В первое мгновенье мысль отдать ребенка в приют и ему самому показалась спасительной. Но, увы, только в первое мгновенье. А когда Феликс убеждал, что приют теперь, пожалуй, единственное относительно безопасное место, что заведующий, какой-то Унтулис, их земляк, неплохой человек и, хочется верить, не откажет, а чтобы избавить его от лишнего риска, можно Яника оставить в условленное время на крыльце, пусть его там "случайно" обнаружат как подкидыша, он уже думал совсем о другом. Как объяснить Янику, почему он там должен быть один и никому не проговориться, что у него есть мама с папой, бабушка, дедушка? Как внушить, чтобы не рассказывал, откуда его сюда привели? Как втолковать, что даже когда очень захочется нельзя сходить по малой нужде при другом мальчике? Не может ребенок выдержать столько запретов, выдаст он себя.
Это и пришлось им сказать. Мария сразу согласилась. А Феликсу труднее было отказаться от своей идеи, которая казалась единственным выходом из безвыходного положения. Но и он, подумав, признал:
- Ты прав. - И повторил: - К сожалению, прав.
Больше Феликс ничего предложить не мог.
- Попробуй поговорить с Домиником, - неуверенно посоветовала Мария.
- Не согласится. Ты же знаешь его теорию: "Когда петля на шее, не шевелись - авось не затянется".
- А если попросить Роберта? - вспомнил он их общего друга студенческих лет. Правда, их пути разошлись.
- Бесполезно. Даже опасно.
- Настолько он изменился?
- Особенно и меняться не надо было. Он же давно откололся.
- Тогда я думал, что это не всерьез.
- Очень даже всерьез.
- И Генрик отпадает, - поспешила вернуть их к главному Мария.
- Он тоже изменился?
Феликс пожал плечами.
- По-моему, он меняется вместе с обстоятельствами. Ты же помнишь, пока считалось, что здесь Польша, он был поляком Томашевским, а когда край вернули Литве, стал литовцем Томашаускасом и жаловался на притеснения. Теперь фамилию менять вроде ни к чему, зато усердно и во всеуслышание восторгается силой немцев.
- А Норейка? - И сразу почувствовал, что огорчил их.
- Тот не отказал бы. Но дай бог, чтобы самого не забрали.
- Кто-то донес, - пояснила Мария, - что его брат при Советах был директором национализированной фабрики. Значит, большевик.
Вот кого ему надо будет найти. Только потом, когда устроит своих. Но он не утерпел:
- А где этот брат теперь?
- Кто знает…
Феликс нахмурился.
- Лучше таких вопросов не задавать.
- Ты прав. Просто… мы были немного знакомы.
В прежние годы Феликс спросил бы, откуда. Но теперь не только советует не задавать вопросов, но и сам вопросов не задает.
- Может быть, Алекс?
Побоится. В чем, в чем, а в умении запугивать нашим "освободителям" не откажешь.
- Значит, Станиславу и вовсе не имеет смысла просить… - Она была последней его надеждой.
- Станиславу как раз можно было бы, - вздохнула Мария. - Но она сама ютится у родственников. Их дом разбомбили.
Да, в подвале, когда он думал об этом их разговоре, все выглядело иначе. Выходит, утопия… Или, как мама говорит, "воздушный замок".
Феликс молчал. И Мария больше ничего предложить не могла.
В столовой забили часы. Он стал считать. Одиннадцать. Там, в подвале, сейчас греются ходьбой. И Алина шепчет Янику, что, когда папа вернется, он их уведет отсюда. В настоящую комнатку, только с закрытой дверью. Там тоже надо будет сидеть совсем тихо. Зато будет тепло.
- А ты еще раз подумай о приюте, - неожиданно напомнил Феликс.
Мария тоже оживилась.
- Сам видишь, другого выхода нет. Единственное, что можно попробовать, - и она вопросительно посмотрела на мужа, - попросить Унтулиса взять туда Нойму, чтобы Яник не был совсем один. Поварихой или хотя бы нянечкой. - Она угадала мелькнувшую у него мысль и поспешила объяснить: - Ты не обижайся, но Алину туда нельзя. Потому что Нойму Яник привык называть тетей, а маму так называть не сумеет.
Да, к сожалению, она права…
- Но чтобы Унтулис мог взять ее на работу, - напомнил Феликс, - ей тоже нужен документ.
Мария сникла.
- Ты же сказал Стефе, что для Алины документ раздобудешь. Попробуй достать еще один.
- Пока и одного нет, а ты уже про второй.
- …Мы с тобой у двух разных ксендзов попросим выписки из костельной книги о крещении. Объясним, что человек потерял метрику, а для того, чтобы получить другую, нужна выписка. Правда, надо знать, на какую фамилию, чтобы такая запись в книге все-таки была. И чтобы возраст подходил.
Феликс сидел, уже знакомо уставившись в пол.
- Но если ты придумал что-нибудь лучшее…
И тут он сказал:
- Для Алины тоже надо искать другое место. Стефа отказалась.
Феликс повторил всю ее, как он выразился, речь. Оказывается, Стефа заговорила с ним сразу же, как только они спустились по лестнице. Начала с того, что при муже Алины не решилась все объяснить, но они с Марией должны ее понять - не может она прятать у себя Алину. Это ведь то же самое, что шагнуть в толпу евреев, которых ведут на расстрел. Искренне вздохнула. Очень ей жалко Алину и вообще несправедливо это - убивать невинных людей. Но раз уж немцы вбили себе в голову такое - как пойти против? Они же такие страшные, тем более что все равно не поможет это, - ведь документы у Алины будут ненастоящие; да и кто поверит, что такого интеллигентного вида женщина - прислуга. А главное, что и с крашеными волосами ее узнают - тут Феликс немного запнулся, - …глаза слишком еврейские.
Вдруг мелькнуло в памяти, как его поразили, когда он впервые увидел Алину, ее глаза. Огромные, бархатистые, и он долго не мог определить, что в них такое необычное, почему так тянет смотреть в эти глаза. До сих пор тянет…
- Профессор, ты нас слышишь?
- Слышу.
- А по-моему, ты сейчас далековато отсюда.
- Извините.
- Мария подала хорошую мысль - поговорить с женой Норейки, со Станиславой, словом, с теми, кто сам не может помочь, но остался нормальным человеком. Вдруг они кого-нибудь найдут.
- Спасибо…
Оттого, что опять забрезжила надежда, он острей почувствовал томившее весь вечер чувство вины за то, что взвалил на них такое опасное, непосильное бремя. Стал им объяснять, что не имел права к ним приходить, но другого выхода у него, к сожалению, не было. В подвале больше оставаться нельзя. Холодно. Да и неизвестно, что случилось с женщиной, которая им оставляла в условленном месте еду. Они уже несколько дней ничего, кроме снега… - О картофельной шелухе он говорить не стал. Он чувствовал, что не надо ничего объяснять, они все понимают. Но говорил. Только когда увидел в глазах Марии слезы, умолк.
Мария быстро вытерла глаза.
- Пойду постелю тебе в детской.
Так и сказала: "В детской".
Лучше бы не стелила. Он остался бы на кухне. Здесь, как только лег, словно уплыл куда-то. Но всего на мгновенье. Сразу ворвалась мысль: на этом самом месте после "праведных трудов" отдыхает немецкий офицер.
Он пересел в кресло.
Надо уснуть. Вот так, сидя. Он же в тепле. Оно должно расслаблять, клонить ко сну. И мягкое кресло, и настоящее одеяло.
Дома, хотя кровати были широкие, Алина всегда засыпала, уткнувшись ему в плечо. И в гетто так засыпала. Правда, оттого что они были у всех на виду, стеснялась. Лишь когда все в комнате засыпали и становилось по-ночному тихо, она осторожно поворачивалась на бок, легонько, словно виновато, утыкалась ему в плечо, и по ее дыханию он чувствовал, как она погружается в сон. Сам он тоже ждал этого - ее голову у плеча. Даже в подвале, где между ними лежит Яник, - Алина через него протягивает руку и кончиками пальцев касается его плеча.
В столовой снова забили часы. Половина. Третьего или четвертого? Он все еще не спит, а завтра нужна ясная голова и силы. Если кто-нибудь из друзей Норейки или Станиславы согласится принять Яника и Алину, он немедленно, то есть как только начнет темнеть, вернется в подвал, чтобы сразу же вывести их оттуда.
Внезапно его поразило, что он думает только о Янике и Алине. А родители? Нойма?
Нет, о них он тоже думает. Все время думает. И завтра, когда Феликс будет уходить к Норейке, еще раз напомнит.
Неужели действительно в целом городе не найдутся всего три прибежища для ребенка с матерью, двух стариков и молодой женщины?
Но ведь того же, чего и он, хочет каждый узник гетто. А немцы держат жителей города в постоянном страхе. "Кто будет помогать еврею, тот и сам будет приравнен к еврею".
А в самом гетто спрятаться тем более негде. Все эти тайники, так называемые "малины", солдаты давно научились обнаруживать. Всего-то и надо отодвинуть от стены какой-нибудь шкаф или буфет, и окажется, что за ним дверь в комнатку, битком набитую перепуганными людьми. Остается только "Heraus, schneller!", кого-то для наглядности стукнуть прикладом, кого-то пнуть ногой и все. А в той кладовке, где они во время последней акции сидели… Если бы кто-то не окликнул солдата, который уже сбивал замок, то сейчас их бы не было на свете.
Самое странное, что после каждой акции опять начинаются разговоры, что теперь - все, больше не будут угонять. Кто-то от кого-то слышал, а тому сказал какой-то хороший немец, что им нужна рабочая сила и, если будем честно работать… Отец это называет "колыбельной для легковерных", правда, не при женщинах, - при них отец делает вид, что верит. А сам он, Виктор, и при женщинах не делает вида. Мать даже как-то вздохнула:
- Виктор, какой ты безжалостно трезвый человек.
Возможно. Зато он не строит пустых иллюзий. Для того немцы и обнадеживают, чтобы эти глупые "Juden" поверили, не паниковали, не сопротивлялись. Человек, которому обещают сохранить жизнь, послушен.
В столовой опять забили часы. Уже четыре. Надо заставить себя уснуть. Заставить.
Когда Борька был маленький, он все спрашивал: "Как можно заставить себя?"
Что с ним?..
Мать надеется, что они встретятся. Когда он выходил, шепнула:
- Разыщи Бореньку.
Разыщи. А где?
XIII
Алина осеклась на полуслове: опять чуть не назвала Пранукаса Яником. Хорошо, что он не расслышал, - занят своей кашей.
- Ешь, Пранук. - Она погладила его по головке.
Малыш не виноват. Ведь и ночью, когда она в своей каморке одна, тоже тоскует по Янику. Еще больше, чем днем, когда рядом хотя и чужой, а все-таки ребенок. И по Виктору тоскует. И по маме, по папе Дане. И по своим родителям. Что с ними?.. Говорят, в небольших городках сразу, в первые же дни, всех расстреляли.
Она едва сдержала вздох. Не получается, как Виктор наставлял, "не вспоминать прошлого и чувствовать себя Мартой Шиховской". Не может она не тосковать по Янику. И откладывать эту тоску до ночи, когда останется одна, тоже не может… Уже дважды оговорилась при хозяйке, назвала Пранукаса Яником.
В тот, первый раз хозяйка была только очень недовольна. Но поверила в придуманное на ходу объяснение, что там, где она раньше служила, тоже был мальчик и его звали Яником. Зато когда во второй раз оговорилась, мадам так посмотрела на нее… С того вечера стала бояться, что она что-то подозревает, о чем-то догадывается.
Не надо думать об этом! Если бы хозяйка заподозрила что-нибудь, она не стала бы ее держать ни одного часа. А что вчера опять рылась в каморке, так это обычное дело, все они проверяют вещи своих прислуг, - не украла ли что-нибудь.
Правда, у нее рыться не в чем. И все равно прислуга, которая пришла наниматься без вещей, у любой хозяйки вызвала бы недоверие. Поэтому и "рекомендательное письмо", которое сочинил Феликс, она прочитала так внимательно и два раза.
Но в то, что дом, в котором она, Марта Шиховска, служила до войны, разбомбили и поэтому она осталась в чем была, поверила. Даже буркнула, что, если будет довольна ее работой, посмотрит, нет ли на чердаке среди старых вещей покойной свекрови чего-нибудь подходящего.
Но почему с такой поспешностью спросила:
- А у кого ты тогда, до войны, служила?
И теперь, при воспоминании, бросало в жар. Надо ж было от неожиданности ляпнуть, что у доктора Зива! Зачем назвала собственную семью? Ведь дом их не разбомбили. И если хозяйка решит проверить… Но своего испуга, кажется, не выдала. И довольно спокойно отвечала на все остальные вопросы - любит ли детей, что умеет готовить, знает ли, что белье должна будет не только стирать и гладить, но и чинить. Не удивилась, когда хозяйка предупредила, что за разбитую посуду будет вычтено из жалованья. И искренне обещала в дом никого не приводить, не сплетничать о хозяевах и каждое воскресенье ходить в костел.
Нет, в тот, первый день она допустила только один промах, сказав, что до войны служила в собственной семье. Когда хозяйка потребовала документы, подала их спокойно, будто на самом деле свои. И очень старалась делать вид, что ее совсем не волнует, почему нанимательница так долго смотрит на удостоверение. Нарочно и, кажется, естественно, уставилась в полку с кастрюлями, хотя было очень страшно - вдруг эта угрюмая женщина заметит, что раньше в удостоверении была другая фотография? И что заподозрит, почему.
Но она не заметила. Феликс на самом деле очень искусно подклеил. И печать с той фотографии, настоящей Марты Шиховской, перевел так умело, что Виктор горько пошутил:
- Можно подумать, что ты всю жизнь только этим и занимался.
О том, что хозяйка захочет хранить документы у себя, Феликс предупредил. И что их обязательно надо выпросить обратно ("Пусть будут подальше от чужих глаз"), посоветовал. Но сначала не могла решиться. Смотрела, как хозяйка засовывает удостоверение и обе картонки - страховую и серую о жаловании - в холщовую торбочку их прежней владелицы, как прячет эту торбочку на самое дно ящика, как запирает его, а ключик кладет в карман передника. И тут словно очнулась:
- Разрешите удостоверение держать при себе…
Хозяйка так удивилась, что заготовленное Феликсом
объяснение никак было не произнести уверенно:
- …Сейчас без удостоверения нельзя. Там, где я раньше служила, мне позволяли… Если облава…
И когда хозяйка буркнула: "не поможет", чуть не согласилась. Хорошо, что сразу вспомнила второй довод, Виктора. И сказала уже более уверенным голосом:
- Моей знакомой, которая служит у большого начальника, хозяин велел документы всегда носить при себе.
Хозяйка еще больше нахмурилась:
- Сам их ей за пазуху и засовывал?
Долго пришлось объяснять. Уверяла, что ее знакомая очень скромная женщина, порядочная. И, боже упаси, ничего подобного не допустила бы. В какое-то мгновенье мелькнула мысль, что уж слишком хвалит эту несуществующую приятельницу - хозяйка может захотеть нанять в прислуги ее.
Все-таки ящик открыла. И торбочку достала. И удостоверение вытащила. Но опять уставилась в него.
Тут-то она и пожалела о своей просьбе. Когда только что минувшая опасность возвращается, она кажется страшнее. Вдруг обмерла - все! Хозяйка заметила, что подклеена другая фотография. И все равно она продолжала уверять, что никуда с удостоверением не сбежит. Что пусть хозяйка оставит у себя, как залог, страховую карточку. И ту, вторую, - тоже. К сожалению, больше оставить нечего.
Хозяйка слушала. Но не понять было - вернет удостоверение или не в ее правилах исполнять просьбы прислуг.
Опять выдвинула ящик. Неужели положит обратно?
От страха она даже не сразу сообразила, что удостоверение лежит на столе, а в ящике хозяйка что-то ищет. Вытащила огрызок карандаша, мятую тетрадь. Полистала и в свободную от каких-то записей и цифр страницу принялась медленно, как человек, не очень привыкший держать в руках карандаш, переписывать с удостоверения фамилию, имя, название деревни. И волости, уезда. Даже отпечаток пальца - какой он величины - перерисовала. Наконец, все такая же недовольная, удостоверение вернула.
Да, в тот, первый день, пусть не все было так, как они там, у Феликса, придумали, она все же знала и что сказать, и как объяснить. А теперь, когда она здесь уже две недели - в понедельник будет три, и, казалось бы, должна была привыкнуть, как раз наоборот, еще больше сомневается - естественно ли ведет себя, так ли ответила, правильно ли поступила. Нет ли в ее движениях того, что Феликс назвал "интеллигентным изяществом".
Вдруг она заметила, что Пранукас не ест, а играет со своей кашей - перекладывает ее с одного края тарелочки на другой.
- Почему ты не ешь?
- Потому что ты не говоришь: "Ешь, Пранук, ешь".
- Ешь, Пранук.
Как хочется надеяться, что Яник сейчас голодает меньше, чем в гетто. И уж тем более не так, как в подвале. Но об этом Пранукасу не скажешь. Он, слава богу, не знает, что такое гетто, акции, подвал.
И ей не положено думать об этом. Она - Марта Шиховска. Марта. Шиховска. Дочь Юзефа.
Вначале, когда волновалась, удастся ли Феликсу добыть хоть какие-нибудь документы, ей даже в голову не приходило, что придется стать тем человеком, на чье имя будет этот документ. А Виктор все понимал. Оба дня, что они были у Феликса, он готовил ее к этому. Но она не очень внимательно слушала. Думала о том, что будет одна, без Яника, без Виктора. Пока он рядом, вот она слышит его голос, может коснуться его плеча, руки. А скоро, уже совсем скоро они расстанутся, и она не будет знать, где он.
Странно, но последнюю ночь у Феликса она почему-то вспоминает чаще, чем все остальное. Чаще, чем довоенную жизнь. Нет, ее тоже вспоминает. Как жила у родителей… Гимназию вспоминает. Девочек, учителей. И особенно тот вечер, уже в студенческие годы, когда познакомилась с Виктором. Городской каток. Она упала. И Виктор, тогда еще незнакомый взрослый мужчина, поднял ее и осторожно помог добраться до раздевалки. Вправил вывих. Потом пришел домой ее проведать.
И свадьбу вспоминает. И совсем еще крохотного Яника. Каждый вечер, закрывшись в каморке, она мыслями возвращается в ту, прошлую жизнь. Иначе было бы совсем невмоготу.
Но последняя ночь у Феликса вытесняет все.
Нет, не надо ее называть последней. Они с Виктором расстались только до конца войны. Потом опять будут вместе. И Яник будет с ними. Не отвык бы от нее, своей матери. И от отца… Ведь Нойма ему скажет, что они уехали надолго и что в приюте никому не надо о них рассказывать. Забудет…
Как это ни горько, а лучше, чтобы забыл.
Только бы он ничем не выдал себя, только бы не выдал.
Виктор собирался, когда Нойма приведет Яника к Феликсу, объяснить ему, почему он там, где будет жить с тетей Ноймой, не должен говорить, что у него есть мама с папой, и рассказывать, что был в гетто, что сидел в подвале, и называть ее тетей Ноймой. Яник поймет. Он все понимает. Но ведь может случайно, заигравшись, проговориться. Она, взрослая, и то в постоянном напряжении, чтобы не выдать себя, а он такой маленький, бедный ребенок…
Нет, нельзя ей об этом думать! Нельзя! Надо о другом.
Как Феликс сиял, когда принес эти документы! Вернулся поздно, перед самым комендантским часом. Девочки уже спали, Мария отперла комнату, в которой они с Виктором сидели, и принесла им чай с хлебом. Феликс вошел прямо в пальто и с портфелем.
- Ну, Алина, ты родилась под счастливой звездой!
Она хотела сказать, что звезда тут ни при чем, что это они с Марией. Но он не любит "парфюмерных" слов.