коли сошлись мы тут. Пусть каждый скажет, как на духу, что он считает нужным делать и какие опасности видятся ему.
– Что ж, я рад, что вы оба здесь. Я считаю, нам надо держаться купно, без недомолвок. Судьба теперь одна у нас.
– Одна, – подтвердил Герасимов. – Со всем городом.
– Я все так понимаю, – сказал благочинный. – Опасности нам грозят сразу две. Коль придут с грабежом из Норвегии, может быть разорение городу. А если часть флота аглицкого да французского придет к северным берегам, то, полагаю, нам грозит полная гибель... Отсюда вот и плясать надо.
– Плясун, – усмехнулся Герасимов.
– А что? Я смолоду до пляски да до девок охоч был. – Благочинный сощурился, подмигнул Шешелову, продолжал: – А как город оборонить, это вам надо думать. Вы в действительных сражениях на той войне были, вам уж и карты в руки.
– Да, две сразу беды, – вздохнул Герасимов.
– Противу первой кое-что сделано. Инвалидные в Коле оставлены, посты по заливу уже на ночь сегодня будут. В ратуше деньги на постройку моста через Колу есть, их на ремонт крепости надо употребить. Ворота поставить заново, сооружения для артиллерии поустроить. На случай, придут иноземцы – и укрыться можно, и стрелять безопасностей будет...
– Артиллерия, вы сказали? – спросил Герасимов. – Откуда она?
– Просить в Архангельске будем. Я обещал вам тогда писать. Считаю, уже приспело. – И опять указал на лежащее на столе письмо. – Если нам губернатор ничего не приказывает по случаю военных действий, мы ему сами про то напомним. – И замолчал. Он побаивался писать такое письмо. Губернатор не любит умников, а тех, кто навязывает ему что-то, особенно.
– А где артиллерию ставить думаете?
– Еще не знаю. Тут лучше бы вам, Игнат Васильевич, поразмыслить. Вы моряк.
– Хоть те, хоть другие, наверно, на гребных судах явятся. Как и ранее приходили. Большому судну надо фарватер знать. А на гребные людей посадят – и подвижность без всякой зависимости от ветра.
– Вот из этого и сообразить, сколько пушек потребуется.
- На мысу Туломы и Колы, близ соляного магазина, – Герасимов загибал пальцы, – два орудия, не менее. На оконечности Монастырского острова – там проход по губе тесен – не мене двух орудий. Два на Дровяном мысу. И два на Елове. Не мене восьми. Тогда город под защитой будет. Вон на каком расстоянии вред нанести можно.
Шешелов эти места и сам знал. Не только из пушек, из ружей на неприятеля можно смертельно действовать. Укрепления для прислуги лишь построить. Да к ним бы егерей-стрелков роту да лопарей бы с хорошими ружьями.
Словно вторя мыслям его, благочинный сказал:
- Вам начальственное предписание из губернии получить бы. Тогда и лопарей по уезду можно собрать для защиты города.
- Не даст губернатор мне предписания.
– Почему? У города такое положение.
– Ему ведомо, почему я из армии ушел. Он не может терпеть меня.
– А ушли почему?
Стыдно и горько было сознаться про петрашевцев. А соврать старикам не мог. Отвел глаза в сторону, попросил:
– Как-нибудь не сейчас. Есть грех на душе. Но я всю жизнь ищу случая искупить его. – И подумал: "Случай, кажется, предстоит. Считаю себя в государстве деятелем. Есть время еще исправить".