- Сейчас. Исправника позови последним. А этих спешно. Пусть немедля придут.
В комнате взял опять карту, разворачивал – руки потрясывало от нетерпенья. Конечно же. Ну конечно.
Почти тридцать лет прошло. Столбы сгнили, граница едва обозначена. Надо срочно напомнить: не просто разноязыкие селенья – различные государства стоят в соседях. Граница есть и останется. Мы ставим знаки. Не межу губернскую обозначаем – грань державы. Прежде чем перейти черту, пусть видят – вступят в чужие земли...
Шешелов снял халат и надел мундир, взял свечи, карту и пошел вниз. В комнате писаря отыскал шнуровую книгу и уже в кабинете долго листал ее, чертыхаясь: получил, нет исправник тогда бумагу о пограничных столбах? Нашел, наконец, обрадовался – есть! Осенью еще. Молодец писарь. Исправник хоть как теперь изворачивайся, Шешелов носом его уткнет. Носом! И заслышал, что пришли и уже раздевались в комнате писаря, пошел навстречу, открыл дверь. На полу стоял фонарь, еще не потушенный. Герасимов и благочинный снимали мокрые шубы и тихо переговаривались.
– Дождь намочил? – спросил Шешелов.
– Дождь, – сказал Герасимов. – Да такой ядреный вдруг налетел, так отстегал.
– Сороки святые через два дня. Вторая встреча весны. Вот он и старается, косохлест.
– Первый дождь сейгод.
– Первый.
- Весна.
– Обожди, снег собаку встоячь еще заметет.
Шешелов рад был, что пришли они, разговорчивые, неторопливые. И не спрашивали, зачем звал. Будто в гости к нему пришли и не ночь теперь, а сядут у самовара за карты и будут пить чай, играть, смеяться и говорить. И немного совестно перед ними себя почувствовал: не за доброй вестью позвал, а в сообщники взять хочет.
– Проходите, обогревайтесь. Дарья скоро придет, самовар поставит.
Герасимов мельком взглянул на Шешелова, присматриваясь, и спросил:
– Никаких вестей новых?
– Никаких.
– Просто так, одолело бденье? – улыбнулся и благочинный.
Однако упрека в голосе не было.
Они понимали, конечно: не зря он ночью поднял их.
– Нет, – сказал Шешелов, – не просто.
– Сразу начнем, – спросил с улыбкой благочинный, – или вы сначала покурите? – Он видел, наверное: мнется Шешелов, не зная, с чего начать.
А Шешелову хотелось повременить. Он уже пожалел, что позвал их сейчас. Надо было сперва самому обдумать не торопясь. Вечером пойти к ним, посидеть да поговорить. А потом, между прочим, и о столбах сказать. Как решите, мол, так и будет. Но ведь время не ждет и часа. Чем раньше начать знаки ставить, тем надежнее. А если уж скажут – нет, другое что-то надо придумывать. В пору сам поезжай в Норвегию, объясняй вместе с Суллем, что и как должно.
И пригладил руками волосы, решился.
– Наперед только оговорюсь. Может, я что не так надумал, так вы уж с ответом повремените. Крепко подумайте. Ну, а если и вам разумным это покажется – исполнять не мешкая начнем.
– Начиная дело, о конце помышляй, – сказал с улыбкою благочинный.
– Так вот как придумал я. Чтобы избежать беды от Норвегии, нам надо спешно ставить столбы и снова обозначить границу. Лучше обозначить. Пусть видят: мы ее признаем. Вот черта, здесь она и проходит. И это земля не просто Кольская, она Российской державе принадлежит. Ставить знаки, я полагаю, шумно надо. Послать инвалидных туда, с оружием, чтобы норвежцы видели: это не просто межа – граница. Чтоб им сразу известно стало: коляне ее придерживаются. Ну, а если у Сулля есть еще голос там, если сам он жив и друзья его, то такое действие наше будет им большим подспорьем. Среди норвежцев, надо думать, и трезвые головы сыщутся. А горячим будет над чем подумать. Даже при сильном голоде...
Шешелов, пока говорил, беспокойно друзей оглядывал, но понять не мог, какое действие производят его слова. Каждый из них будто с собою наедине остался.
У Герасимова обозначились резче морщины. Губы сжаты. Лишь глаза говорили, что он напряженно думает. Благочинный протянул осторожно карту к себе, свечи подвинул и смотрел на нее задумчиво.
Шешелов встал, закурил трубку. Он ясно им все сказал. Пусть посидят, подумают. Вернулась ли Дарья? Самовар поставила бы. Зря рассердилась она. Городничий обязан блюсти закон. Если ссыльный неповинен, суд разберется. А вот с девушкой незавидное дело. Может, она беременная? Не подумаешь о такой. Эх-хо-хо... Не смейся, братец, над чужой сестрицей, своя в девицах. Правду сказано. А случись такое с его дочерью? Что бы сделал? Не наказать нельзя. Но и бить не стал бы. Разве отдал за вдовца бы, сделал на жизнь несчастной? Родная же дочь. Может, Дарья права, заступаясь за девушку. Знает ведь: и ее коляне осудят, – а становится против, его осуждает. Пришла хотя бы да самовар поставила.
– Ну, – сказал благочинный Герасимову, – ты что сюда не глядишь? – И кивнул на карту.
– Зачем? Я и так все помню. Прошел морем и сушей.
– Так это было когда?
– А что с тех пор изменилось?
– Я не для этого прошу смотреть.
– Понимаю... Но ты-то, видно, уже согласен?
– Не совсем. Вначале хочу тебя послушать.
– А мне сразу и сказать нечего. Умом понимаю – разумно такой шаг сделать. Остановит это норвежцев. Если успеть до того, как они к нам с грабежом выйдут. Все понимаю. И что Кола не подвергнется разграблению и от страха люди будут избавлены и, может, многие жизни сохранены. И что с норвежцами можно будет встретиться в море по-добрососедски... Умом понимаю. Но раньше все же надежда теплилась: отдана несправедливо земля, воровски, и можно еще попытаться что-то сделать. А коль сами столбы поставим, это ломоть уже отрезанный. Вспять не пойдешь...
– Ты о том, чтобы корить не стали потом нас? – спросил благочинный.
Герасимов помолчал, потом сказал, потирая лоб:
– Тут все не просто. И попеняют не раз, коли поставим. И память как-то сохранить надо о тех, кто на той земле был до нас...
– Это проповедь, – жестко сказал благочинный, – она не тебе, мне приличествует. Тебе же не рассуждать, а сказать надо прямо: да или нет. Только ты о сейчас живущих подумай. Тут, дражайший, война идет. Это понимать надо. А то, может стать, и земли не вернешь, и Колу потеряешь. Сказывали мне, как инвалидные шумели. Верно опасность видят: придут иностранцы и сожгут город. Или себе возьмут. А так хоть одна беда с плеч. С другой же Архангельск помочь может.
– Наше письмо о помощи должно быть там уже, – сказал Шешелов.
– Ну-у, – уклончиво протянул Герасимов, – это еще двояко быть может. В Архангельске господа на дело не скорые.
– Не веришь, что помощь окажут? – спросил Шешелов.
– Всякое может быть. У царя сейчас забот и на Черном море хватает...
– А вы, отец Иоанн?
– Думаю, больше надеяться на себя надо. Кола всю жизнь оборонялась сама. Насчет граничных столбов я с вами почти согласен.
– Почти?
– Инвалидных, думаю, лучше оставить в Коле. Не стоит бренчать оружием на границе. Пусть видят норвежцы, как вы сказали: мы ее признаем и заново обозначаем.
– Я тоже так думаю, – Герасимов поднял глаза на Шешелова, – не надо с ружьями инвалидных. Там люди. Обстроились, обжились за годы. Да и голод у них.
– Пожалуй, – медленно сказал Шешелов. И подумал: "Коляне – народ горячий. Что случись на границе, а они с оружием. Кто их удержит?" И кивнул на раскрытую карту, спросил: – Что ж, тогда проведем черту для порядка? А то в ратуше и карты настоящей нет.
– Что ж, выходит, надо, – кивнул благочинный. – О живущих сейчас заботимся.
Герасимов пододвинул карту к себе, обмакнул перо в чернильницу и вздохнул.
– Помоги, господи! Пусть дети судят или не судят нас. Их дело, – и стал аккуратно вести черту.
– Все разумно, – сказал благочинный, – и о живущих сейчас заботимся, и город думаем сохранить.
Шешелов был доволен. Потер в нетерпенье руки.
– Ну, – сказал он, – теперь на исправнике все замкнулось. Хотелось бы сегодня его послать.
– ...Я не поеду, – исправник тягуче глянул на Шешелова, откинулся на спинку стула и не отвел взгляда. Сегодня он себя дерзко вел. Уязвлен, что позвали ночью, долго в комнате писаря продержали, а люди ниже его и при нем в кабинете Шешелова остались.
- Почему? – спросил Шешелов мягко.
- С теперешним положением Колы забот много, а я один. И из губернии есть наказы по службе. – Подкупающая его улыбка исчезла, он смотрел непокорно.
- Кто же должен их ставить?
- Не могу знать. Не мне губерния велела.
- Не вам? – Шешелов достал шнуровую книгу, раскрыл и подвинул исправнику. – А это кто расписался?
- Ну и что? Вы понудили меня. – И улыбнулся Шешелову в глаза, нагло усмехнулся, словно хотел сказать: не трожь меня, подобру говорю, не трожь.
Шешелов опешил. "Так, наверное, себя соглядатай у петрашевцев вел. Знал – ему никто ничего не сделает. А этот что про меня знать может? Из губернии повелели что-нибудь? Будто я ему с контрабандой попался".
Они сидели друг против друга с улыбками. Шешелов не знал, как с исправником договориться.
– По-вашему, я должен ехать обозначать границу?
– А кто же еще? – И улыбнулся опять нахально. – Это не шуточное дело – граница! Там с норвежскими комиссарами говорить надо. А я маленький человек для них.
Шешелов прошелся по кабинету. Исправник сидел все так же полуразвалясь, и это начало бесить Шешелова. Становилось стыдно перед Герасимовым и благочинным за себя, за свою беспомощность. А как тогда перед лопарем дворянина в себе почувствовал! Но исправника не поэтому сломать надо. Знаки на границе должны стоять – вот задача.
Шешелов продолжал улыбаться.
– Волею государя поставленный городничим в Колу, я обязан все сам делать? Столбы ставить, мосты чинить, крепость, улицы подметать?
Он еще сдерживался. Он еще помнил: после него и уездного судьи исправник третье лицо в городе. Он помнил это и тогда, когда почувствовал, что его уже понесло, когда сказал мягко:
– Вы не поднялись, когда городничий встал.
Исправник, может, и не расслышал или вид такой сделал.
– Не знаю, не знаю. Мне из губернии дела поважнее приказывают.
– Извольте встать, – тихо сказал Шешелов. Он недослушал, чем велела заниматься тому губерния.
С удивлением исправник взглянул на него, скривил губы:
– Что?
Все мерзкое Шешелову воплотилось на миг в исправнике. И случайно увиденное в зеркале лицо, и соглядатай у петрашевцев, и слухи о взяточничестве, и постоянные ябеды в Архангельск, и еще что-то неведомое, чего не знал Шешелов и что питало такую наглость. И он скомандовал резко:
– Вста-ать!
От неожиданности ли, от испуга ли исправник вытаращил глаза. Шешелов сделал шаг к нему и заорал:
– Встать! Дела важнее войны есть? Важнее защиты отечества? Негодяй! – Исправник вскочил, вытянулся оторопело. А Шешелова уже несло. Он пошел на исправника. -
Под суд за такие слова! В колодках пойдешь из Колы! И губернии не спрошу! Не спрошу! Я сюда государем послан!
Исправник сроду не видел Шешелова таким, попятился.
– Господин городничий, может, я что не так, простите. Спросонок, может. Попривык в Коле, знаете, – вор на воре! Вы объясните толком: почему я должен ставить столбы?
Очень быстро пронеслось: "Окриком, значит? А может, сразу по морде? Тогда забудешь, чем козырять".
И пошел на исправника.
– Объяснить? Вам? Непонятно? А кто мне объяснит? – И забылся на миг, в беспамятстве понеслось. – Я тоже хочу знать! Почему началась война? Кто затеял? Почему и кто продал норвегам землю, а я, по-вашему, обязан там столбы ставить? Объясните мне! Я хочу знать! Почему инвалидная команда, а не войска, стоит в Коле? Почему нет ружей, свинца, пороха? В пограничном городе!
Исправник еще пятился вдоль стола, будто удара ждал, но успел вставить скороговоркой:
– Господин городничий, вы хулу сказали на государя. При свидетелях произнесли. Я обязан в губернию, так сказать...
– Что? Молчать! С кем говоришь? – И перехватило дух от ненависти, бессилия и запоздалого сожаления, что дал противнику новую зацепку.
Благочинный воспользовался минутой, поднялся со стула, строгий и непреклонный, отчетливо произнес:
– Господин городничий, уведомляю вас, подействуйте на господина исправника. От веры совсем отходит.
Ни на прошлой, ни на этой неделе к исповеди не появлялся. И ранее с ним такое не раз случалось. Прежде чем жаловаться в Архангельск, в известность вас ставлю.
– Я?! – Исправник дико глянул на благочинного. – Не хожу к исповеди?
- Молчать! – Шешелов быстро сообразил. – Православной верой пренебрегать?
Исправник взмолился, обращаясь к благочинному:
– Отец Иоанн, когда я не был на исповеди? Всего раз-другой.
- Прокляну, – строго и тихо сказал благочинный. – с амвона предам проклятию. Все прихожане жалуются: верой исправник пренебрегает, поборами незаконными угнетает. – И сел достойно и важно.
Исправник, похоже, все быстро понял. Цепко обшарил глазами отца Иоанна, Шешелова, на Герасимове чуть задержал взгляд. Может, подумал, и он про него сейчас что-нибудь еще скажет? И как-то разом угомонился.
– Простите меня, господин городничий! – А тон и голос такой, будто крику здесь не было. – Может, вправду меня бес попутал. Если вы меня посылаете, я поеду. Скажите когда лишь...
Так наступить на себя Шешелов никогда бы не смог. Исправник куда опаснее, чем кажется. Зубы его Шешелов еще почувствует. И тоже тон снизил, но сказал непреклонно:
– Сейчас. Немедленно. Как соберетесь, зайдите ко мне. Я расскажу, что и как должно. – И заметил непонятную улыбочку на лице исправника, стиснул зубы, яростно потряс пальцем: – Только вы мне без фокусов. Коль не будут столбы стоять, я вас на морском дне сыщу. Ступайте!
...Они молчали все, пока тяжелые сапоги исправника не пробухали зло на выходе.
– Не жестко эдак с ним? – Глаза Герасимова смеялись.
– Ничего, – сказал Шешелов, – когда-то начинать надо. Зато столбы скоро будут стоять.
– У-у, – протянул благочинный, – он теперь землю копытами рыть начнет.
– Исстарается, – у Герасимова плечи дрогнули, и он засмеялся тихо, почти беззвучно.
– Ты чего?
– Ничего, так я, – Герасимов вытирал слезы, не мог уняться. – Жаль, речей ваших к исправнику не слышал святой синод. Он воздал бы обоим вам.
– А что? – серьезно сказал благочинный. – Не только синоду, и государю в радость было бы все услышать. – И кивнул на портрет царя, даже не улыбнулся. – Посмотрел бы и понял: таких городничих беречь надо.
– Нет, нет, ничего я, – смеялся Герасимов. – но исправнику хвост никто еще эдак не прищемлял. Это и хорошо. Его козырем да по его же рылу. Он и уловил сразу, чем его могут стукнуть, – и посмотрел на Шешелова. – Но ссора эта серьезная. Вам, Иван Алексеевич, поопасаться надо. Вы с ним без свидетелей не встречайтесь. Он нагадить обязательно постарается.
Шешелову было досадно, что черт дернул его брякнуть так про царя, войну. И умышленно благочинному не сказал спасибо – за то, что он так вступился.
– А, – махнул рукой, – все одно донесет. Мне летом в Архангельск опять ехать. Там соберут все в кучу.
– Надо про исправника написать в губернию.
– Мне? – удивился Шешелов.
– Вам, – сказал благочинный. – Зазорного ничего нет в этом.
– Господи, губернатор скажет, что я пустой ябедник.
– Ничего, пусть скажет. Но себя оберечь надо. Исправник на вас донесет, вы на него напишите. Пойди разберись, как вправду было. Самое большое обвинение – ябедник. Эко горе!
– Я подумаю, – пробурчал Шешелов. – Тут дела поважнее есть. – И подергал себя за ухо. – Вот что хотел сказать вам. Не только одних инвалидных надо оставить на лето в Коле, но и тех из поморов, у которых есть ружья. Тогда город надежнее защищен будет.
– Интересно, – оживился Герасимов. – Это как же?
- Сделать свою милицию.
– А кто их будет кормить? – спросил благочинный.
– Собрать из колян сход. Внушить всем: опасность грозит великая, и надобно защищаться. Пусть каждый, кто и что может, – жертвует.
– Мудрено... Речь ведь идет не о пуде хлеба или трески. Понадобится ведь ой сколько.
– Да. Но речь о том, что каждый может дать добровольно. Оружие, хлеб, рыбу или денег хоть сколько.
– Немного у колян денег.
– Ну, – сказал Герасимов, – поискать могут.
– Вот пусть поищут. Кто что может. Собрание соберем, список подпишем. Все по чину: я, уездный судья, исправник, стряпчий, отец Иоанн, бургомистр, казначей. А там и коляне пойдут. Неужто дрогнут? И из собранного нанять милицию...
– На моей памяти ничего похожего в Коле не было.
– А славно было бы, – сказал благочинный. – Велите, Иван Алексеич, и в колокол бухнем поутру, соберем колян.
– А кто под начало возьмет милицию?
– Иван Алексеич, – сказал благочинный, – он ведь был в сражениях на той войне.
Шешелов раньше не думал об этом. Но теперь, когда подошло близко, обеспокоился. А в самом деле, кому отдать под начало? И сказал:
- Что ж, я готов.
– Странно, – сказал благочинный Герасимову, – а как мы с тобой про милицию не додумались?
– Да так уж вот, не сумели. Опыту нет. На той-то войне Иван Алексеич, с Бонапартом, была милиция?
– Партизаны были.
– Ну так что, – снова обеспокоился благочинный, – ударим поутру в колокол? Только с колянами говорить вам придется.
– И вам тоже. Всем говорить надо. Я утром приму чиновников, а потом пошлю кого-нибудь вам сказать.
– Ох-хо-хо, – вздохнул Герасимов, – день-то такой... Или ночь, как сказать? С каждым разом все труднее и тяжелее. – И кивнул благочинному. – Пойдем, поспим хоть немного.
– Пойдем, – сказал благочинный, и они встали.
– Вот еще что, – Шешелов подергал себя за мочку уха. – Ты, Игнат Васильич, про ссыльного все спрашивал.
– Спрашивал.
– Исправника долго теперь не будет. Что же ссыльный там без следствия? Может, что-нибудь посоветуете?
– Это просто, – сказал благочинный, – отдать его на суд стариков, и конец делу.
– А кто там судит?
– Самые старые. И я там, – сказал Герасимов.
– Вон что! А я думаю, что ты все про ссыльного спрашиваешь?
– Мы ведь не по закону судим, а по наитию. А не хуже уездного получается. Душою видим: виновен или нет человек.
– Так уж и видите?
– У-у, – протянул хвастливо Герасимов, – колдун есть старый один, лопарь. Сквозь землю видит. Такие хитрые закавыки перед судом ставит: все на ладони будто. И на глазах делает, принародно. Что там следствие ваше! Туг суду сразу видно, есть вина или нет.
– А как это он?
– Не рассказать! Каждый раз новое. Приходите поглядеть.
– Что ж, я подумаю.
– Подумайте. Доброй ночи вам.
– И вам доброй.