- Ну, как твоя фамилия, прохвост? - спросила Терпилиха.
Гаплик хотел ответить, но голос замер в его глотке, и он издал лишь странный писк.
- Ты чего это пищишь? Младенцем притворяешься, что ли? Ты дурака не валяй, а говори! А ты, Александр, записывай, все записывай! Ну, как твоя фамилия?
- Вы же знаете, - пробормотал он мрачно.
- А я тебя, гадина ты этакая, не спрашиваю, знаю я или не знаю! Суд так суд, раз я спрашиваю, должен отвечать! Как фамилия?
- Гаплик Петр.
- Ишь ты, Петр! У меня отца Петром звали… Нашли тоже кому человеческое имя дать…
- Да подожди ты, тетка Горпина, надо ведь записать…
- И пиши, пиши, все записывай по порядку… Что там дальше?.. Ага! Сколько тебе лет?
- Сорок восемь!
- Ага… Что там еще? Да. Староста, а?
- Староста, - подтвердил он мрачно.
- Староста. Ишь ведь, чего ему захотелось… А раньше чем ты был?
Он молчал, глядя в землю.
- Что ж молчишь, стыдно сказать, что ли? Небось, еще чем похуже старосты?
Он не отвечал, упрямо глядя на носки своих сапог.
- Эй, ты! А то, как дам тебе по уху, сразу заговоришь! Ну, отвечай!
- Подождите, Горпина, я спрошу, - вмешался Александр. Она уже открыла рот, чтобы возразить, но раздумала и махнула рукой.
- Ну, спрашивай, посмотрим, что у тебя выйдет.
Конюх внимательно рассматривал старосту. Потом тихим, спокойным голосом спросил:
- В нашей тюрьме сидел?
Староста не отрывал глаз от собственных сапог.
- Долго сидел?
- Долго…
- Ну, а сколько примерно?
Молчание.
- За что сидел?
Опять молчание.
- Ты из каких, из крестьян, из рабочих или из господ?
Терпилиха уже хотела вмешаться, но староста неожиданно ответил:
- Из крестьян…
- Ага, кулак?
- Кулак, значит! - с торжеством объявила Терпилиха. - Ишь, захотелось опять мужицкой крови попить!
- Погоди ты, Горпина…
- Чего мне годить? Суд здесь или не суд? Имею такое же право, как и ты! А то и больше! Кто все время говорил: не удастся! Риск! А вот и удалось.
- Верно, верно… Только подожди, я еще хотел спросить…
- Да мне не жалко, спрашивай.
- Так, значит, кулак… Ну, а из тюрьмы когда сбежал?
- Как только война началась.
- Так. Домой пробирался, а?
- Да.
- Где ж это?
- Под Ростовом…
- Так, под Ростовом… А немцев где встретил?
- Там, под Ростовом.
- Там тебя и завербовали?
- Там.
- Погоди-ка, Александр, надо еще спросить, за что он в тюрьме сидел.
На лице обвиняемого появилось выражение непреодолимого упорства.
- Не скажешь, за что сидел?
Молчание.
- Ты ведь еще до раскулачивания сидел?
- Да.
- Вот как… У Петлюры был? - неожиданно огорошил его Александр.
- Был…
Терпилиха всплеснула руками.
- Вы подумайте!..
- Все ясно, - начал Александр. - Кулак, бандит, петлюровец. С самого начала был против советской власти, а?
- С самого начала, - тихо подтвердил Гаплик.
- И, наконец, пошел на службу к немцам…
Терпилиха выскочила из-за стола.
- Из-за него Левонюка повесили, из-за него шесть человек под страхом смерти в комендатуре сидят. Он с немцами ходил, коров из хлева на веревке выволакивал, у меня последнюю взял, а детишки пусть с голоду помирают! У Каласюков, у Мигоров, у Качуров последнюю скотину увел!
- У Лисей тоже, у Смоляченко, - прибавила Фрося.
- Да что тут долго разговаривать, все ясно!
- Тише вы, бабы! - вмешалась Терпилиха, которая шумела больше всех. - Суд, так уж суд, надо все говорить.
- Да что же еще говорить-то? Знаем ведь, что и как, каждый день его видим, каждый день из-за него люди пропадают, каждый день кровь и слезы льются…
- Ну, так какие же будут предложения? - торжественно спросила Терпилиха.
- Кончить гада!
- Кончить!
- Так что, товарищи, поступило предложение кончить гада. Кто за?
Все руки метнулись вверх.
- Кто против? Кто воздержался?
- Таковых нет.
- Так что, товарищи, ясно. Александр, запиши и прочитай.
Конюх долго скрипел пером по бумаге. Все молчаливо ожидали. Наконец, он поднялся.
- Суд в составе Александра Овсея, Терпилихи Горпины, Грохач Фроси…
- Ефросиньи, - поправила она, и Александр наклонился над столом.
- Грохач Ефросиньи, Лемешь Натальи и Пузырь Пелагеи, допросив обвиняемого Петра Гаплика, кулака, преступника и немецкого старосту, единогласно постановил приговорить его к смертной казни.
Гаплик побледнел и вытаращенными глазами оглядел присутствующих.
- Ну, значит, все в порядке, - торжественно объявила Терпилиха.
- Подождите-ка, - вмешалась Фрося, - приговорить - приговорили, а как же мы его кончать будем?
Они ошарашенно поглядели друг на друга.
- А ведь верно, как?
- Повесить бы его, - сказала Пузырь.
- Где ж ты его повесишь? Здесь, в избе?
- Глупости ты говоришь. Дать колом по голове, да и все.
- Застрелить его не застрелишь, не из чего…
- Еще чего не хватало! Чтобы на шум все немцы сбежались…
Гаплика начало трясти. В его присутствии о нем говорили, словно он был неодушевленным предметом. Его охватил мучительный страх, обморочная тошнота, и он упал на колени.
- Люди, люди добрые, пожалейте меня! Грешил я против вас, больше никогда не стану! - Он полз на коленях, колотясь головой об пол у ног женщин. Они отскакивали, как ошпаренные.
- Отвяжись! Ишь, гадина!
Гаплик заплакал. Слезы лились по лицу, оставляя на нем грязные полосы.
- Люди добрые, заклинаю вас, детьми вашими вас заклинаю!
- Детьми! Из-за тебя, собачье семя, и гибнут наши дети, из-за тебя!
- Меня заставили, силой заставили, - отчаянно всхлипывал, причитал Гаплик.
- А ты не вой, а то как дам поленом по башке… Ишь ты, заставили его, бедненького… А сам аж до Ростова пер их искать, а?
- Пожалейте, помилуйте, - хрипел он, катаясь по полу. Они с отвращением смотрели на него.
- Тьфу, глядеть противно, ни он тебе жить не умел, как человек, ни умереть, как человек, не может, - возмутилась Пелагея.
- Слушайте, бабы, нечего с ним тут возиться столько времени, а то дождемся, что он нам своим воем накачает немцев на шею.
Александр подошел сзади и накинул на шею лежащего веревку.
- За святое дело, - сказал он и плюнул в руки. Фрося взвизгнула.
- Тише!
Пальцы Гаплика искривились и впились в глиняный пол. Ноги вздрогнули и вытянулись. Староста был мертв.
- Помогите-ка… Фрося, помоги.
Он ухватил труп подмышками, Фрося взяла за ноги. Терпилиха осторожно выглянула во двор.
Но всюду было тихо, только выл ветер, поднимая туманы снега.
- А ну, давайте поживей в колодец его…
Во дворе был уже много лет назад высохший колодец. Теперь он был до половины засыпан снегом. Они бросили туда тело. Оно упало мягко, беззвучно. Александр лопатой присыпал его сверху снегом, с краев колодца.
- До весны полежит, весной придется вытащить. До утра все снегом занесет и следов не останется.
- А как же теперь домой?
- А вы подождите, незачем по ночам таскаться. Раз удалось, второй раз может и не удаться, - возразил Александр. - Место у нас есть, поспите до утра, а утром потихоньку по домам.
Они устроились, как умели, на скамьях и на полу. Но уснуть было трудно.
- Ты, Александр, смотри, протокол-то хорошенько спрячь, придут наши, надо будет сдать.
- Уж я спрячу, не бойся, никто не найдет.
- Видишь, Александр, вот и удалось, - еще раз подчеркнула Терпилиха.
- Чего ж не удаться, - пробормотал он, уже засыпая.
* * *
Дверь хлопнула. Федосия вздрогнула и уронила ведро. Вода широкой струей полилась по глиняному полу кухни.
- Что у вас руки дырявые, что ли? - сердито заорал Вернер, подскакивая, чтобы грязная вода не попала на его начищенные до блеска сапоги.
Она не ответила. Сердце бешено колотилось в груди. Она подтирала тряпкой разлившуюся воду, но руки у нее дрожали, и она по нескольку раз принималась тереть сухие места, оставляя лужицы в углублениях пола. Нет, сегодня она не могла ничего делать. Каждый звук, каждый шелест заставлял ее вздрагивать, как под ударом бича. Она вся была одно напряженное ожидание. Ведь они уже идут, они каждую минуту могут быть здесь.
Ее невыносимо тяготило, что знает только она, она единственная во всей деревне, и больше никто. Конечно, оно и лучше, что никто не знает, но как тяжело одной ждать. Сердце замирает, перехватывает дыхание - ведь в любой момент, в любой момент могут притти…
- А ты подумай, как это устроить, - бросил через плечо Вернер Пусе, лежащей еще в постели. Он вышел, еще раз хлопнув дверью, и Федосия опять вздрогнула.
Пуся лежала, закинув руки за голову и прикусив губу. Каким тоном он сказал это! Словно она его раба, которая обязана оказывать ему всевозможные услуги. Он не может найти партизан, хотя у него есть и солдаты, и телефоны, и все на свете, а от нее, с которой никто в деревне и разговаривать не хочет, требует, чтобы она их нашла. Пуся рассердилась. Она отлично знала, что из разговора с сестрой ничего не выйдет и не может ничего выйти. Они не разговаривали друг с другом еще до войны. Ольга несколько раз приезжала в местечко на эти свои съезды, учительские курсы и даже не заходила к ней. Видимо, считала, что Пуся недостойна визита. Так как же она к ней сейчас отнесется? Пуся знала, что не решится даже попробовать повидаться с сестрой - но как выпутаться из этой истории? И кто сказал Курту, что Ольга ее сестра?
Пуся небрежно прикрыла постель одеялом и взяла со стула куртку Вернера, чтобы повесить ее в шкаф. В кармане зашелестела бумага. Пуся оглянулась на дверь и торопливо сунула руку в карман куртки. Это было письмо в длинном голубом конверте, с немецким адресом. Она не умела читать по-немецки, но все-таки вынула письмо из конверта. Этот голубой конверт показался ей подозрительным.
Четыре странички голубой бумаги были исписаны мелким, ровным почерком. Вверху первой странички был приклеен засушенный цветок. Пуся поднесла бумагу к лицу. Она издавала легкий запах каких-то незнакомых ей духов. Не могло быть сомнений - письмо от женщины. Пуся до крови закусила губу. Курту писала женщина, женщина оттуда, из Германии. На хорошей почтовой бумаге, мелким, бисерным почерком. Конечно, письмо могло быть, например, от матери, - но цветок?
Ах, чего бы она ни отдала, чтобы смочь прочесть письмо, узнать, что пишет Курту эта незнакомая женщина! Она взглянула на дату. Письмо было написано совсем недавно. Да, письмо пришло, видимо, вчера. На Курте была другая тужурка, и он забыл его в кармане.
До сих пор она была совершенно спокойна - она же чувствовала, что нравится Курту. И вот только теперь это резкое требование разговора с Ольгой заставило ее увидеть некоторые вещи в новом свете. Почему он теперь так редко говорит о Дрездене, так неохотно поддерживает этот разговор, когда она сама начинает его? Почему у него никогда нет времени, почему он всегда так сердит и раздражителен? Она ведь не изменилась, она такая же, как была вначале, когда они познакомились в занятом немцами местечке, когда Курту отвели комнату в ее квартире. Это Курт теперь другой, Курт изменился, а теперь еще это письмо…
Она вспомнила, что напрасно сидит так, с письмом в руках. Прочесть его она все равно не может. А если войдет Курт, будет скандал. Он вечно твердил ей, чтобы она не трогала бумаг, никаких бумаг.
Пуся вложила голубой листок в конверт и повесила куртку в шкаф. Она решила внимательно следить за Куртом.
Федосия в кухне гремела посудой, и эти звуки невыразимо раздражали Пусю.
- Вы бы потише! - крикнула она высоким, срывающимся голосом. Федосия заглянула в открытую дверь, и Пуся поймала очень странный взгляд. Нет, это не была та холодная ненависть, презрение, какое она до сих пор видела в глазах крестьянки. Теперь в этих глазах светилось торжество. Пуся рассердилась. Чему это она обрадовалась? Наверно, подслушивала у дверей и слышала, каким тоном говорил Курт. Вот Курт, - даже эта баба заметила, даже она уже злорадствует…
Она вспомнила, что может отомстить старухе. Она еще не сказала Курту, что сын Федосии лежит убитый в овраге. Дня два она молчала сознательно, чтобы помучить Федосию, а потом просто забыла, когда Курт стал приставать к ней по поводу разговора с Ольгой. Но теперь она разозлилась.
- Подождите, сегодня я скажу мужу, как только придет, скажу, - пригрозила она.
Федосия зло рассмеялась и, упершись руками в бока, сверху вниз глянула на нее.
- А мне-то что! Скажи, скажи "мужу"! - дерзко ответила она, с издевкой подчеркнув слово "муж". - Скажи, я и сама могу сказать, а то у тебя что-то не получается. Скажи, хоть сто раз скажи! Одевайся, беги в комендатуру, чтоб скорей было!
Пуся смотрела на нее широко раскрытыми, изумленными глазами.
- Да вы что?
- А я ничего! Что ты так удивилась? Ты хотела сказать, вот я и говорю - скажи, мол. На то ты ведь и живешь, чтобы шпионить, чтобы немцам ябедничать! Ну, и беги, говори, что знаешь!
- И скажу, чтоб вы знали, скажу.
- Я и говорю - скажи. Что ты все грозишь да грозишь?
- А его у вас отберут.
- Пусть отбирают. У меня уж его отобрали месяц тому назад. Больше не могут отобрать.
- Зачем же вы ходите туда каждый день?
- Хожу и хожу. Мое дело. А отберут - не буду ходить.
- Курт велит вас арестовать, вы отлично знаете, что туда не разрешают таскаться.
- Вот напутала! Боюсь я вашего ареста! Так прямо и трясусь со страха…
Федосия вошла в комнату. Она уже не смеялась. Темные глаза смотрели грозно.
- Ты бойся, ты! Слышишь? Ты дрожи, ты плачь от страха!
Пуся съежилась на скамье.
- Что с вами? Мне-то чего бояться?
- Всего бойся! Людей бойся, они тебе не простят! Воды бойся, потому что, захочешь в нее броситься, она выкинет тебя! Земли бойся: спрятаться в нее захочешь, она не примет. Моему Васе лучше в овраге лежать, Леванюку лучше в петле висеть. Олене было лучше голой по морозу бегать под немецкими штыками, всем лучше, чем тебе будет! Ох, и позавидуешь ты им еще! Кровавыми слезами будешь плакать, что ты не на их месте!
- Выйдите отсюда, - задыхающимся голосом прошептала Пуся. - Немедленно выйдите!
Федосия рассмеялась.
- Могу выйти, не велика мне радость на твою рожу глядеть. Ты еще припомнишь, как меня из моей собственной хаты гнала!
Она вышла, так хлопнув дверью, что со стены посыпалась известка.
- А ты беги скорей, жалуйся своему, что я кричу на тебя! - ворчала она про себя, подкладывая щепки в печь. - Недолго ему о тебе думать, недолго! Придется подумать кое о чем другом. Может, даже нынче.