XVII. Комиссар
Утром к Богарёву пришёл Мышанский.
- Здравствуйте, товарищ комиссар, - радостно сказал он, - вот встреча так встреча!
Пришедшие с ним люди были не бриты, в порванных гимнастёрках. Сам Мышанский выглядел немногим лучше своих бойцов. Он спорол с воротника знаки различия, крючок и верхние пуговицы гимнастёрки были вырваны, бывшие раньше при нём полевая сумка и планшет отсутствовали, он их, очевидно, бросил, чтобы не иметь командирского вида, даже револьвер он вынул из кобуры и сунул в карман брюк.
Сев рядом с Богарёвым, он тихо сказал.
- Да, влипли мы с вами в классическое окружение, товарищ комиссар. Мне кажется единственно правильным - рассредоточить людей и пробираться в одиночку через линию фронта.
Богарёв, слушая его, почувствовал, как кровь отлила от лица; ему показалось, что щеки у него даже похолодели, побелели от ярости.
- Почему ваши люди в таком виде? - тихо спросил он. Мышанский махнул рукой.
- Да о чём говорить, - сказал он, - героев среди них нет. Ночью вышли на поляну, немцы пустили ракеты, а они залегли, словно под ураганным огнём.
Богарёв встал и тяжело переступил с ноги на ногу. Мышанский продолжая сидеть, не замечая искажённого злобой лица Богарёва, спросил:
- Ох, нет ли у вас закусить, товарищ комиссар? А выход, по-моему, я предлагаю правильный, - пробираться через фронт поодиночке. Кто куда. Скопом мы всё равно не прорвёмся.
- Встать, - сказал Богарёв.
- Что? - спросил Мышанский.
- Встать! - громко и властно повторил Богарёв.
Мышанский посмотрел в лицо Богарёву и, вскочив, вытянулся.
- Стоять смирно, - сказал Богарёв и, с ненавистью глядя на Мышанского, закричал: - В каком вы виде? Как вы подходите к старшему начальнику? Немедленно приведите себя и своих людей в полный порядок, чтобы ни одного небритого, чтобы ни одной порванной гимнастёрки. Прикрепите к петлицам знаки различия. Через двадцать минут выстроить роту и явиться ко мне, командиру действующей в тылу у противника регулярной части Красной Армии, в подчинение которого вы поступаете.
- Есть, товарищ батальонный комиссар! - сказал Мышанский и, всё ешё полагая, что дело не серьёзно, улыбаясь, добавил: - Только, где же я достану знаки различия, ведь мы в окружении, в лесу, не жолуди же мне пришить к петлицам.
Богарёв посмотрел на часы и медленно проговорил:
- Через двадцать минут если моё приказание не будет выполнено, вы будете расстреляны перед строем, вот под этим деревом.
И Мышанский понял и ощутил непреклонную, страшную силу говорившего с ним человека. А в это время артиллеристы и стрелки расспрашивали вновь пришедших бойцов.
- Слышь, борода, - громко спрашивал герой боя с немецкими танками наводчик Морозов одного из пришедших, - ты с какого года?
- С девятьсот двенадцатого, - ответил шопотом вновь пришедший и, подняв палец, просительно произнёс: - Вы, ребята, тише ржите.
- А что, батька? - спросил Игнатьев, нарочно повышая голос.
- Ти-и-ша, - со страданием произнёс обросший бородой боец, - не слышишь разве?
- Чего, чего? - заинтересованно спрашивали разведчики и артиллеристы.
- Да немцы кругом, разговор их сюда слыхать.
Все удивлённо переглянулись, а Игнатьев вдруг расхохотался так громко, что несколько человек из роты Мышанского зашипели на него, "Тише, тише".
- Да что вы, ребята, - сказал Игнатьев, - да как вы можете, ведь это вороны кричат, вороны, понимаешь ты! И дружный хохот пошёл по лесу: смеялись артиллеристы, смеялись пехотинцы, смеялись разведчики, смеялись раненые, охая от боли, смеялись и вновь пришедшие бойцы, смущённо качая головами и сплёвывая. В это время подошёл к ним Мышанский.
- Живо, живо, - закричал он, - даю вам пятнадцать минут сроку - всем побриться, привести себя в полный порядок. Товарищи командиры взводов, сержанты, прикрепить знаки различия, выстроить роту.
И он, схватив свой походный мешок, бегом побежал к ручью.
Богарёв ходил под деревьями и думал:
"Нет героев в роте, говорит Мышанский. Ну что ж, нет, так мы их сделаем, будут герои. Будут!"
Вскоре рота построилась. Капитан Румянцев медленно обходил строй, внимательно оглядывал обмундирование бойцов, осматривал оружие, делал придирчивые замечания по поводу каждой мелкой неисправности.
- Потуже, потуже ремень, - озабоченно говорил он, - почему плохо выбрились, бриться надо старательно, а не как-нибудь… А вы винтовку не чистили, куда это годится, разве бойцу Красной Армии можно небрежно обращаться с оружием…
Казалось, дело происходит в военной школе, перед строгим инспекторским смотром, а не в лесу, в тылу у немцев. Богарёв специально просил Румянцева произвести этот дотошный осмотр. Он издали наблюдал за выстроившейся ротой. Румянцев уже подходил к левому флангу и, критически оглядев шеренгу, сказал взводному командиру: "Не строго по ранжиру стоят бойцы вашего взвода, товарищ лейтенант". Богарёв шагнул вперёд. "Смирно!" - закричал Мышанский и, выступив перед строем, громко отрапортовал. Богарёв прошёл перед строем и обратился к бойцам. Он говорил, не повышая голоса, и слова его сразу дошли до слушателей. Он сказал о великих тяжестях войны, о горьком отступлении. Он рассказал красноармейцам о сложности и опасности положения, не скрывая от своих слушателей ничего. Сказал о немецких, танках, о перерезанных дорогах, сказал, как расценивает он силы противника, находящиеся на этом участке, сказал о суровой борьбе на жизнь и смерть, которую ведёт народ.
И стоявшие в строю слушали его, выпрямившись, со спокойными лицами, глядя на комиссара мудрыми глазами людей, которых не нужно учить.
В эти тяжёлые часы и дни люди хотели одной лишь правды. Они хотели слушать правду, тяжёлую, невесёлую. И Богарёв сказал эту правду. Холодный ветер, предвестник осени, зашумел в высокой листве деревьев. И после зноя, после чёрных грозовых ночей этих месяцев, после душных полдней и вечеров, наполненных гуденьем комаров, этот пришедший с севера ветер, несущий в себе напоминание о зиме, снегах, метелях, был бесконечно приятен. Ветер говорил, что тяжкое, душное лето кончается и идёт новая пора. Люди почувствовали это как-то внутренне, навсегда связали новое ощущение со словами комиссара и с порывом холодного ветра, от которого по-ноябрьски зашумели дубы.
Ночью Богарёв не спал. Он пошёл на песчаный пригорок, где росли огромные сосны, лёг, прикрывшись шинелью, смотрел в небо. Было прохладно. Луна медленно двигалась, меж чёрных стволов, по синему небу. В лесу, сквозь деревья, было особенно заметно плавное движение луны; столь велика была она, что даже самые толстые стволы не закрывали её, и жёлтый обод, исчезая с одной стороны ствола, рос и ширился с другой. Богарёв курил, прозрачный дым папиросы при свете луны казался стеклянным. Небо было просторно и пусто - луна затмила звёзды. Над лиственной частью леса стоял голубовато-серый туман, такой же лёгкий, как дым от папиросы. А под соснами всё время слышался шелест, словно тысячи муравьев работали в ночную пору, - это капли росы соскальзывали на землю с масляно-скользких сосновых игол. Роса накапливалась, созревала на зелёных остриях, вода стекала по желобку иголок, и капли, наливаясь, зрели и светлели в лунном свете. Красота этой ночи была так велика, что грусть охватила Богарёва. Тихий шорох падающих капель, плывущее движение луны, тени стволов, бесплотно медленно двигающиеся по земле, говорили о мудрой красоте задумавшегося мира.
А мир содрогался от ударов войны, она влезла под вспаханную землю, ушла под воду, поднялась на десять тысяч метров над землёй, она бушевала в лесах, на полях, над тихими прудами, поросшими ряской, над реками и городами, она не знала ни дня, ни ночи. И Богарёв подумал: победи в этой войне Гитлер - для мира не станет солнца, звёзд и такой прекрасной ночи, как эта. Он увидел человека, сидевшего на освещенной полянке. Богарёв окликнул его. Это был Игнатьев.
- Что вы здесь делаете, товарищ Игнатьев? - спросил Богарёв.
- Спать не могу, товарищ комиссар, ночь-то какая! Богарёву нравился этот сильный и весёлый человек, он видел и знал то влияние, которое имеет Игнатьев на красноармейцев. Он слышал, как бойцы передавали друг другу шутки Игнатьева, рассказывали об его весёлой, хитрой храбрости. Там, где сидел Игнатьев, всегда собирался кружок в пять - десять человек.
- О чём думаете, товарищ Игнатьев? - спросил Богарёв.
- Товарища своего вспомнил, Седова. Война началась - тоже лунные ночи были. Он мне сказал: "Вот, Игнатьев, ночь какая, а много ли мне осталось на свете быть, не знаю". Вот и нет его уже.
- И Бабаджаньяна нет, - сказал Богарёв и вздохнул. Он заговорил, и Игнатьеву было интересно слушать его. Он не любил поучительных бесед.
"Чего меня учить, - думал он, - я сам всё знаю". Да и обычно получалось, что не ему рассказывали, а он сам заставлял себя слушать, - много он знал всяких историй, случаев, воспоминаний, собранных от старых солдат, дедов, старух. Какая-то страсть была у него собирать все эти рассказы, внешне простодушные сказки. Он их запоминал легко, память у него была огромная. А так как обладал он и живой фантазией, он переделывал их сам и рассказывал товарищам одновременно смешные и страшные, хитроумные истории про красноармейца, с которым Гитлер задумал воевать. В эту ночь говорил комиссар, а Игнатьев слушал. И он не забыл ни слова из этого ночного разговора.
- А ведь правда, товарищ комиссар, - сказал он, - и я словно другим человекам на этой войне стал. Идёшь - каждую речку, каждый лесок до того жалко, сердце заходится. А жизнь нелёгкая у народа была, да ведь тяжесть своя - наша. Земля наша, производство наше и жизнь наша, нелёгкая жизнь, а наша. Как же это отдавать? Я теперь часто задумываться стал. На войну шёл - эх, думаю, всё нипочём. А теперь во мне сердце горит. Иду сегодня, а на поляне деревцо шумит, беспокоится, - так меня пропекло, аж перекосило всего. Неужели, думаю, оно, махонькое, к немцу отойдёт? Нет, говорю ребятам, не будет этого. Мой друг один, Родимцев, говорит: горько ли, тошно - стоять надо, за свою землю воюем. Мало что бывало - и жрать нечего, а моя она, жизнь.
Свет луны померк, тёмная пелена заволокла небо. Вскоре пошёл мелкий, словно холодная пыль, дождь.
Богарёв натянул повыше на плечи шинель, покашлял и сказал обычным своим неторопливым, глуховатым голосом:
- Товарищ Игнатьев, разведке дан приказ разгромить немецкий обоз. Пойдёт новый отряд, в него будут набраны самые нестойкие люди из роты Мышанского. Их надо подучить, поднять настроение. Вас я прикомандировываю к этому отряду. Пусть видят, как можно бить немцев.
- Есть, товарищ комиссар, - ответил Игнатьев.
"Ну, вот и кончилась лунная ночь", - подумал Богарёв. И так же подумал Игнатьев, отходя от комиссара.
Вскоре Богарёв разбудил Мышанского. Богарёв сказал ему:
- Вы отправитесь через час с отрядом громить немецкий обоз.
- От кого я могу получить директиву? - спросил Мышанский.
- Директиву получил лейтенант Кленовкин, командир отряда. Вы пойдёте на эту операцию рядовым бойцом, с винтовкой. С сегодняшнего дня вы больше не командуете ротой.
- Товарищ комиссар, - сказал Мышанский, - разрешите, я объясню.
- Я хотел вас предупредить вот о чём, - перебил его Богарёв: - бойтесь не немцев, бойтесь проявить нестойкость. Объяснений с вами больше не будет, запомните это.
XVIII. Лёня
Пастух Василий Карпович шестые сутки шёл с Лёней Чередниченко по деревням, занятым немцами. Мальчик сильно устал, сбил себе в кровь ноги. Он спрашивал у старика: "Почему кровь идёт из ног, ведь мы всё время идём по мягкой дороге?" Кормились они в пути хорошо: бабы давали им вдосталь молока, хлеба, сала. В последнюю ночь они остановились ночевать в хате, где жила женщина с двумя дочерьми. Девушки учились в десятом классе, они знали алгебру, геометрию, немного французский язык. Мать одела дочерей в рваное тряпьё, руки и лицо у них были запачканы землёй, волосы нечёсаны и спутаны. Делалось это для того, чтобы немцы не обидели красивых девушек. Девушки смотрелись всё время в зеркало и смеялись. Им всё казалось, что через деньили два кончится эта дикая, страшная жизнь, что староста им вернёт отобранные по приказу немецкого коменданта учебники геометрии, физики, французского языка, что их перестанут гонять на работы; шёл слух о том, что толпы женщин, девушек идут по дорогам в дальние лагеря на работы, что красивых отбирают, и они исчезают без вести, что в лагерях держат отдельно мужчин и женщин, что запрещают по всем украинским деревням свадьбы.
Девушки слышали это, но в душе не верили. Слишком диким казалось всё, о чём говорили люди. Они ведь собирались осенью поехать в Глухов, поступить в педагогический техникум. Они читали книги, умели решать квадратные уравнения с двумя неизвестными, они знали о том, что солнце представляет собой звезду, находящуюся в стадии потухания, и что температура его поверхности около 6000 градусов. Они читали "Анну Каренину" и на испытаниях по литературе писали сочинения "Лирика Лермонтова" и "Характеристика Татьяны Лариной". Их покойный отец был бригадиром, полеводом, заведывал хатой-лабораторией и получал письма из Москвы от академика Лысенко. И девушки, смеясь, поглядывали на тряпьё, прикрывавшее их, и утешали мать.
- Не плачьте, мамо, не може цего буть, шо стало. Адольф згыне, як Наполеон згынув.
Они узнали, что Лёня учился в киевской школе в третьем классе, и устроили ему экзамен: задавали ему задачи на умножение и деление.
Говорили они все шопотом и поглядывали на окна, - невольно казалось, что при немцах в деревнях детям нельзя говорить об арифметике. И ту бумажку, на которой Лёня решал задачу, одна из девушек, кареглазая Паша, мелко-мелко изорвала и бросила в печку.
Лёне постелили на полу. Он, несмотря на усталость, не мог уснуть. Разговор о школе очень взволновал его. Ему вспомнился Киев, комната с игрушками, вспомнилось, как отец научил его играть в шахматы и по вечерам иногда приходил к нему, и они играли. Лёня хмурился, морщил нос и, подражая отцу, поглаживал подбородок. А отец смеялся и говорил: шах и мат. А рядом с этими воспоминаниями возникали другие: о пожаре, об убитой девочке, которую они видели в поле, о виселице на площади в еврейском местечке, о гудении самолётов. Они мешали друг другу, эти воспоминания; то казалось, не было школы, товарищей, дневного кино на Крещатике, то думалось, сейчас подойдёт к его кроватке отец, погладит по волосам, и чувство покоя, счастья наполнит всё его утомлённое маленькое тело. Отец для Лёни был великим человеком. Он безошибочным детским чутьём ощущал его духовную силу. Он видел то уважение, которое проявляли к отцу товарищи военные, он замечал, как все они, сидя за столом, умолкали и поворачивали головы, когда раздавался спокойный медленный голос отца. И этот одиннадцатилетний мальчик, беспомощный, бредущий наугад среди горящих деревень, запруженных наступающими войсками немецкой армии, ни на секунду не поколебался в своих представлениях: отец был таким же сильным, мудрым, каким помнил он его в мирные времена. И когда он шёл полем, когда засыпал в лесу или на сеновале, он ясно знал, что отец идёт ему навстречу, что отец ищет его. Он засыпал, а до слуха его доносился негромкий голос Василия Карповича, беседовавшего с хозяйкой.
- Сорок деревень прошёл, - говорил старик, - насмотрелся порядка, что смотреть не хочется. А были у нас такие - ждали: порядок, кажуть, будет земельный. В одной деревне коров по ведомости доить велели: ходят солдаты два раза в день и молоко отбирают. Вроде как бы в аренду коров сдали колхозникам. А коровы колхозные. В другой - всем мужикам сапоги приказали сдать. Ходите, колхозники, босы. Старостов всюду поставили. А эти старосты над народом катуют, а сами не хозяева: от страху не спят, тоже немцев боятся. Народ весь сам не свой стал: так сделаешь - нехорошо, инше сделаешь - и тоже плохо. "Насчёт земли, - немец говорит, - это вы забудьте". Сколько сёл прошёл - ни разу пивень не пропел, ни одного не оставили, всем чисто шеи пооткручи-вали. Старика одного застрелили, - он всё на крышу лазил, смотрел на восход, не идут ли наши. А немец его и пристрелил. Нечего, каже, на восход смотреть. Понавешали дощечек; а что на их написано - неизвестно. Стрелы, стрелы всюду показывают. А бабы жалуются: день и ночь приказуют печь топить, варят да жарят. А лопочут, лопочут - бабы прямо злые, ни слова, говорят, по-ихнему не поймёшь, а всё лопочут, как дурные: "Матка, матка". Женщин старых не стыдятся - голыми перед ними ходят. Кошки, говорят бабы, в хатах от них не держатся. Старуха мне одна говорила, - это дело страшное, если кошка из дому выходит, кошки при нём в доме не сидят; кошку ни огнём, никакой силой из дому не выживешь, а тут сами в огород уходят. И вот смотрю я и бачу: вроде как бы порядок, а это не порядок, а смерть наша. Брат на брата смотреть боится. А в одной деревне собрал мужиков и чисто так по-украински объясняет: "Вас, говорит, кто угнетал, - русский, еврей, вот, кажет, враг для Украины". А старики стоят, молчат, а обратно шли, говорят: "Это мы уж слышали, все нас обижали, вот только немец пришёл добро нам делать". А в одном селе согнали мужиков сортир для генерала ставить, так гоняли их за сорок вёрст кирпич возить, чтобы всё как полагается было. Мне старик казал один: пусть лучше удавят, а я такой работы больше сполнять не буду. Шопот такой стоит, в глаза друг другу не смотрят, душевности никакой. Как со скотом на ферме колгоспной - то списуют, то переписуют, то строят по ранжеру, то гонят… Скоро клеймы ставить будут, на каждого повесят дощечку и номерок поставят…
Лёня проснулся и сразу же сказал:
- Дедушка, нам, верно, пора итти.
Старик не отозвался. Лёня быстро огляделся; Василия Карповича не было в хате, его мешочек лежал на лавке. Мальчик спросил:
- А где дедушка?
У окна сидела хозяйка, смотрела на своих спящих дочерей, и слёзы обильно текли по её щекам.
- Забрали, проклятые, ночью забрали, - сказала она, - сегодня деда забрали, завтра дочек моих заберут, пропали мы, пропали.
Мальчик вскочил.
- Кто увёл, куда увели? - спрашивал он всхлипывая.
- Кто ж увёл, известно, - сказала хозяйка и начала ругать немца: - Чтоб у него очи повылазили, чтоб он не дождался своих детей увидеть, чтоб их всех холера передушила, чтоб у него руки и ноги поотсыхали.
Потом она сказала:
- Ты не плачь, хлопчик, мы тебя не выгоним, останешься у нас, будем тебя годувать.
- Нет, не хочу я оставаться, - сказал Лёня.
- Куда ж ты пойдёшь?
- Пойду к папе.
- Та подожди ты, вот самовар вскипит, поснидаешь с нами, тогда побачим, куда тебе итти.
Лёня испугался, что хозяйка не отпустит его. Он тихонько встал и подошёл к двери.
- Та куда ж ты? - спросила хозяйка?
- Я на минуточку, - ответил он, вышел во двор, оглянулся на дверь и бросился бежать.