Капитан повернулся к нему, похоже – хотел сказать что-то резкое, но Шешелов упредил его;
– Мы рады, что добрались вы благополучно. И что привезли нам оружие да припасы. – И развел руками, обращаясь к отцу Иоанну: – Вы уж идите на суд один. Ждать будет Игнат Васильич. Я весьма сожалею, что по пришлось. Капитан вот с дороги, да и обоз.
Благочинный кивнул понимающе.
– Пожалуй, пойду я. – Он поклонился им и пошел.
– А я зайду вечерком к Игнату Васильичу.
Но благочинный не оглянулся. Да, конечно, не того и отец Иоанн ожидал из Архангельска. Ни пушек, ни солдат губерния не прислала. Но, может, еще пришлет? Шешелов смотрел, как благочинный свернул перед крепостью и широким шагом пошел за нижний посад, в слободку. Потом вспомнил о капитане: "А гостенек-то со строптивым характером". И мягко сказал:
– Прошу вас, распорядитесь: пусть обоз за нами идет в крепость. – На душе было горько. Радость от хорошего дня исчезла.
70
Андрей заложил руки за спину, развернул плечи, шел по середине улицы. Караульный дядя Максим едва поспевал сзади, просил:
- Иди без спеху, Андрей. Одышка меня берет...
Дядя Максим о себе рассказывал: в гвардии служил раньше, удалой был. И обличьем, и ростом вышел Максим Яркин. Однако не повезло. За ночную отлучку наказали его шпицрутенами через пятьсот человек. С тех пор и чахнет. Его во внутреннюю стражу перевели, а вскоре и в Колу услали по хворости. Теперь в инвалидной команде он доживает век в бедности. Здоровья нет, ружье тяжело носить.
Андрей сбавлял шаг, шел, жмурясь на солнце. Воздух совсем весенний. Снег на улицах потемнел и осел заметно. Дышалось легко. Андрей радовался и дню, и суду предстоящему, вглядывался в дома. Где-то в них сегодня могла быть Нюша.
– Чему улыбаешься? – осуждал Максим. – На суд идешь.
– А ничему, – улыбался Андрей. – День-то глянь какой!
– Что он, день? Дома снег с крыши не скинут, тает. А я боюсь уже лезть наверх. Ты, Андрей, на суду не дерзи. Головою пониже да поклонись. Суд ведь. Старики вас судить будут. Жизнь люди прожили.
– Нас, ты сказал? Кого это?
– Тебя да сопутника твоего. Помнишь, я про сход сказывал? А еще Афанасий Лоушкин напросился.
Три недели минуло, как большой колокол сполох бил. Караульный Максим не раз Андрею рассказывал про Смолькова и Афанасия, про сход, про то, что слухи сейгод упорные: ждут коляне врага.
Слушая про Смолькова и Афанасия, Андрей не верил, что Смольков мог взять жемчуг. Зачем? Их судьба одной веревочкой связала. Смольков один не пойдет к норвегам. Нельзя, конечно, сказать, что он не мог украсть. Мог! Но когда Андрей пострадал безвинно, Смольков уж краденое вернул бы.
Теперь на суд Андрей шел с надеждой: увидит Смолькова и сам с ним поговорит. Как ни ловок Смольков, а Андрей увидит. До суда поймет, как на самом деле.
– Далеко нам еще идти?
– Вон толпятся у избы. Видишь? Там.
Возле избы людно. Поморы, бабы, молодых много. С любопытством оглядываются на него. Им суд – развлечение. Голоса веселые, смех. Тут и Нюша быть может. Андрей сник, опустились плечи. И заметил: с поморами в стороне стоял Афанасий. А еще поодаль и тоже с двумя поморами был Смольков. Андрей сбавил шаг.
– Дядя Максим, ты меня к Афанасию или лучше к Смолькову веди.
– Не могу.
– Чего?
– Они сами при караулах. Говорить воспрещено вам.
С высокого крыльца какой-то колянин позвал громко, распорядительно:
– Веди сразу сюда, Максим! Ждет суд! – И еще помахал рукой. – И этих сюда ведите.
Афанасий вразвалочку подходил к крыльцу, улыбаясь.
– Здорово, Андрей-браток! – Голос громкий. – Ишь, сколько внимания нам перед девками.
– Молчи, Афанасий! – одернул сзади его караульный колянин.
– А ты не дергай меня, не дергай!
Андрей оглянулся: за Афанасием шел Смольков. Голова опущена, губы сжаты, смотрит из-под бровей.
– Запрет вам на разговоры, – говорили Афанасию сопровождающие. – Мы от обчества тут приставлены.
– От обчества! – передразнил Афанасий. – А я по своей воле. – И у крыльца опнулся, сунул руки в карманы, опять похохатывал: – А ну расступись, девки-бабы! Дайте добрым людям дорогу!
А девки и бабы игривые на крыльце.
– Арестантики-то какие ладные!
– Ох, бабоньки, сама бы таких украла!
– На ночку бы!
– Ага!
Андрей на крыльцо всходил – глаза боялся поднять. А колян вдруг кто-то толкнул всех с лестницы, и на них с Афанасием повалились со смехом, хохотом.
– Балуйте, вертихвостки! – осердился дядя Максим.
– Вот я вас, окаянных! – зашумел на крыльце колянин-распорядитель.
Изба забита народом плотно: сидят на лавках, стоят в проходе, грудятся у печи. Жарко. Огонь в лампаде перед иконами приседает от духоты. Под божницами в красном углу – суд. Скатерть белая на столе, крест, икона, свеча. Пятеро судей. Чинно сидят за столом старики, строго, Андрей сразу узнал Герасимова. Он тогда на причале встретил Кузьму Платоныча. И Андрею он выговаривал за ружье... Ничего, он не злой. Кузьму Платоныча бы сюда. Все увидели бы тогда, что Андрей невиновен.
Их поставили у стола, конвой сзади. У Афанасия лицо без улыбки. Андрей следом за ним помолился на образа, поклонился суду в пояс. Герасимов старшим, похоже, тут.
Поднялся, шелковый поясок оправил.
– Суд общества подозревает вас в краже. Мы нынче проведаем, кто повинен. Для того колдуна пригласили, Афимия. Он не такие хитрости открывал.
На лавке поодаль от суда лопарь. Старый уже. Капелюх скинул, гордо сидит. Взгляд неподвижный, а лицо строгое. Малица праздничная на нем, расшита цветным сукном.
– Пока время есть еще, может вы сами... того? А? – говорил Герасимов. – Не возьмете на душу грех, признаетесь? И мы не накажем строго, и бог простит покаянного... Как, ребята? Признавайтесь, да миром покончим. Мало ли в жизни бывает. Соблазнит дьявол, толкнет под руку. – Герасимов добрым голосом говорил. А Андрею это не нравилось. "Зачем уговаривать, – думалось, – вы судите. По всей строгости чтобы".
– Где там сознаться? – сказывал за всех Афанасий. – Сейчас никто на себя не окажет. Судите уж. Пусть мир смотрит.
Герасимов пожевал в раздумье губами, посмотрел на своих стариков, кивнул поморам.
– Ладно, тогда начнем. Пусть останется арестованный. А вас покуда во двор сведут. – И Герасимов повернулся почтительно к колдуну. – Покажи, Афимий, свое мастерство и силу.
Андрей не мог понять, как его судить будут. Какую силу лопарь показать может? И смотрел, как поднялся неторопливо тот, с достоинством, пузырек достал из-за пазухи, мешочек. Помолился у стола перед ликами, свечу зажег от лампады. Из мешочка травку сушеную вынул и сунул ее под скатерть. В избе тишина. В чашку вода полилась громко из пузырька. Афимий поставил чашку на стол, шептал над нею, молясь на иконы, водил руками. Потом тихо стал говорить суду. Слов было не разобрать. Герасимов с судьями лишь кивали. А колдун помолился еще, в пальцах что-то погладил, пошептал снова и осторожно опустил в чашку. Поклонился суду и отошел на место.
– Пока не поздно, – снова заговорил Герасимов, – ты можешь покаяться принародно. Грех лгать перед ликом божьим и обществом. За ложную клятву господь покарает тебя на том и на этом свете.
Андрей смотрел в выцветшие его глаза. Не злые, вопрошают искренне и участливо.
– Я неповинен. Хоть сейчас готов дать клятву.
– Клянись, – согласился Герасимов.
- Научите, я все исполню.
Весь суд от стола отодвинулся. Герасимов показал рукой, снизу вверх посмотрел на Андрея.
– В этой чаше святая вода. По ней игла плавает. Видишь? Возьмешь чашу рукою и клятву своими словами дашь. Если ты не лукав, правдив, вода не взбунтуется, и игла не потонет. В клятве имя божье помянешь. – Герасимов помолчал и будто Андрея предостерег. – Под скатертью на столе разрыв-трава... Понял ли?
- Понял. – Разрыв-траву Андрей никогда не видел, но дома еще слыхал: владельцам ее открываются клады, замки распадаются и всякие тайны легко даются.
- Последний раз спрашиваю: крал ли ты жемчуг?
– Нет, видит бог, не крал я.
– Клянись. Мы снимем с тебя подозрение.
Суд начался. Андрей сделал шаг к столу, крест, икону поцеловал, не сводил глаз с чаши: игла на воде плавала. Взял осторожно чашу, вытянул в руке. Сами пришли слова.
– Рукою-твердынею я держу чашу с иглой на святой воде. Покарай меня, мать-царица небесная, и игла пусть потонет, если повинен я в краже или знаю что об ней. Аминь! – Он поставил чашу на стол, перекрестился, спросил Герасимова: – Верно ли я все исполнил?
За спиною прошел вздох облегчения, старики привстали, заглядывая в чашу, кивали.
– Верно, – сказал Герасимов.
Андрей вытер рукавом пот. Вдруг игла потонула бы? Ведь могла!
– Что теперь мне велите?
– Подожди во дворе, – мягко сказал Герасимов. – Пусть Максим тебя отведет.
В сенцах встретился Афанасий, мигнул ему, улыбнулся. Он пересмеивался со всеми, весело на суд шел. Что ему, он среди своих. На крыльце, промеж девок, баб, Андрей увидел Никиту. Обрадованно мелькнуло: "А Нюша? Издали глянуть бы". Но сжалось в испуге сердце: вдруг Никита что-то о них проведал и сейчас на суде скажет? А Никита кивал ему ободряюще, улыбался. И сразу стало легче, тоже кивнул Никите.
На крыльце судачили, гомонили. Снова будто сквозь строй прошел. А мысли лишь об игле. Вся железная, на воде, почему плавает?
На дворе дядя Максим поставил меж ног ружье, набивал трубку.
– Хорошо ты клятву давал, Андрей, – и причмокнул сокрушенно губами. – Однако почтенья к суду оказал мало. Норов из тебя прет.
– Дядя Максим, почему игла плавала на воде?
– Тайные силы Афимий знает. Это уж непременно. Иначе с чего бы она заплавала?
В стороне меж двух поморов стоял Смольков. Втянул голову в плечи, лицо горестное. Он хотел сделать знак Андрею, но караульный заметил, погрозил кулаком и спиною загородил его от Андрея.
– На погодку и верно тебе повезло, – говорил дядя Максим. – Славный денек удался. – Он покуривал, улыбаясь поглядывал на Андрея. – Хоть бы ослобонили тебя. Надоумил бы стариков господь. Ты бы мне с крыши снег скидал.
Хорошо бы без шапки, в такой же солнечный день стоять на крыше. Тяжелый и взмокший снег с шуршанием скатывается с лопаты. В ограде покуривает дядя Максим.
И Андрей зажмурился, поднял лицо к солнцу.
– Может, скинем еще, дядя Максим.
– Дай-то бог.
Под смех и шутки Афанасий спускался с крыльца.
– Не боись, бабоньки! Железное если что надо – приходите, откуем в кузне!
– Не дури, Афанасий, иди, – просили его караульные.
– Да иду же, иду. – Похохатывая, он шел вразвалочку. Мигнул Никите, тряхнул головой. – Нич-чего, братаня! Поживем еще! Хо-хо-хо!
Смольков уходил на крыльцо. Взгляд на Афанасия кинул с завистью, склонил голову и прошел. А Афанасий хотел подойти к Андрею.
– Завтра в кузне стучать будем.
– Не велено, Афанасий, уймись!
– Ну чего ты, чего ты руками лапаешь?
– Брось дурить, Афанасий. Тверезый же!
– Грехи отпущены! Чист я! Так чего еще? – Афанасий дурашливо раздвигал поморов, хотел подойти к Андрею. – Заказ большой у нас. Работа для крепостных ворот. Честь! Тебя ждем. Завтра же мы с тобою... – И дернул рукой – Да отстань, а то пхну разок! – В голосе ужо было раздражение.
Никита сурово окликнул его:
– Афанасий!
– А чего они?!
– Отвернись, Андрей, от греха, – сказал дядя Максим. – Ишь, характер у него, – и повернул за плечо Андрея, стал сам сзади.
Кому не хватило места в избе, стояли под окнами, на крыльце, спрашивали у тех, кто пялился в окна с завалины или был ближе к сенцам. Доносились слова:
- Двумя руками чашу взял...
– Отчего двумя? Эй, отчего двумя?
– Почем я знаю! Не слышно.
– Эй, на крыльце, отчего он двумя руками?
– Падучая у него.
– Чего?
– Падучая, говорит. С малых лет. Не эдакое, сказывает, случается.
– Червь внутри у него. Оттого, говорит, худосочен.
- Падучая! Эка невидаль! Ты клятву суду подай! – Не суду – богу! Старики тут свидетели.
– Истинные слова, богу.
– Божий суд не обманешь.
Конвойный Максим подтолкнул Андрея:
– Слышь, Андрейка, как говорят?
– Ага.
– Господи, хоть бы на чистую воду вывели.
Л с крыльца доносилось:
– Приняли! Приняли старики клятву.
– Почему приняли? Двумя же руками взял.
- А вот приняли, да и все тут.
– Приняли клятву.
У Смолькова было уже другое лицо, ожившее. Он шел и кланялся всем улыбчиво, а лицо теперь подымал выше.
- Спасибо, добрые люди, спасибо. – И голос повысил, стараясь, чтобы услышали Андрей и Афанасий. – Как не поверить мне? Старики мою клятву сразу приняли. Какой я им вор? Отродясь не бирал чужого.
Афанасий, набычась, скосил ему вслед глаза, цыкнул слюной сквозь зубы и отвернулся.
- Андрей! У нас в Коле так говорят: где бы лодья ни рыскала, а у якоря будет. – И громко захохотал. Он опять хотел подойти поближе, но его не пускали.
На крыльце судачили: – Никто не повинен из этих.
- Зря людей мучили.
- Ну да! А чашу двумя руками? Это как?
- Двумя, одной ли, а клятву все приняли.
– Что же теперь суд скажет?
- Там Афимий у них, надоумит.
На крыльце вдруг понизились голоса, приутихли смех и говор. Переговаривались там шепотом. На Андрея, Смолькова и Афанасия оглядываться с испугом стали. Внутри защемило тревожным предчувствием: снова вернут в судейскую камеру? Сошлют из Колы? На каторгу? А кузница?
– Дядя Максим, что же будет? Если вора нет, то тогда меня...
– Терпи, мил человек, терпи.
– Максим! – позвали с крыльца. – Веди первого!
Дядя Максим суетливо трубку совал в карман, ружье брал в руку, а сам успевал напутствовать:
– Ты, Андрейка, терпи. Там что-то всерьез придумали. Терпи, милый. И клони голову попочтительнее к суду. Власть у них.
На крыльце и в сенях ни шуток прежних, ни смеха. Молча все расступились. А в избе стало еще теснее. Андрей протискивался к столу, увидел: на белой скатерти черной угрозой легло ружье. Против дула опустело у стены место. Судьи за столом построжали. Что еще за напасти?
Андрей покрестился на образа, поклонился, как дядя Максим учил, суду и еще раз – людям.
– Ружье заговорено колдуном и заряжено принародно, – сказал Герасимов. – При нарушении клятвы может выстрелить пулей. Суд спрашивает твое желание: будешь ли теперь клясться?
Андрей успел оглядеть ружье. На полке порох. Курок взведен, и на месте кремень.
– Буду.
Герасимов показал рукой:
– Станешь тут на колени и перед ликом божьим дашь клятву в неведеньи кражи и поцелуешь в дуло заговоренное ружье. Помни, оно может выстрелить.
– Исполню, – твердо сказал Андрей.
И все же Герасимов чуть помедлил, прежде чем произнес:
– Клянись, и мы снимем с тебя позор.
Андрей стал на колени, где было велено. Судьи, люди, иконы видны отсюда. Черным пустым зрачком в лицо прямо смотрело дуло. Пробежал по ружью глазами. Где-то в нем далеко лежала, затаясь, пуля. И, словно заговаривая ее, Андрей посмотрел от пугающей черноты зрачка выше судей, к иконам.
– Пусть с места мне не сойти, – сказал тихо, – и не взвидеть белого света. Пресвятая мать-богородица пусть меня покарает. Пусть ружье в меня выстрелит, если я повинен в краже. Аминь! – Андрей покрестился, подался вперед и, сдерживая навалившийся страх, приложился губами к пугающей пустоте дула. Отпрянул, как от зрачка нежити, и встал с колен, чувствуя, как пересохло в горле. – Видели судьи мою страшную клятву? – спросил чужим голосом.
Закивал головою старый лопарь-колдун, закивали согласно судьи.
Герасимов встал за столом.
– Видели.
- Так снимите с меня позор.
Герасимов с судьями переглянулся, с лопарем и склонил голову.
– Просим у тебя прощения за сделанное тебе оскорбление. Суд общества не считает тебя виновным. – Герасимов помолчал, глядя прямо в глаза Андрея, и продолжал: – Покуда тебя отведут обратно. Теперь ненадолго уж. Иди.
У судей лица, похоже, добрее стали. И отпустило что-то внутри. Скрывая влажность в глазах, Андрей поклонился суду, доставая рукою пол, повернулся и пошел к выходу.
71
В окнах дома Герасимова горел свет. Шешелов отыскал на крыльце голик, обмел себе ноги, отряхнул фуражку. К ночи стало опять задувать. Хорошо, что обоз успел. Плутали бы теперь в тундре. Господи, как нелепо, обидно и унизительно получилось с обозом. Не скажешь, что глупость обычная из губернии. Больше умыслом отдает.
Умыслом! А напившийся капитан? Едва ли он трезвым такое скажет.
Шешелов в сенях нашарил дверь, в кухне спросил нарочито бодро:
– Дома хозяева?
– Дома, дома! – откликнулся из горницы благочинный.
Исчезла на миг усталость, отодвинулись мысли о капитане, обозе, губернии. Шешелов снял шинель, потрогал письмо в кармане. Сейчас он будет пить чай, курить. А потом покажет письмо.
Герасимов с благочинным сидели за самоваром. Благодушие на лицах, смех в глазах еще не утих.
- И мне чаю, – сказал Шешелов. – Покрепче, погорячее.
– Мы думали, вы уж не придете к нам. – Возле Герасимова лежали очки его, распечатанное письмо.
– Почему?
– Вон как разбогатели. Обоз пришел к вам!
Снова задергалось неприятно веко, Шешелов потер глаз рукой.
– Про обоз потом.
– А мы только что говорили, как он вас напугал, – Герасимов наливал чай, на Шешелова лукаво поглядывал. Посмеивался и благочинный.
– Меня напугал?
– Вас. Вы от страху даже в снег сели, – смеялся Герасимов.
В глазах благочинного стоял смех. Это он для красного словца наврал тут?
– Не от страху, от смеха сел. Как увидел: отец Иоанн подбирает рясу да норовит в крепость, – так и сел в хохоте.
– А он по-другому тут все рассказал.
– Ну да. Кричу ему: "Обоз это!" Едва сдержал.
– Отец Иоанн!
– А что? Может, я обоза не видел сроду.
– Да, – смеялся Герасимов, – нагнали страху на вас.
Калач был мягкий. Горячий вприкуску чай разливался теплом по телу. Сейчас вспоминать дневную историю было просто. А тогда?
– Чего таиться? Страх был. – Шешелов кивнул на письмо и спросил Герасимова: – Свежие вести?
– Сын письмецо прислал, – в глазах Герасимова стояла гордость. Он хотел, чтобы его еще спросили.
- Хорошие новости?
– Шхуну под паруса должны месяца через два ставить.
– Гляди ты! А старая ваша где?
– Зимует в Архангельском.
– На мысу у Туломы тоже кто-то шхуну рубить стал.
– Пайкин Евстрат. В Архангельск с рыбой ходить думает.
– Откупа ему мало?
– Мало.
Евстрат Пайкин не только откуп – пушки свои имел, порох к ним, ядра. Не чета городничему, хоть и ходит одетым как самый неприметный мещанин. Шешелов поворочался недовольно на стуле, чтобы не раздражаться, повел разговор в сторону.
– Что же вы про суд не расскажете? Нашли жемчуг?
– Нет, не нашли, – серьезно сказал Герасимов.
– А виновного?
– И виновного не нашли.