Сегодня надо отрепетировать эту походку. На обратном пути. Кончится же когда-нибудь это туканье ломом - она попробует не шаркать ногами, а поднимать их. Обязательно поднимать. И так до самого гетто. Там она сразу ляжет. Не только, чтобы набраться сил, но и чтобы никто не завел разговора о том, где Даня, Яник, его родители. Марк говорил, что мадам Ревекка ему угрожала. Может быть. Все теперь может быть…
Якубовичи угрожать не будут. И Шустеры не будут. Но попросить, чтобы она взяла с собой хотя бы одного их ребенка, могут.
Господи, да будь это возможно, она бы сама им предложила. Но Даня же обещал той доброй женщине, что придет только одна их семья.
Кто мог подумать, что мадам Ревекка так напугает Марка. Места там, наверно, хватит, к тесноте уже привыкли, но еще один рот… И так их ждет голод. Такой голод, что геттовская норма покажется изобилием.
Нет, Шустеры тоже просить не будут. Не могут родители выбрать, которого именно из пятерых детей спасать. Не могут. Дай Бог здоровья и долгих лет жизни их спасительнице за то, что разрешила прийти в подвал всем. Если там на самом деле относительно надежно и их не обнаружат, Яник не останется сиротой. Когда Даня рассказывал, как он на фабрике заговаривает с женщинами насчет Яника, и ей очень хотелось, чтобы какая-нибудь добрая душа согласилась взять его, неотступно была и тревога - как же он, совсем еще маленький, будет один? И потом, после войны - один. Всю жизнь сирота. Дане она этого не говорила. Все-таки хоть и сиротой, а будет жить. А чтобы всем спастись… Об этом только в самые первые дни мечтала. Что Даня, когда их ведут на работу, увидит кого-нибудь из своих старых берлинских знакомых. И что тот, даже если в офицерской форме, не отвернется. Наоборот, спросит, где Даня работает, и придет к нему на фабрику. Скажет бригадиру, чтобы давал Дане только легкую работу. А узнав, что творится в гетто, пообещает им помочь. Правда, когда она рассказала об этом Дане, он только покачал головой: "Нереально".
На самом деле нереально. Если здесь и оказался бы кто-нибудь из его давних знакомых, кто знает, кем он стал? А вот малознакомая женщина… Честно говоря, пока Даня туда не ушел, не верилось… Но теперь она верит. Должна верить, что он там. И Яник там. И Виктор с Алиной, и Нойменька. Сегодня, Бог даст, Боря пойдет. Может быть, как раз сейчас он туда идет.
Она даже оглянулась. Хотя знала - он не должен тут проходить, ему совсем в другую сторону. Оказывается, на улице - ни одного прохожего. Скоро комендантский час, и люди заранее поспешили домой.
Понимают ли они, как хорошо, что им есть куда спешить?
Она снова оглянулась. На тротуарах до самой Ратуши - никого.
Значит, и там, где теперь идет Боренька, - никого. А когда на совсем пустой улице всего один человек, это особенно бросается в глаза. И патруль может его остановить. Боренька, конечно, объяснит - немецкий он, спасибо Дане, знает, - что документы забыл дома. Но ему не поверят. Начнут обыскивать. Найдут в кармане геттовский "аусвайс". И желтые звезды, которые сорвал с пальто. Не догадался выбросить. Только бы не велели еще и пальто снять. На свитере-то звезды остались… Как же она не подумала об этом, не предупредила, чтобы их тоже отпорол. Мог бы перед самым концом работы надрезать, а когда будет надевать пальто, сорвать. И главное, чтобы сразу выбросил. Господи, почему она его не предупредила? Пусть был бы недоволен. "Мама, ты все забываешь, что я уже давно не маленький". Но все-таки послушался бы.
Она опять незаметно оглянулась по сторонам. Пусто…
Знать бы, по какой он теперь улице идет. Мысленно идти с ним рядом, вдвоем со старой матерью не так опасно.
Но она здесь, а он идет один. На всей пустой улице один. Высокий, стройный. Идет спокойно, будто ему не грозит никакой опасности, и не боится он их. Даже презирает. Потому что "с исторической точки зрения"…
Он прав. Со всех точек зрения. Беда только в том, что эти нелюди с историческими примерами, видно, не очень знакомы. Зато презрение к себе сразу почувствуют. И совсем озвереют.
Господи, пусть Боренька их не встретит! Пусть они идут по другой улице!
Когда Виктор уносил Яника, у нее не было такого страха. И вчера, когда Нойменька ушла, ни о чем плохом не думала. Почему же сегодня?..
Конвоир ее стукнул, и она спохватилась, что отстала от соседок. На целый островок неотбитого льда отстала. Она принялась их догонять.
Она стерпит. И что еще раз ударил - стерпит. Лишь бы с Боренькой ничего не случилось. Только бы его не задержали…
VIII
Тактику своего поведения Борис разработал заранее и до самых мельчайших подробностей. Во-первых, на работе он не должен ничем себя выдать, быть предельно спокойным. Во-вторых, стружку вокруг станка не убирать, чтобы к вечеру ее было как можно больше. В-третьих, начать уборку позже остальных, следовательно, торопиться, чтобы стало жарко и пришлось снять свитер. Вполне естественно будет сунуть его в шкаф для инструментов. В-четвертых, под видом наведения порядка в шкафу и обязательно заслонившись от остальной части цеха открытой дверцей, быстро спороть со свитера обе звезды. Надеть его только в самый последний момент и сразу же - пальто. Тем не менее свитер должен быть вывернут наизнанку - если кто-нибудь все же успеет заметить, что он без звезд, можно "спохватиться" и объяснить: их не видно оттого, что свитер в спешке напялил на левую сторону. В-пятых или лучше даже в-четвертых, при укладывании инструментов в шкаф сунуть за пояс заранее приготовленный гаечный ключ. В-шестых, по дороге с работы проявлять лишь обычное беспокойство: что делается у ворот гетто, очень ли там обыскивают, не принесло бы туда кого-нибудь из "господ". В-седьмых и главных: как только колонна свернет в Скобяной переулок, сорвать с пальто переднюю звезду, ступить на тротуар и в три шага оказаться в подворотне, оттуда бегом во двор, встать в тень дома, быстро снять пальто и сорвать вторую звезду, со спины. Сорвать именно самому, уже во дворе, а не предварительно в колонне с чьей-то помощью, чтобы никого нельзя было обвинить в соучастии. После этого подождать, пока колонна завернет за угол, сразу выйти на улицу и, ни в коем случае не оглядываясь, спокойно и уверенно зашагать в противоположном направлении, то есть туда, где находится указанный отцом бункер.
Борис так ясно представлял себе этот план действий, что, закончив работу, он словно повторял давно знакомое. Торопливо убрал стружку. Снял свитер и пихнул его в шкаф. Смазал станок. Сложил на полку в шкафу инструменты, содрал со свитера звезды. Сунул за пояс гаечный ключ. Пальто надел, когда кругом уже никого не было, а значит, никто не видел, что под ним нет звезд.
Повели тоже обычной дорогой. И плелись как всегда - медленно, устало. Он умышленно не думал о дальнейшем. Чтобы быть таким же, как каждый вечер, когда возвращается с бригадой в гетто. И на самом деле думал о гетто. Как там, у ворот? Не очень обыскивают? Хотя маме нести нечего… Вчера пришла такая измученная, что только и хватило сил виновато улыбнуться: "Оказывается, растить детей легче, чем колоть лед". И все равно он не смог ее уговорить, чтобы она ушла в бункер уже сегодня, вместо него. Никакие доводы не помогли, даже то, что отец там очень волнуется за нее. "Не больше, чем за тебя". Решил не спорить, хватит ей переживаний, когда узнает, что он не собирается в этом бункере засиживаться.
Вдруг он спохватился, что колонна уже приближается к е г о переулку. Сейчас свернет. Но срывать звезду еще рано. Даже руку к ней поднять нельзя. Только когда он будет почти у подворотни. Когда поравняется с нею…
Но… Там кто-то стоит! У самой его подворотни стоит мужчина. Что делать?
Ничего. Пройти мимо.
Прошел. И мимо второй подворотни прошел. И мимо третьей.
Скоро передние ряды начнут сворачивать направо. До угла остались всего два дома. Он глянул назад. Мужчины не было.
Все! Уже все, он в подъезде. Один.
Борис прислушался. Тихо. Колонна отдаляется. Значит, конвоир не заметил.
Он здесь один. Никто за ним не погнался. Один в полной тишине.
Он быстро скинул пальто. Содрал со спины звезду. Стал поспешно разрывать ее. И ту, первую, которую, оказывается, сжимает в руке. Он их раздирал на мелкие полоски, лоскутки, нитки. Но все равно, даже комочки ветоши могли выдать его. Он поспешно запихивал эти ненавистные обрывки в какие-то дыры, щели под лестницей. Здесь их не найдут. Никому и в голову не придет тут искать.
Все! Борис застегнул пальто и вышел из подъезда. На мгновенье замер, - показалось, что переулок какой-то другой, незнакомый. Нет, тот же, только непривычно пустой.
Он двинулся вперед. Но почему-то не влево, как собирался, а в ту сторону, куда ушла колонна. Свернул за угол. На улице, во всю ширь мостовой, чернела большая колонна людей. Желтые звезды на спинах виднелись издали.
Борис шел, уставившись на последний ряд. С краю, кажется, идет Веня. А рядом с ним, судя по росту, Изя Горелик.
Он понимал, что не должен идти за ними. И на таком расстоянии не должен. Тем более всматриваться, узнавать не надо. Какой-нибудь прохожий может это заметить, что-то заподозрить. Идущему по тротуару не должно быть никакого дела до тех, кого ведут по мостовой.
И все равно смотрел. Шел и смотрел. Только когда они стали сворачивать к гетто, он словно очнулся. Повернул обратно и быстро зашагал прочь. Мелькнула мысль, что слишком резко повернул, внезапность тоже может показаться подозрительной. Но сразу одернул себя - только не паниковать. Никто не обратил внимания. Да и с какой стати на него должны обращать внимание? Он просто идет по улице. Как все. Как сам ходил прошлой зимой. Всего только прошлой зимой. Да и весной тоже. Он мог ходить по всему городу. Домой. Из дому. На лекции. К Владику. К Винценту.
Отец их называет петухами. "Как поживают твои петухи?" И на самом деле, когда они спорят, становятся похожими на сердитых петухов. Еще хорошо, что спорят редко и только об одном - о корнях зла, породивших конфликты между Литвой и Польшей. Владик уверяет, что во всем виноват литовский князь Ягела. Женившись на польской королевне Ядвиге и став одновременно королем Польши, он роздал литовцам польские земли, чем, естественно, вызвал недовольство поляков. А Винцент доказывает, что все было как раз наоборот - это польские феодалы стали притеснять литовцев. И не столько в Йогайле (даже называют его каждый на свой лад) главная причина, сколько в Люблинской унии. Польше это объединение с могущественной - от Балтийского до Черного моря - Литвой было выгодно, а вот для Литвы оно явилось началом упадка. Тут Владик и начинает петушиться: зато Литва стала частью Речи посполиты, а литовцы - шляхтичами; обвиняет Винцента в необъективности. Тогда тот недоволен: "Обвиняешь, потому что не можешь убедить. Обвинение - оружие слабых". Приводит новые доводы. И так - пока не переворошат до мельчайших подробностей всю историю обоих государств.
Вдруг Борис спохватился, что он, оказывается, идет к Владику! И правильно. В бункер он еще успеет. Ведь собирался к Владику. И к Винценту. Они уже, наверно, что-то предпринимают. Давно надо было дать им знать, что он готов к ним присоединиться. Чертовы геттовские стены. Не только отгородили от всего и всех, но еще чуть не превратили в какого-то… какого-то… Так можно дойти до того, что на самом деле ничего, кроме страха, не будешь испытывать. Молодец папка, что не поддался. Правда, он хочет только спасти семью. Но что еще он может? Уже слишком стар для активного сопротивления. А они с Виктором должны. Марка тоже надо будет вытащить. Нечего ему там сидеть с женщинами. И если у Владика уже что-то налажено…
Увидев выступ Владикиного дома, он ускорил шаг. По лестнице взбежал. На двери белеет какая-то бумажка. Он нетерпеливо дернул ручку звонка. Там, внутри, звякнуло.
Почему никто не открывает? Он дернул еще раз. Опять звякнуло, громче.
Все равно не открывают. Неужели никого нет дома?
А ведь бумажка… Она наклеена снаружи, на обе створки. Только теперь он разглядел печать.
Значит, квартира опечатана! А опечатывают, когда… когда из нее выгоняют всех, кто там жил. Значит, не только Владика забрали. Родителей тоже. И Эльжуню. В гимназии он ее называл "хвостиком". "Пошли, хвостик". Оттого, что их родители требовали, чтобы он после уроков обязательно шел домой вместе с нею.
Квартира опечатана…
Он смотрел на эту белую полоску бумаги…
Куда их увели? Когда? Спросить бы у кого-нибудь. Он повернулся было позвонить в соседнюю дверь, но сразу спохватился, - а если откроет немец?
Он стал медленно спускаться по лестнице. Еще раз оглянулся. Бумажка все так же белеет…
Вышел на улицу.
Борис понимал, что должен идти бодро, так же, как шел сюда. Но почему-то еле плелся. Даже шаркал ногами, как отец в последнее время…
Отцу он о Владике не расскажет. Да и что рассказать?..
Винцент должен что-нибудь знать. Он опять зашагал быстрее. Не боялся бы вызвать подозрение, побежал бы. Но нельзя.
Если они уже что-то предприняли, то, конечно, вместе. И Винцент в курсе. А в бункер он успеет, комендантский час еще не скоро. В городе он начинается позже, чем в гетто. Кажется, на целый час позже.
Вдруг он вздрогнул. Немцы! Прямо на него идут два офицера. Бежать нельзя. И бояться нельзя, - страх притягивает. Надо казаться спокойным. Совершенно спокойным.
Прошли. И не посмотрели на него. Это естественно. Не могут, да еще офицеры, останавливать каждого прохожего. А он прохожий. Такой, как все.
Дом Винцента совсем недалеко. Когда-то Владик шутил: "Винцент очень удобный друг. К нему и в дождь можно не промокнув добежать".
Перед парадной Борис привычно глянул на крайнее окно - дома ли Винцент - и сразу разозлился на себя: это раньше можно было по свету в окне определить, дома ли человек. А теперь все окна одинаково черны. Затемнение.
По лестнице поднимался медленно. Не решался глянуть на дверь. Лишь когда уже подошел…
Бумажки нет! Только почтовый ящик и звонок.
Он тихонько позвонил. Еще раз, чуть дольше. К двери, кажется, кто-то подошел, но не открывает. Он опять потянул ручку звонка.
- Кто там?
Отец Винцента, старый Сонгайла.
- Откройте, пожалуйста. Я… - Но в последнее мгновенье решил своего имени вслух не называть.
- Я к Винценту.
- Его нет.
- Тоже… нет?!
За дверью тихо.
- А… где он?
- Кто спрашивает?
- Его товарищ. - Неужели старик не узнает его по голосу? - Мы вместе учились.
Наконец защелкал засов. Еще один. Еще.
- Добрый вечер.
В передней светло. Вешалка та же. И оленьи рога. И подставка для зонтов. Только старый Сонгайла какой-то другой. Растерянный.
- У нас теперь условный знак. И когда звонят иначе, - пугаемся, что чужие. - Он стал задвигать засовы. Верхний. Средний. Нижний. А раньше был всего один.
- Извините, я не знал. Винцента действительно нет?
Но старик будто не расслышал. И, кажется, недоволен его приходом.
- Вы не беспокойтесь, никто не видел, как я сюда шел.
- И хорошо, что не видел. А то напротив живет такой…
- Кроме того, я ненадолго, - поспешил успокоить его Борис. - Хочу только кое-что спросить у Винцента.
- Обрадуется Винцент, что ты живой. Мы с женой тоже рады. А родители твои живы?
- Да.
- Слава Богу! - И повторил: - Слава Богу… Да, кто мог подумать, что доживем до такого. Эти злодеи ко всем свирепы, а к людям твоей национальности особенно. Даже за помощь вам карают. - Старик еще раз проверил все три засова. - А Винцент дома. Сейчас выйдет. Мы тут для него, на случай непрошеных гостей, кое-что устроили. Несмотря на то, что он работает, у него есть "аусвайс", и его не должны вывезти в Германию. Но у сына наших знакомых во время облавы этот "аусвайс" прямо на глазах порвали и все. Забрали парня.
Цену их "аусвайсам" и гарантиям он тоже знает.
- …Поэтому у нас тут для Винцента… Но ты проходи. Он сейчас…
Борис привычно двинулся к комнате друга.
- Нет, нет, лучше в спальню. Оттуда, если что, можно через кухню и черный ход…
В первое мгновенье Борису показалось, что он вошел в спальню родителей. Тоже сдвоенная кровать и тоже тумбочки по сторонам. Шкаф с зеркалом.
- Подожди тут. Сейчас вызволю Винцента.
Борис ждал. Нет, не похожа эта спальня на родительскую. Здесь покрывало другое, розовое. И ночники на тумбочках высокие. И такой картины с амурами отец не повесил бы. И… - Он не успел додумать - вошел Винцент. Но тоже, кажется, другой. Мрачный.
- Салют. - И обычное их приветствие получилось неестественным.
- Салют… - Винцент поискал глазами, куда бы его усадить. Пододвинул пуфик. - Садись. - Сам по привычке уселся на подоконник. Он любит сидеть высоко - на столе, на подоконнике - и болтать ногами.
Оба почему-то не знали, с чего начать разговор. Наконец Винцент сказал:
- Я рад, что ты… Что они тебя не…
- Да, пока…
Борису стало неловко, что он пришел сюда, что всех смутил. Даже напугал. Что подверг их риску. Но он ведь не просто так явился.
- Я был у Владика.
Винцент помрачнел.
- Нет его. Забрали.
- Я понял. Квартира опечатана. А ты не знаешь, куда?
- Господа завоеватели не имеют привычки сообщать, куда они девают людей.
- Это я знаю. Но, может быть, только вывезли на работы?
- Хорошенькое "только". - Винцент насупился. - Кто-то нафискалил, что Владькин отец радовался приходу Советов и что сразу стал преподавать конституцию, а сам Владька вступил в комсомол.
- На меня, наверно, тоже донесли, что был комсомольцем.
- Наверно.
- А не удостоили чести личного ареста, потому что из гетто та же дорога. Не всаживать же в меня две пули - одну за то, что еврей, вторую - за то, что комсомолец.
Винцент молчал.
- Ладно. - Борис привычно отогнал от себя мысль о расстреле. - Больше никого не забрали?
- Не знаю.
- Не встречаетесь?
- Повилас иногда заглядывает.
- Как он?
- По теперешним временам неплохо, - дед из деревни сала подкидывает.
- Я не в этом смысле…
- …вот друг и приходит выменять его на папиросы.
- К тебе?!
Винцент хмыкнул:
- Я теперь в завидном месте работаю. На табачной фабрике.
- А остальные? И… не с такой целью? Сам разве ни у кого не бываешь? Тебе ведь можно ходить по городу.
- Можно. Только дома меньше шансов попасть в облаву. Или… - Наконец его прорвало: - …показаться какому-нибудь гаду в форме - подозрительным. Например, похожим на убежавшего из гетто еврея, на скрывающегося большевика, на одного из тех, кто им подкладывает под рельсы отнюдь не рождественские подарки.
Наконец!
- Так это же хорошо, что подкладывают!
Но Винцент уже снова сник.
- …Неужели ты не понимаешь, что именно это и надо делать! Чтобы как можно меньше оружия и солдат доехали до фронта!
- Как видишь, их все равно хватает - и оружия, и солдат.
Борису хотелось потрясти его за плечи, согнать эту угрюмость.
- И тем не менее надо… необходимо… Во все времена и во все войны на захваченных землях врагу оказывали сопротивление.
- Винцент! - позвал его из-за двери отец. Теперь, когда настоящий разговор только начинался.
Винцент с готовностью соскочил с подоконника.
- Извини, - и поспешно вышел.