- Вот что, Маргарет. Мне абсолютно безразличны твои отношения с генералом. Меня абсолютно не касается, сколько виски ты глотаешь у себя дома. Меня совершенно не интересуют твои амурные делишки, пока ты обделываешь их тихо и аккуратно. Поняла?
- Не слишком ли много ты берешь на себя, хотя и сам напросился на эту работу? А что, если я тебя уволю?
- Думаю, не уволишь. Не забывай историю с бриджем. Тебе хочется уволить меня? Пожалуйста, я и сам уйду. Посмотрим, как ты тут справишься одна. Может, ты считаешь, что господин генерал сам будет заниматься всеми этими делами? Не стращай, Маргарет! Тебе тоже удалось заполучить местечко на триумфальной колеснице, но дело в том, что никто из вас не знает, как сдвинуть ее с места. А я знаю. Знаю, как из лягушки сделать вола, - всю жизнь только этим и занимаюсь. А тебя прошу вот о чем: веди себя прилично, не мешай мне командовать парадом. И тогда все будет отлично.
- Хорошо, хорошо, Гарри! Еще раз говорю тебе: я - сама Мирна Лой. Ну а как с Чарли? Я-то согласна с тобой, а он согласится? Ты подумал об этом?
- Не беспокойся. Как только генерал высунет нос из самолета и вдохнет аромат славы, он будет видеть перед собой лишь одно: свои старые погоны под стеклянным колпаком в музее Вест-Пойнта.
- И это Бронко Бронсон!
- Да, наш моложавый герой.
- Когда прибывает самолет?
- Что с тобой, Маргарет? Нервничаешь? Или просто никак не дождешься встречи со своим солдатом?
- Когда он прилетает?
- По расписанию через двадцать минут, но самолет может прибыть раньше или, наоборот, опоздать, но не более чем на час. Как ты себя чувствуешь? Мне надо проверить, достаточную ли толпу собрали для встречи.
- Пожалуйста, иди.
Я уже открыл дверь, но Маргарет подошла ко мне.
- Гарри!
- Да?
- Я буду паинькой.
- Ну и молодец.
- Не задерживайся. Возвращайся поскорее, будем ждать здесь вместе. Обещаю не пить без тебя.
- Я скоро вернусь.
В дверь протолкался Бадди Эвенс, молодой человек, нанятый мною в качестве мальчика на побегушках.
- Истребители эскорта встретили самолет над Кливлендом. Значит, сюда они прибудут примерно на полчаса позже, чем предполагалось.
- Как у нас с толпой?
- По мнению фараонов, тысяч восемнадцать собралось.
- Детей привезли?
- Да, в двенадцати автобусах. Я роздал всем флажки.
- Прекрасно.
- Гарри, не знаю, стоит ли отвлекать тебя этим, но Айрин Миллер хотела бы взять интервью у миссис Бронсон.
- Сказал тоже - отвлекать! Да по такому поводу можешь отвлекать меня когда угодно и сколько угодно. Что ты скажешь, Маргарет? Можешь дать интервью?
- Конечно. По крайней мере, скорее время пройдет.
- Будь осторожна с Миллер. Она чертовски умна.
- После двухмесячного общения с тобой я расправляюсь с умниками, как повар с картошкой...
- Хорошо, хорошо. Бадди, давай ее сюда!
Бадди скрылся за дверью.
Я подошел к столу и взял наполовину наполненный бокал Маргарет. Когда Айрин Миллер вошла в кабинет, я держал бокал в руке и отпивал вино.
- Наше солнышко еще не показалось, Гарри? - спросила она.
- Пока я вижу его только в мечтах.
Я терпеть не мог Айрин Миллер. Во-первых, потому что ее лицо напоминало изображение на фальшивой камее. Во-вторых, потому что она всегда ухитрялась как-нибудь уколоть. Но Миллер печаталась в сорока семи газетах одновременно, а потому можно было терпеть от нее пакости и похуже.
- Как жизнь, Гарри?
- Прекрасно. На прошлой неделе с удовольствием прочитал твою заметку о Синатре.
- Спасибо, Гарри. Очень мило с твоей стороны.
- На всякий случай хочу тебе напомнить, что я вообще очень милый человек. Познакомьтесь: миссис Бронсон - Айрин Миллер.
Маргарет улыбнулась.
- Я прекрасно знаю мисс Миллер. Уже несколько лет я регулярно читаю ее колонку в газетах.
- Благодарю вас, миссис Бронсон. Вы льстите мне.
- Ну, я на время оставлю вас одних. Хочу уточнить время прибытия самолета.
- Истребители эскорта только что встретили его над Кливлендом. Сюда самолет прилетит с небольшим опозданием.
- Значит, с Бродвеем и с толпами людей на нем придется распроститься! Черт возьми, но, может, нам удастся проехать там во время второго перерыва, после полудня...
Покинув кабинет, я решил чуточку задержаться у дверей и послушать, как пойдут дела у моих дам.
- Вы, наверно, очень волнуетесь, миссис Бронсон?
- Да, да, очень!
- Вы не возражаете, если я закурю?
- Что вы, пожалуйста! А вот я так и не смогла привыкнуть курить.
Я мысленно выругался, мне оставалось только надеяться, что Миллер не заметит испачканных губной помадой окурков в пепельнице.
- Разумеется, я очень волнуюсь, - продолжала Маргарет. - Правда, офицерские жены более или менее привыкают к разлукам, но эти последние два года почему-то показались мне невыносимо долгими. - Она тихонько рассмеялась. - Я вам сказала, что не научилась курить, однако сегодня, как видите, я так переживаю, что для успокоения пыталась выкурить несколько сигарет. Но, кажется, у меня ничего не получается.
Молодчина Маргарет! Послушав еще немного этой словесной эквилибристики, я решил, что вполне могу оставить ее наедине с Айрин Миллер. Я потолкался среди журналистов в баре, наскоро выпил виски с содовой и направился к посадочной площадке, куда должен был прибыть самолет моего генерала. Три полковника из Пентагона уже проверяли там почетный караул. Сразу же у летного поля, за полицейским кордоном, стояла толпа, а неподалеку в полной готовности расположились мотоциклисты эскорта. Я перекинулся несколькими шутками с телеоператорами. В кармане у меня шуршала бумага - приветственная речь генерала на митинге в ратуше и текст его выступления на приеме в главном банкетном зале отеля "Уолдорф". Все было готово, насколько это позволяли человеческие возможности. Теперь нам недоставало только нашего героя. В эти минуты мое будущее скользило крошечной кляксой на экране локатора, сопровождаемой эскадрильей реактивных истребителей.
Европа. 1944-1945
Я познакомился с генералом зимой 1944/45 года, в одном из захваченных нами немецких городков. Большую часть той зимы я пропьянствовал в Париже. Главным источником, из которого я черпал темы для своих корреспонденции, была большая доска в комнате прессы в отеле "Скриб". Она вполне устраивала всех нас, представителей различных телеграфных агентств. Каждое утро офицер для связи с прессой вывешивал на ней бюллетень о положении на фронте, а дальше все зависело от вашей фантазии. Солдаты-корреспонденты из передовых частей поставляли в бюллетень всякие душещипательные истории, умилительные воспоминания об оставленных дома милашках, рассказы о разного рода штучках, которые выкидывали солдаты, открыто называли фамилии, звания, личные номера, названия родных городов. Освещать ход боевых операций было проще простого. Вы брали из бюллетеня все, что хотели, переиначивали, как вам нравилось, и отправляли по телеграфу за своей подписью. Подобный метод сбора информации "с поля боя" вызывал у меня чувство неловкости, но остальные рассматривали его как нечто само собой разумеющееся. "Ну и что из того, что солдат рискует шкурой, собирая эту информацию? - рассуждали они. - На то он и солдат, чтобы рисковать".
И тем не менее мне казалось, что тут что-то неладно. Солдаты рисковали собой, а мы рисковали только в тех случаях, когда покупали бутылку шампанского на черном рынке или когда пытались незаметно провести к себе мимо консьержки пьяную француженку. Тогда попадалось много пьяных француженок, а на черном рынке шла оживленная торговля шампанским.
В те дни среди нас частенько появлялся Хемингуэй. Ты тоже начинал чувствовать себя знаменитостью, если удавалось посидеть в одном с ним кафе где-нибудь на открытом воздухе; ты даже начинал думать, что между ним и тобой нет никакой разницы. В конце концов, ты освещал ту же войну, что и он, и так же, как он; пил такое же вино и вел такие же разговоры. Разговоров в ту зиму было много, и никто не лез из кожи вон, чтобы стать лауреатом премии Пулитцера за репортаж прямо с каких-то там баррикад. Баррикады вышли из моды, даже вспоминать о них было как-то неудобно. Мы пьянствовали, трепались и посылали в свои агентства вполне достаточно информации, так. чтобы они не приставали к нам с ножом к горлу. Некоторые фальсифицировали даты своих сообщений или даже просто сами сочиняли разные истории. Другие придумывали басни, которые всегда лезут в голову, когда много женщин и выпивки. Я же только списывал свою информацию с бюллетеня в отеле "Скриб". Офицер для связи с корреспондентами называл эту информацию "материалом для создания фона". "Материал сыроват, - обычно говорил он, - но позволяет получить представление о том, что происходит". И он был, безусловно, прав.
По пути на родину в Париже побывал Эрни Пайл. Как ни удивительно, мы не говорили с ним о войне. Вообще-то военных корреспондентов словно прорывает, когда речь заходит о войне. Заприте парочку из них в комнате, и 88-миллиметровые пушки и автоматы начнут палить в этой комнате громче, чем под Анцио.
Но с Эрни было иначе. Мы говорили на очень странную тему - о Небраске и Северной Дакоте. Не так, поверьте, это легко. Сколько можно говорить о Небраске и Северной Дакоте? Но Эрни знал об этих штатах много любопытного. Помню, до войны он вел колонку туристских новостей, и сейчас никак не мог перейти на другую тему. О войне он даже не заикнулся.
После отъезда Эрни меня стало одолевать беспокойство и даже, пожалуй, чувство какой-то вины. В конце концов я решил снова отправиться на фронт и на месте собирать материал для своих корреспонденции. На фронте я не был уже месяцев девять. За это время рождается человек, я же родил только кучу всякой чепухи - иначе и нельзя было назвать мои статьи. Однако не так-то легко вернуться на передовую после девятимесячного перерыва. Невольно начинаешь изобретать всякого рода предлоги, чтобы отсрочить поездку. И все же как-то днем, в самый разгар первой в Париже снежной бури, я сел в воинский эшелон на Северном вокзале и отправился в Германию.
Всю дорогу до границы я мысленно награждал себя тумаками. На кого, собственно, я собирался произвести впечатление? Подумать только - вояка! Под завывание снежной бури отправиться на войну! Разве нельзя было отложить поездку хотя бы до того момента, когда солнце выглянет из-за туч? В товарном вагоне (в ту зиму во Франции он считался вполне приемлемым средством передвижения) я ввязался в азартную картежную игру, затянувшуюся на целых трое суток. К тому времени, когда мы пересекли границу между Эльзасом и Рейнской областью, я был гол как сокол. Пришлось выпрашивать сигареты у офицера транспортной службы, и он отчаянно лебезил передо мной, вообразив, что я еду в "телятнике" только потому, что собираюсь написать очерк о нем лично и о системе перевозки войск вообще. Он все время заставлял нас бросить карты, я все время отгонял его, угрожая, что если он не отстанет, я обязательно перевру в очерке его фамилию.
На каждой остановке - а их случалось до пятнадцати в день - солдаты высыпали из вагонов, и начинался обмен пайков на вино, яйца и все прочее, что еще могли наскрести у себя жители. Благодаря заботам офицера транспортной службы я проглотил за эту поездку столько яиц, сколько не съел за всю свою жизнь. Беда заключалась в том, что он без конца рассказывал мне свою биографию. К концу поездки я знал всю его подноготную. Он то и дело проверял, правильно ли я записал его фамилию, знаю ли я его личный номер и адрес - на тот случай, если мне потребуется что-нибудь уточнить. Перед расставанием он даже ухитрился всучить мне бутылку коньяку. Бедняга, наверно, до сих пор ежедневно ищет в газете своего города очерк о себе.
Сойдя с поезда, я на попутном грузовике добрался до военного пресс-центра, расположенного в школе, на главной улице довольно большого города. До передовой было еще далеко, но я все же убрал фуражку в вещевой мешок и надел каску. После девяти месяцев жизни в Париже начинаешь нервничать даже в тылу действующей армии.
На первой пресс-конференции меня встретили шумными приветствиями. Не верите? Да, да, приветствиями! Однако никакая бумага не смогла бы их выдержать. Я обиделся. Да и как же иначе, если в глаза вам режут правду-матку? Офицер для связи с прессой рассказал о положении на участке седьмой армии. Ну и войну я себе выбрал, нечего сказать! На фронте тишь да благодать:
"Линия фронта остается без изменений".
"Производится перегруппировка сил".
"Происходит закрепление ранее достигнутых успехов".
"Ведется подготовка к крупному наступлению".
Информация, которой нас охотно пичкал офицер, представляла собой ту же смесь вранья и трепотни, как и та, что я списывал из бюллетеня в отеле "Скриб". Разница заключалась в том, что я теперь находился в двух тысячах миль от моих французских дамочек и шампанского с черного рынка.
Целых три дня я потратил на поиски приличного жилья, не забывая отправлять в США всякую чушь о каптенармусах, усыновляющих несчастных сирот, и сержантах автотранспортных частей, воздвигающих кафедральные соборы из ящиков из-под пайков. Впрочем, вскоре все это мне опротивело, и к концу недели я решил действовать.
Одной из дивизий командовал некий экстравагантный генерал. Писать об экстравагантных генералах всегда выгодно. Этот деятель не коллекционировал, подобно Паттону, револьверы с перламутровыми рукоятками, но, как утверждали, из каждого захваченного города посылал жене выточенную из дерева куклу. Черт побери, это ли не предел экстравагантности? По совести говоря, я не верил в эту историю. Журналисты обычно начинают рассказывать друг другу подобные анекдоты после нескольких бутылок местной белой отравы, но главное веселье начинается некоторое время спустя, когда клюнувший на удочку простак спешно отправляется в двухдневную поездку к месту цели на попутном грузовике и, вернувшись ни с чем, обнаруживает, что его койка в общежитии занята и ему негде приткнуться. Как бы то ни было, тыл мне быстро осточертел. Уж если в вас не палят, так почему бы тогда не жить в комфорте в Париже? Не признаю я такого положения, когда человеку ничто не угрожает, а благами жизни пользоваться при этом не приходится. И все-таки мне, пожалуй, недоставало безыскусственной солдатской среды и того чувства фронтового братства, которое испытываешь, находясь на передовой в часы относительного затишья, когда противник лишь изредка пошлет 88-миллиметровый снаряд и его разрыв напомнит вам, что передовая не место для всякой фальши и лицемерия.
Дождавшись попутного грузовика, я отправился в штаб дивизии, миль за семьдесят пять от нас. Мне захотелось самому увидеть генерала - любителя деревянных кукол. Газеты в Штатах уже исчерпали весь запас генеральских историй для воскресных приложений, и я надеялся получить у него какое-нибудь курьезное интервью о куклах. Нервы у меня постепенно успокаивались, и меня снова тянуло писать о войне. Об этом генерале я слышал много и помимо его кукольных увлечений. Он был профессиональным солдатом, воспитанником Вест-Пойнта, первую мировую войну закончил капитаном, служил на Филиппинах, во время кризиса был начальником лагеря для безработных, командовал полком национальной гвардии, а уже во время этой войны, в результате потерь в командном составе, успел получить две генеральские звезды и дивизию. Говорили, что он ревностный поборник дисциплины, и, как только дивизия отводилась хотя бы на кратковременный отдых, он немедленно вводил в действие устав гарнизонной службы, устраивал каждое утро инспекторские смотры и категорически запрещал своим людям посещать соседние города. За жестокость журналисты прозвали его Корридон - Кукурузная Кочерыжка. Меня не очень это беспокоило. В своей жизни я встречал немало свирепых генералов и знал, что рано или поздно у каждого из них возникало желание увидеть свою фамилию в прессе, а то и стать героем статьи в таком, скажем, журнале, как "Сатердей ивнинг пост". Рано или поздно каждый из них начинал соображать, что именно от меня зависит, появится такая статья или нет. Вот почему я не опасался встречи с Корридоном - Кукурузной Кочерыжкой.
Командный пункт генерала находился в старинной гостинице, в трех кварталах от того, что в этом захолустье сходило за главную улицу. Наверно, в свое время гостиница была шикарной. Снаряд вырвал часть стены дома и сбросил в протекавшую через город реку, но здание по-прежнему выглядело, как декорация к венской оперетте.
Так уж заведено в армии, что даже штатскому человеку надо соблюдать субординацию. Запросто к генералу не ворвешься - кто знает, вдруг яичница из порошка, которую он съел утром, плохо легла у него в желудке! Для военного корреспондента нет более тяжкого греха, чем рассердить генерала. Военный журналист вроде паразита - паек ему выдает армия, крышу над головой и транспорт предоставляет армия. Рассердишь генерала, и тебе придется пешочком выбираться с территории, где располагаются вверенные ему части. Ну а территория эта обычно немалая.
Добравшись до штаба, я прежде всего представился ребятам из автопарка, сделал массу заметок, записал много фамилий и личных номеров, не забыв и об адресах, по которым проживали их родители. Для себя я уже тогда решил написать несколько очерков, начинающихся примерно так: "Сержант Джо Николе из Пэдуке, штат Кентукки, - ветеран четырех важных кампаний в Европе..." Я направил бы очерк в газету, выходящую в том городе, откуда парень призывался в армию, недели через две он получил бы оттуда вырезку, и дело в шляпе: после этого я мог бы в любое время приехать в дивизию и жить припеваючи.
То же самое я проделал с кухонной братией, решив тем самым проблему питания. Потом я обработал полевую почту и отныне мог не сомневаться, что мои сообщения будут своевременно попадать к офицерам для связи с прессой и к военным цензорам для отправки в Штаты. Представившись начальнику медицинской службы, я договорился переночевать у него, если задержусь в расположении дивизии. У врачей всегда много спирта, и он вполне пригоден для питья, если добавлять лимонной кислоты. У сержанта-хозяйственника я позаимствовал столовый прибор, встал вместе со всеми в очередь и получил порцию завтрака. Солдатский кофе оказался, как всегда, дрянным. Потом я направился в штаб дивизии, к офицеру для связи с прессой. Нужно было соблюдать субординацию. Я хотел услышать от него, чем сейчас занята дивизия, чего следует избегать в разговоре с генералом и как лучше завязать с ним беседу о куклах. На этот раз мне повезло. Пресс-офицером оказался знакомый мне по Штатам диктор радиокомпании Си-Би-Эс, и оба мы словно перенеслись из Германии на Мэдисон-авеню. Не знаю почему, но даже в разгар войны военная форма выглядела на нем, как дешевый штатский костюм. Его радость при встрече со мной я объяснил тем, что он, по-видимому, постоянно чувствовал себя в окружении тупиц и кретинов.
- Привет, Гарри! - воскликнул он. - Рад видеть тебя!