В отвращение сего мы необходимостью считаем просить Высшее Правительство для ограждения безопасности города Колы о назначении какого-либо числа войска, орудий, ружей и боевых снарядов, коими бы под распоряжением командира от Правительства для сего назначенного можно было действовать, при том хотя некоторые из нас в настоящее время не были бы лишены средств отлучаться на рыбные промыслы на незначительное от города расстояние к берегам Северного океана, откуда при случае появления неприятельских судов каждый из нас обязывается давать известие в город и при первом воззвании явиться для защиты.
Все эти обстоятельства по предвидимости скорого наступления весенней распутицы и преграждении в почтовом сообщении представить в благоусмотрение Его Превосходительства г. Архангельского военного губернатора по эстафете, – на отправление которого каждый из нас по мере сил сделал посильное пожертвование и в том приговор сей утверждаем рукоприкладством купцы:
Лоушкин и Иванов К. С., Матвей Шабунин мещане:
Базарный, Хипагин, Синьков, О. Зайков, Молвистов, Игнатий Петров, А. Хохлов, Иван Минкуев, Ив. Суслов, Ив. Немчинов, О. Лоушкин, Л. Ярыгин, Е. Толешин, О. Кузнецов, Ф. Рекунов, А. Суслов, К. Мостинин, Гр. Елгунов, Семен Кочуров, Иван Шабунин, Ив. Зубов, Дмитрий Гусев, А. Приданников, Федор Абакнев, Николай Измайлов, Егор Лоушкин, Ст. Торвиев, М. Мышинин, М. Жеребцов, Ив. Хохлов, А. Ларинцев, Е. Плотников, Ст. Юрьев, Осип Репунов и Ф. Немчинов.
Шешелов отложил бумаги на стол. Что ж, он мог бы поправить здесь кое-что. Улучшить стиль и даже поставить подпись. Все почти правда. Умолчали лишь про милицию. И про сбор пожертвований. Но, может, они и правы. Не на жалованье сидят, им на хлеб добывать надо. И озлился внутренне весь, сиял очки, встал: не о хлебе – о земле, о русском городе речь. Как можно сравнивать?! Ах, Евстрат Пайкин! На авось надеешься – не придут! А если, Пайкин, придут?! Что тогда? Ниц падешь: "Пощадите!"?
За окном стояла оленья упряжка. Письмо пойдет эстафетой, минуя почту. Это неплохо, такое письмо в Архангельск. Пусть там тоже затылки чешут. Но сами-то о себе, о земле почему не хотите думать? Эх, Евстрат Пайкин... И на собрании не был, и руку не приложил. Но видна рука, Пайкин! И спасибо тебе за урок, пожалуй. Умнее, однако, впредь будем. А сейчас менять поздно что-либо. И подпись, конечно уж, здесь Шешелов ставить свою не будет. Пусть так едут.
Шешелов взял конверт, уложил в него приговор и пошел в дверь. Да, пусть едут.
68
Архангельского военного губернатора управляющего и гражданской частью 10 марта 1854 года, № 613, Архангельск. 16-го марта 1854 года. К докладу г. кольскому городничему.
Вследствие донесения от 2-го сего марта, № 9 поставляю вас в известность:
1. Что для обороны гор. Колы, на случай неприятельского нападения будут доставлены к вам и орудия и порох по возможности.
2. Что по доставке из Архангельска пороха вы должны иметь надзор за употреблением его жителями гор. Колы, которым он будет вами роздан.
3. Что в случае надобности жители г. Колы могут употребить и собственный порох, за который выдано будет им денежное вознаграждение.
Мне известно, что кольские жители народ отважный и смышленый, а потому я надеюсь, что в случае недоставки по каким-либо причинам орудий в г. Колу они не допустят в свой город неприятеля, которого, с крутых берегов и из-за кустов, легко могут уничтожить меткими выстрелами: пусть сами жители подумают хорошенько, какие к ним могут прийти суда и как можно, чтобы они не справились с пришедшими. Одна только трусость жителей и нераспорядительность городничего может понудить сдать город, чего никак не ожидаю от кольских удальцов и их градоначальника. Да поможет вам бог нанести стыд тому, кто покусится на вас напасть.
Предписываю вам объявить о сем жителям гор. Колы.
Военный губернатор вице-адмирал Бойль.
Скрепил: Правитель канцелярии Логовский.
Шешелов отложил письмо, снял очки, зажал пальцами переносицу и устало закрыл глаза. Сидел в кресле сникший. Не порадовало письмо губернии. Не порадовало. Ясно, что губернатор и не думает о войне. И письмо Шешелова нежданным и нежелательным для него было. Взбесился, пожалуй, от ярости: дерзость проявил городничий кольский. Правы старики были: в Архангельск война может и не прийти. Даже скорее – ее там не будет. Банки и верфи сплошь английские. Кто тронет! Но губернатор каков, бестия! Будто Шешелов не просил о начальственном предписании себе, про лопарей, про Кандалакшу не напоминал ему. А о пушках? "Будут доставлены к вам орудия и порох по возможности"! Не отказал ведь, а "по возможности". И ретираду заранее обозначил: "в случае недоставки". Но даже болван из письма увидит: орудий не будет в Коле. Не шутка ведь, их доставить как-то надо сюда, расставить, учебные стрельбы произвести... А как же? Всенепременно! А он? "По доставке пороха вы должны иметь надзор за употреблением его..." Получается, пушек и стрельб учебных не будет. Так задумано губернатором. А на каждый ружейный выстрел список ему составить. Так-то вот защищать город... "Одна только трусость жителей и нераспорядительность городничего". Себя лишь считает распорядительным. А о войне на Севере мыслить не думает. Бороду, поди-ка, жевал со злости от шешеловского письма.
Шешелов распрямился в кресле, посидел, поднялся тяжело, прошелся по кабинету. Подумалось о письме купцов, что ушло в Архангельск, о сходе, о стариках. Зря на них осерчал за собрание. Какая это нелепость – ссориться. Они ведь тоже не думали, что так выйдет. Пожалуй, он пойдет к ним. Прямо сегодня вечером. И они будут рады, это он верно знает. Он расскажет им о письме, они вместе посетуют. Кстати, и причина у него есть. Велит-ка он ссыльного на суд стариков отдать. Это, пожалуй, разумно будет. Скажет об этом Герасимову сегодня.
69
Вчера Герасимов пригласил Шешелова на суд стариков, и благочинный зашел нынче в ратушу, чтобы идти вместе. Они отобедали. Дарья кормила их сельдью с луком и уксусом, ухой из свежих сельдей, гречневой кашей с коровьим маслом и молоком. Теперь шли, прогуливаясь, к Никольской башне: Шешелов хотел посмотреть, как строят крепостные ворота. Время до суда было, шли не спеша. Мягко хрустел под ногами снег. С утра потеплело, заблудился где-то в вараках ветер, и день удался на редкость тихий и солнечный. Шешелов щурил глаза на солнце, опирался на трость. Идти с ней было приятно. Вспоминалось забытое, петербургское.
– Прелюбопытнейшее, должен сказать вам, зрелище этот суд стариков, – говорил благочинный. – В России, пожалуй, нигде нет столько поверий и такой веры в колдовство и самих колдунов, как здесь, на Севере. Даже более образованная часть дворянства, чиновников, духовенства всерьез опасается перейти эту незримую черту веры.
"А крепость совсем обезлюдела, – думал Шешелов. – Много поморов ушло на Мурман. Пронеси господи эти месяц-два. Пусть ничто не случится. А то в такой вот денек на солнце..." И спросил благочинного:
– Что же это, гоголевские бесы и черти?
– Куда там! У Гоголя сплошь нечистая сила. А здесь ее нет. Колдуна, или человека, который понимает в колдовстве, все знают и уважают. Говорю вам, даже у образованных не обходятся без колдуна свадьба или крестины. За столом ему почетное место, если он даже первый раз в доме.
– Отчего же так?
– Боязнь, что кто-нибудь сглазит. Или порчу напустит.
– Как же церковь уживается с ними? – усмехнулся Шешелов.
– Уживаемся, – усмехнулся и благочинный. – Места под небом хватает. Эво, денек удался. Всем светит. А колдуны, что они? Люди тихие, набожные. В церковь ходят, обряды и праздники честно правят. Получается, нечистой силы в их колдовстве нет.
– Поэтому и гонений от церкви нет?
- Помилуйте! Уважаемые все люди.
– А какое отношение они имеют к суду стариков?
- Колдун принародно дает суду доказательства вины. Следствие на глазах. Бумаг не ведется, а сомнений в виновности ни у кого нет. Старикам остается лишь приговор вынести.
– Интересно. Как же он это делает?
– Не рассказать. По-новому каждый раз.
– И мы сегодня это увидим?
– Своими глазами. Будто сами будем участвовать. Коляне поэтому и суд стариков любят. Все от начала до конца видно. Народу полная изба. И на улице стоят, и в окна заглядывают.
– Вмешиваются?
– Нет, строго. Разговоры не допускаются.
– Но запрета ходить в земский уездный суд тоже не существует, – сказал Шешелов.
– Э-э! Не то. Представление о правительственной судебной власти у большей части колян весьма смутное. А отсюда и смутный страх перед судом даже у невиновных, и простор для различных поверий, и желание косвенно воздействовать на исход дела.
– На суд воздействовать?
– На исход дела.
– Как же это?
– К примеру, считается хорошо и полезно держать на суде в кармане пасхальное яйцо и катать его там. Или взять с собою на суд рубашку новорожденного, или повесить на шею бумажный лист, где написан сон богородицы...
Благочинный рассказывал с улыбкой, неторопливо, но при этом слегка насмешничал, будто хотел подготовить Шешелова: не надо-де ничему удивляться на суде; так, дескать, было, есть и будет.
– А помогает? – спросил Шешелов.
– Не всем, – улыбнулся благочинный, – тут тонкостей всяких много. Нельзя, к примеру, становиться тогда у печки.
– Иначе молитва не действует? – засмеялся Шешелов.
– Верно, – засмеялся и благочинный, – силы не возымеет.
Шешелову уже непременно хотелось посмотреть суд, Любопытство проснулось:
– Колдун принародно будет виновного находить?
– Вы увидите настоящего колдуна, – торжественно обещал благочинный. – Настоящего! Герасимов по особому случаю лопаря одного привез. Старый настолько, что, кажется, мохом оброс. Но лучший колдун – считается.
– Смотри-ка, – подивился Шешелов.
Прошли в подбашенном переходе. Опахнуло холодом, ветром. За крепостью трое поморов-плотников рубили тяжелые бревенчатые ворота. В углу за башней утоптали под стеной снег и шкурили, отесывали лесины, буравили дыры в них. В затишье на солнце они поснимали шапки, работали налегке. Солнце хотя и низкое, и холодное еще, однако у самой стены снег подтаял, края запеклись коркой. Одна воротина, готовая уже, была прислонена к башне. Поодаль от стены горел небольшой костер.
Благочинный крестом в руке осенил всех сразу.
– Бог в помощь!
Поморы работу оставили, перекрестились, приветливо поздоровались. Шешелов их удачно нанял. Они все работы на себя взяли. Ему никаких хлопот: он получал на башнях ворота уже готовые. И, окинув лес взглядом, спросил:
– Отчего здесь рубить стали? Тащить ворота потом за башню вам несподручно будет?
– А видишь ли, барин, дело какое... На той стороне оно, верно, сподручней было бы, – сказал старший. – Однако там работа в тени. А тут вот оно – солнышко! – И засмеялся. – Истосковались по нем. Так что, выходит, тут сподручнее.
– Понятно, – Шешелов улыбнулся ему.
– По двое ворот на башню, а всего десять? – спросил благочинный.
- По четыре воротины, – отозвался помор. – Снутри и снаружи накрепко все закроют. Хоть из пушек бей. Вон одна какая готовая.
- Ну, из пушек!
- Может, и не из пушек, а схорониться будет где.
Пошли посмотреть воротину. Разлапистые петельные навесы прочно охватывали все лесины. Крепко сделано.
- Славно Лоушкины куют, – сказал благочинный. – Работа с выдумкою и чистая. Ишь какие кресты!
Шешелов вспомнил Лоушкина, кричавшего на собрании, злое его лицо.
– Я не могу дружелюбно младшего вспоминать.
Сзади снова принялись за работу поморы, застучали их топоры.
- Полно, не следует сердце терзать гневом. Он не думал, что так случится.
- Я все понимаю, а простить не могу. И не только ему. Но и вам, и себе, и Игнату Васильичу.
Благочинный смолчал. Постояли молча и пошли к берегу.
– Никто не думал, что так обернется, – сказал благочинный. – А грех этот, верно, на всех лежит.
Ниже берегового отруба причалы сильно поопустели. Чернели остатки костров. Снег разворочен всюду, утоптан. Поморы ушли на Мурман. Одинокие шняки и раньшины бугрились еще кое-где под снегом. Мало осталось поморов в Коле. Внизу, за Егорьевской башней крепости, у мыса Туломы горели костры. Там на стапелях заложили шхуну. Огромным скелетом торчали голые ее ребра. Стук топоров уходил по заливу, терялся в снежных вараках.
– Поморов еще немало осталось дома. И суда рубят, и дома чинят, и так, по хозяйству...
Шешелов понял, к чему клонил благочинный. Был уже такой разговор: пройти с подписным листом по домам. Но все почему-то казалось: не пришло время. И смолчал, не ответил сейчас опять, смотрел на залив, на заснеженные вараки. А нападения на Колу жди каждые ночь и день. И будто на миг увидел все с высоты небесной. Мощь залива увиделась ему сверху, реки Тулома и Кола, теряющиеся в бескрайних далях. Увидел дремлющие вараки, тундру за ними в снежном безмолвии. Из далекого высока все казалось чужим, огромным, наполненным непонятной для ума жизнью.
Наверное, трудно сюда шли первые люди. Болота, леса, дорог никаких. Забирались в неведомое и упрямо верили в лучшую долю. Природа чем дальше, тем суровее. Темень студеной ночи, страх, голод всегда шли обок. Выжить бы только! Что же судить потомков за суеверия?
И все же шли ведь, шли! Не за славой, не за богатством и не за манной небесной. Сильные только одною верой. В лучшую долю верой. Не себе, хотя бы уж детям.
Будто вторя его мыслям, отец Иоанн сказал:
– От сотворения мира люди не стали в сути своей умнее.
– Вы о чем?
– О войне. Не вы первый с заботами о ремонте крепости. Ее столетиями обновляли и перестраивали. Слышали, как помор сказал: "Схорониться будет где"? Все уже в прошлом было. Нынче лишь повторяется. Удивленья достойно, сколько этот городок вынес, защищая себя. От России за сотни верст, а преданнейший из сыновей.
Шешелов вспомнил письма свои в губернию и ответы.
– Только Россия Колу всегда почему-то считала пасынком.
– Не всегда. При Петре-государе...
– Это я знаю. Рылся как-то в архиве. Меня удивило, сколько тут было оружия. Но это так давно было.
– Давно, – сказал благочинный. – А вы замечали – некоторые вараки голые, без растительности совсем?
– Летом? Замечал. А что?
– Коляне говорят: места эти кровью врагов политы. Оттого там даже трава не растет.
– Легенда о цветении камней? Я слышал.
– Нет, это другая.
– Ничего удивительного... Враги слишком часто сюда приходили. Отчего легендам не жить?
От костра доносился дым, пахло гарью, теплом, смолою. Поморы поднимали воротину, шумно командовали себе.
– А как исправник? Ставит он столбы, нет? Месяц прошел, а вестей не слышно.
– Есть вести. Ставит. – Шешелов улыбнулся, подмигнул благочинному. – Вашими молитвами. А норвеги – тьфу, тьфу, не сглазить бы! – не идут пока.
– Апрель пережить надо, – вздохнул благочинный. – В мае можно не ждать... Кстати, вы жалобу на исправника послали тогда?
– Послал, – поморщился недовольно Шешелов.
– И он на вас тоже. – Благочинный смеялся.
– Да ну? – удивился Шешелов. – Когда же успел?
– Судья после собрания отослал. Его и свою еще.
– Вот это новости, – огорчился Шешелов.
Поморы вдруг закричали истошными голосами:
- Чужане!
- Немцы! Норвеги!
Шешелов оглянулся. И мурашки пошли по коже: на том берегу Колы, из-за вараки выезжали одна за другой оленьи упряжки. На солнце трудно смотреть, но видно: с горки летят галопом, толкутся на повороте, где сани идут в раскат, и устремляются к мосту, в город. Крики слышны оттуда.
Сердце сжалось в испуге: вот и все! Внезапно пришли, от реки Колы. А посты по губе стоят, к океану. Ждали, что враг оттуда пойдет. Правда, и по Туломе поставлен пост, но это на всякий случай. А с Колы, с юга, опасность не ждали. И оглянулся растерянно: неужели с собора никто не видит?
По мосту растягивались гуськом оленьи упряжки, шли уже тяжело, шагом. "Господи, ты прости, так ведь только обозы ходят. Откуда? Зачем? Сроду их в Коле не было. На мосту четыре их, семь, девять. Еще въезжают. Везде только по человеку. Истинно обоз!" Вздохнул – плечи даже обвисли, сказал благочинному хрипло:
– Это обоз к нам...
У благочинного глаза растерянные и виноватые.
– Похоже, вправду обоз. – А голос тоже чужой.
– Обоз! Обоз! – зашумели поморы.
Под коленями разлилась слабость. Шешелов снял фуражку, отер рукавом испарину, глянул на благочинного, на поморов.
– Тьфу, раздери вас! – сплюнул зло, облегченно.
Благочинный захохотал. Забыв про сан, он показывал на поморов пальцами, хохотал и кричал при том:
– Чужане! Норвеги!
Шешелов тоже чувствовал, как его распирает изнутри смех. Радость, что война и на этот раз оказалась призраком, просила выхода. На шатких ногах он прошел к сугробу и сел в снег. Глядя на благочинного, на поморов, смеялся до икоты и, размазывая руками слезы, всхлипывая, долго не мог уняться.
Лишь когда отпустило сердце, он поднялся и, опираясь о трость, пошел с благочинным встречать обоз. Шли медленно. Благочинный смеялся над только что пережитым и что-то взахлеб рассказывал. Шешелов не слушал его, улыбался. Тихо, удовлетворенно он улыбался светлому дню, солнцу и просто жизни, в которой все они еще были.
Обоз шел по нижней дороге, вдоль Колы-реки, к крепости. Олени первой упряжки стали, а за ними, скрипя полозьями, копытами по снегу, останавливался обоз. Исходили паром олени, громко дышали. Возницы заперекрикивались, послышался говор, смех. Шешелов торопливо оглядывал на санях кладь. Таясь от себя, давно ждал он помощь губернии: солдат, пушки. Однако солдат при обозе ни одного, а упряжки легкие и нет пушек. На санях похоже как тюки с ружьями. А команда?
В малице и оленьих пимах к ним шел вдоль обоза высокий крепкий мужчина. Не суетливо шел, рукой обирал на усах иней. Подойдя, оглядел их устало, сказал простуженным голосом:
– Капитан Пушкарев. С обозом в Кольскую ратушу...
Под малицею на шее виднелся ворот мундира. Обожженное на ветру лицо. Глаза воспаленные, и припухли веки. Шешелов протянул ему руку:
– Городничий Шешелов. Иван Алексеевич.
– Ружья привез вам, свинец, порох.
– А пушки? А команда воинская? – спросил благочинный.
Капитан обвел его недовольным взглядом. Показалось, что сдержал резкость:
– Не могу знать, – и отвернулся.
– Ну вот, обиделся, – хохотнул благочинный. – Мы пушки ждали, а к нам капитан Пушкарев.
– Хвалите господа, что хоть это прислали вам. И молебен за здоровье губернатора отслужите.
Капитан говорил неприязненно, сиплым голосом, на благочинного не глядел. "С дороги это он такой злой, – подумал Шешелов. – Однако норов занозистый. Располагать к себе капитан не старается". И спросил участливо:
– Тяжкий путь был?
– Досталось, – хмуро сказал капитан. – Вторая неделя уже на исходе. Устал, как черт.
– А черти не устают. – Благочинный осенился крестом. Тон назидательный. – На земле грехов меньше было бы, кабы они уставали.