Он бежал по деревенской улице мимо чёрных семитонных грузовиков, доходивших своими высокими бортами до соломенных крыш, мимо походной кухни, у которой повар разводил огонь, мимо пленных красноармейцев с мёртвенно-серыми лицами, сидевших без сапог, в окровавленном, грязном белье за плетнём колхозной конюшни. Он бежал мимо жёлтых стрел указателей, расписанных цифрами и чёрными готическими буквами. В его голове всё спуталось, ему казалось, что он убегает от старухи-хозяйки и её дочерей, решавших с ним арифметические задачи. Хозяйка будет греть самовар и заставит его с утра до вечера пить чай в запертой скучной хате.
Он добежал до ветряной мельницы и остановился. Дорога разветвлялась: одна жёлтая стрела показывала в сторону деревни, другая - по широкой дороге со множеством автомобильных и танковых следов. Лёня пошёл по узкой полевой дороге, на которую не указывали немецкие стрелы, к черневшему вдали лесу. По этой дороге давно уж не ездили, должно быть, весной ещё проехала по ней крестьянская телега, и следы колёс глубоко отпечатались в закаменевшей глинистой земле. Через час он подошёл к опушке леса. Ему хотелось есть, пить, солнцеизнурило его.
В лесу ему стало страшно: то, казалось, немцы следят за мим из-за деревьев, ползут из кустарников, то ему представлялись волки и чёрные дикие кабаны из зоологического сада, с длинными клыками и приподнятой верхней губой. Ему хотелось крикнуть, позвать, но он боялся выдать себя и шёл молча. Иногда страх и отчаяние бывали так невыносимо остры, что он вскрикивал и бросался бежать. Он бежал, не разбирая дороги, пока не начинал задыхаться. Тогда он садился, отдыхал немного и снова шёл дальше. А минутами его охватывала радостная уверенность: ему казалось, что отец идёт своим широким спокойным шагом, зорко вглядывается в чащу и всё ближе, ближе подходит.
В одном месте он нашёл много ягод и принялся собирать их. Потом он вспомнил книжку про медведей, которые любят ходить на поляны собирать с кустов малину, и поспешил снова в лес.
Вдруг он увидел меж деревьев человека. Он остановился, прижавшись к толстому стволу, и всматривался. Человек стоял с винтовкой, поглядывал в ту сторону, где притаился мальчик, - очевидно, он услышал звук шагов. Лёня смотрел, смотрел, - густая тень мешала разглядеть стоявшего. Радостный, пронзительный крик разнёсся меж деревьев. Красноармеец вскинул винтовку, а мальчик бежал к нему и кричал:
- Дядя… дядя… Товарищ…. Не стреляйте, это я, я, я!
Он подбежал к красноармейцу и, плача, схватился руками за его гимнастёрку, вцепился в неё так, что пальцы даже побелели.
Красноармеец гладил его по волосам и, качая головой, говорил:
- Где же ты это так ноги разбил… Да ты не цепляйся, нешто я тебя в лес гоню? - Он вздохнул и добавил - Может, и мой так по лесам один бродит. Да немец хоть два раза меня убей, я всё равно в землю не лягу, пока он тут хозяюет. Встану.
Вскоре Лёня лежал на постели из листьев, накормленный, напоенный, с обмытыми ногами. На нём был надет красноармейский пояс с пристёгнутой настоящей кожаной кобурой, в кобуре лежал его жестяной наган. Вокруг сидели командиры, и он им рассказывал о немцах.
Подошёл Богарёв, и все встали.
- Ну, как аспирант? - спросил Богарёв. - Скоро папу увидишь. Наверное, даже завтра. Вы, товарищи, дайте путешественнику отдохнуть.
- Нет, я совершенно не хочу отдыхать, - сказал мальчик, - мы сейчас будем с капитаном в шахматы играть.
- Что, товарищ Румянцев, нашли себе нового партнёра? - спросил Богарёв.
- Да, вот приняли решение сыграть партию, - сказал Румянцев.
Они расставили фигуры, и Румянцев, нахмурившись, уставился на доску. Так прошло несколько долгих минут.
- Почему же вы не делаете хода? - спросил мальчик. Румянцев резко встал, махнул рукой и быстро пошёл в сторону леса.
- Ты не обижайся, мальчик, - сказал стоявший рядом сержант-артиллерист, - капитан комиссара своего вспомнил, всегда в шахматы играли.
А Румянцев шёл, не оглядываясь, и бормотал:
- Не играть нам во веки веков, Серёжа, не играть во веки веков.
XIX. Утром батальону драться
Казалось, лагерь в лесу бездействовал. Но никогда, пожалуй, в своей жизни Богарёв не уставал так сильно, как в эти дни подготовки к прорыву немецкой обороны. Он почти не спал ночами, мысль и воля его были напряжены. И напряжение его воли передалось всем - командирам и красноармейцам, всех охватило приподнятое настроение. Богарёв беседовал с красноармейцами, командиры вели учения, между отдельными подразделениями наладилась телефонная связь, радист принимал каждое утро сообщения Информбюро, их перепечатывали на пишущей машинке в нескольких экземплярах, и связной развозил их на захваченном у немцев мотоцикле по лесу, раздавал бойцам. С утра несколько мелких отрядов уходили на разведку, выслеживали немцев, узнавали о движении войск и обозов. Обмундирование бойцов было приведено в порядок, дисциплина установлена необычайно строгая. За неотдачу приветствия накладывались суровые взыскания, рапорты принимались по форме, малейшее нарушение каралось. Наименее обстрелянные, робкие люди постепенно приучались к опасным операциям: им поручалась борьба с немецкими связными-мотоциклистами, поимка связистов, уничтожение одиночных грузовиков. В первый раз их отправляли в сопровождении опытных разведчиков, а затем предлагали итти самим, действовать в меру собственной силы и на собственный страх. Вечером Богарёв беседовал с командирами, и его уверенность в грядущей победе, уверенность, выросшая на жестоком знании великих тягот первых месяцев войны, убеждала людей.
- Мне обидно, - сказал Румянцев, - что немцы всё твердят: война молниеносная, и назначают смехотворные сроки - тридцать пять дней для занятия Москвы, семьдесят дней для окончания войны, а мы, невольно утром, проснувшись, считаем - вот уже пятьдесят три дня воюем, вот шестьдесят один, вот шестьдесят два, а вот и семьдесят один. А они у себя, вероятно, говорят: ну что ж, не семьдесят, так сто семьдесят, эка беда. Ведь не в споре о календаре тут дело.
- Именно в споре о календаре, - сказал Богарёв, - опыт почти всех войн, которые вела Германия, показал, что она не может выиграть войну длительную. Стоит посмотреть на карту, чтобы увидеть, почему немцы говорят о молниеносной войне. Молниеносная война - для них выигрыш, длительная - поражение.
Богарёв оглядел командиров и сказал:
- Товарищи, сегодня должен вернуться боец, пошедший через фронт в штаб армейской группы. Я думаю, завтра мы выступим.
Он остался с Румянцевым. Они легли рядом на траву и начали рассматривать карту. Разведка, производившаяся дни и ночи, принесла им много сведений.
Румянцев безошибочно определил слабое место в немецкой линии фронта.
- Вот здесь, - сказал он, - подход через леса: нам будет удобно накапливаться, пройдём лесом до самой реки. Я вообще считаю, что если двигаться ночью, мы сможем перейти на наш берег без выстрела, проберёмся незамеченными.
- Вот так так! - удивлённо проговорил Богарёв. - Как же вы, товарищ Румянцев, чудесный советский командир, культурный и умный артиллерист, можете помыслить такую ересь?
- Какую? - удивлённо сказал Румянцев. - Какую ересь? Уверяю вас, что мы можем пройти ночью незамеченными. Тут очень жидко у противника, я ведь сам ходил, смотрел.
- Да, именно, именно в этом ересь.
- В чём же, товарищ комиссар?
- Да, чорт возьми! Регулярная часть находится в тылу у противника, а вы предлагаете ей ночью без выстрела проскользнуть. Упустить такую выгодную ситуацию? Да никогда! Мы не будем искать, где у немца пусто. Мы найдём, где у него сконцентрировано побольше техники, ударим с тыла, разгромим его и победоносно выйдем, нанеся ему жестокие потери. Как же иначе.?
Румянцев долго пристально смотрел в лицо Богарёва.
- Простите меня, - сказал он. - Ей-богу! Правильно, ведь можно ударить, а не проскальзывать.
- Это ничего, ничего, - проговорил задумчиво Богарёв, - инстинкт самосохранения часто шутит на войне шутки с людьми. Нужно всегда помнить, что мы здесь для смертной битвы, и только для неё, что окопы роются, чтобы стрелять из них, а не прятаться, что в щели лезть надо для того, чтобы сохранить себя для страшной атаки, которая будет через час. А людям в какую-то минуту начинает казаться, что блиндажи для того, чтобы прятаться, и только для этого… Эту философскую мысль можно выразить просто, - добавил он: - мы сидим в лесу в тылу у противника, чтобы внезапно напасть на него, а не для того, чтобы прятаться в лесу. Так ведь?
- Так, только так.
К Богарёву подошел лейтенант Кленовкин.
- Товарищ комиссар, разрешите к вам, - сказал лейтенант Кленовкин и посмотрел по привычке на часы, - гость к нам пришёл.
- Кто такой? - спросил Богарёв, всматриваясь в лицо стоявшего рядом с Кленовкиным военного. И вдруг обрадованно вскрикнул: - Да ведь это товарищ Козлов, наш знаменитый командир разведроты!
- Старший лейтенант Козлов, прибыл к вам по распоряжению командира сто одиннадцатого полка майора Мерцалова, - громко, чрезмерно чётко отрапортовал Козлов, и умные карие глаза его смеялись, как и в первый день их знакомства.
- Не столько прибыл, сколько дополз на брюхе, - негромко сказал он Румянцеву.
Козлов сел рядом с Богарёвым. Он начал подробно передавать план совместного удара, разработанный Мерцаловым. Пункт за пунктом рассказывал он сложную операцию. И время сосредоточения, и атаки, и система сигналов для согласованного действия были разработаны во многих деталях. Он очертил место, где будут действовать наши танки, откуда ударят артиллерия и миномёты, он объяснил, как будет перерезана дорога, по которой немцы попытаются подводить резервы, и как будет бить дивизионная артиллерия по пути возможного отхода немцев. Он передал Богарёву золотые часы и сказал:
- Это товарищ Мерцалов просил вам передать свои часы, а у него есть ещё никелированные, - они выверены секунда в секунду.
Богарёв взял часы, повертел их в руке, потом сверил стрелки со своими ручными часами, его часы отставали на четыре минуты.
- Хорошо, - проговорил он. Он рассмеялся и подумал про себя: "А может быть, и зря говорил я Мерцалову столько нехороших слов. Тайна сия велика есть!"
- Вы примете команду над нашим стрелковым батальоном, - сказал он Козлову, - а вам, товарищ Румянцев, надо будет, как только стемнеет, выступить: дорога для тяжёлых пушек по лесу нелёгкая.
- Дорога уже подготовлена, прорублена, кое-где устроены гати, - ответил Румянцев, у которого всегда всё было заранее готово.
- Очень хорошо, - сказал Богарёв, - вот одно нехорошо - курить нечего. У вас нет папирос, товарищ Козлов?
- Я ведь не курю, товарищ комиссар, - ответил виноватым голосом Козлов, - вы бы меня казнили, если б слышали, как Мерцалов уговаривал меня взять для вас пару коробок папирос, а я отказывался, говорил: "Есть у них табак, есть".
- Эх, ты, - проговорил сердито Румянцев, - а мы здесь клевер курим.
- Да, это вы нам удружили, - сказал Богарёв, - а какие папиросы давал вам Мерцалов?
- Голубая коробочка и белые горы с всадником; "Казбек", что ли.
- Ну, ясное дело, - "Казбек", - сказал Богарёв, - как вам это понравится, товарищ Румянцев?
- Да, уж, видно, не везёт, - ответил Румянцев смеясь, - ты, вероятно, единственный командир-разведчик в армии, который не курит. И подлая судьба нас свела с тобой.
- Вы, товарищи, идите, дел много, - проговорил Бога рёв.
Козлов, отойдя на несколько шагов, спросил негромко:
- А что с Мышанским?
Румянцев рассказал.
- Странное дело, - сказал задумчиво Козлов, - я ведь Мышанского знаю давно, ещё по мирному времени. Был рабочим. И его всегда не любили за казенный оптимизм. Кричал "ура", и только. Всех врагов готов был шапками закидать. А потом пришли испытания - и скис сразу.
- Вполне понятно, - ответил Румянцев, - оптимизм его был фальшивым. Это, как наш комиссар говорит, он перешёл в свою противоположность.
- А комиссар как? - спросил Козлов.
- О, комиссар - силища! - сказал Румянцев и вздохнул. - А Невтулова Серёжки-то моего нет, убили.
- Я знаю, - сказал Козлов, - хороший был парень Невтулов. Накрылся, бедняга.
Через некоторое время красноармейцам объявили о ночном выступлении. Начались сборы. Лица людей, как всегда перед серьёзным делом, стали нахмурены и задумчивы. В полусумраке лиственной тени и заката они казались особенно тёмными, похудевшими, возмужавшими.
Этот лес казался людям обжитым, знакомым домом, - и стволы деревьев, под которыми шли долгие беседы, и поросшие мхом ямы, где так мягко и спокойно спать, и поскрипывание сухих ветвей, и шум листвы, и окрики часовых, стоявших за орешником, и малинник, и грибные места, и стук дятлов, и кукованье кукушек… Утром бойцов уж не будет в этом лесу. И многим предстояло встретить смерть и восход солнца на широком поле.
- На-ка, возьми табачницу на завтра, - в случае убьют меня, себе оставишь, - жалко, вещь больно хороша, - говорил один земляк другому, - ведь резиновая вещь, полторы пачки махорки входит, воды, сырости не боится.
- Убить и меня могут, - с обидой ответил второй.
- Да ты ведь в санитарах, а мне первому подниматься. Мой шанец больше.
- Ладно, давай. Вспоминать тебя буду.
- Только смотри, в случае жив останусь, - отдай. При свидетелях тебе даю.
Все стоявшие подле рассмеялись.
- Эх, покурить охота, - сказали сразу несколько голосов,
Богарёв обходил людей, прислушивался к разговорам, шёл дальше, снова слушал.
И спокойное, суровое сознание решившейся на смертный бой народной силы охватывало его. Он видел и чувствовал это.
Заходящее солнце пробилось меж стволов деревьев, на миг осветило загорелые лица бойцов, чёрные винтовочные стволы, поиграло на медных тельцах патронов, которые раздавал старшина, осветило белые бинты перевязок на раненых. И сразу, словно возникшая от этого вечернего солнца, послышалась песня. Её затянул Игнатьев. Чей-то голос подхватил, затем третий, четвёртый… Люди, певшие песню, не были видны за деревьями, и казалось, сам лес пел печально, величаво…
К Богарёву подошёл красноармеец Родимцев.
- Товарищ комиссар, я к вам от бойцов посланный, - сказал он и протянул Богарёву красный матерчатый кисет, вышитый зелёными крестиками.
- Что это? - спросил Богарёв.
- Бойцы промеж себя_ решили, - сказал Родимцев, - как мы тут все без табаку терпим, - комиссару нашему собрать покурить.
- Что вы, - сказал Богарёв дрогнувшим голосом, - последний табак. Не возьму, я ведь знаю, сам курильщик.
Родимцев сказал тихо:
- Товарищ комиссар, бойцы от чистого сердца к вам. Обидите их сильно.
Богарёв посмотрел на серьёзное, торжественное лицо Родимцева и молча взял лёгонький кисет.
- Да и табаку-то у всех с полстакана набралось - аккурат в грузовик, где курево было, немец пустил зажигательный, по самому больному месту, - знал, куда стукнуть. А бойцы говорят: "Наш комиссар все ночи не спит, карту смотрит, вот тут-то главное ему покурить".
Богарёв хотел поблагодарить Родимцева и вдруг почувствовал, что волнение сжало ему горло.
Впервые за время войны слёзы выступили у него на глазах.
Песня печальная, медленная раздавалась всё громче, точно её раздувало заревом красного вечернего солнца.
XX. Познай самого себя
Мерцалов проснулся задолго до рассвета. В сумерках на столике блиндажа светлел белый алюминиевый котелок, лежала карта, на двух углах её лежали ручные гранаты, чтобы не топорщились края новой бумаги. Мерцалов, глядя на новую карту, усмехнулся. Это начальник штаба вчера привёз из топографического отдела штаба армии новые листы и торжественно сказал: - Товарищ Мерцалов, по старой карте мы всё время отмечали отступление. Я привёз новую. Мы её завтра обновим боем по прорыву германского фронта. - Они сожгли старую карту, замусоленную, стёртую на сгибах, отразившую на своей поблёкшей, тряпично-мягкой бумаге кровавые бои отступавшей Красной Армии. Она всё видела, старая сгоревшая карта, - на неё смотрел Мерцалов на рассвете 22 июня, когда фашистские бомбардировщики перелетели границу и появились над спавшими артиллерийскими и стрелковыми полками, она видела дожди и грозы, её обесцвечивало солнце в жаркие июльские полдни, её трепал ветер на широких украинских полях, на неё поверх головы командиров смотрели высокие старые деревья в белорусских лесах.
- Что ж, - сказал Мерцалов и неодобрительно посмотрел на белый котелок. "Красить их надо в зелёный цвет, а то демаскируют бойца, - то солнце на нем заиграет, то белеет среди ночи", - подумал он.
Мерцалов достал из-под нар свой чемоданчик и раскрыл его. Пахнуло смешанным запахом сыра, копчёной колбасы, одеколона, душистого мыла. Каждый раз, раскрывая чемодан, Мерцалов вспоминал жену, укладывавшую его вещи в день нападения немцев. - Что ж, - снова сказал Мерцалов и достал пару белья, носки, чистые портянки. Он зажёг свечу и побрился. После этого он вышел наверх.
До рассвета оставалось около часа, восток был ещё тёмен и спокоен, как запад. Широкая ровная мгла лежала над землёй. Холодный тёмный туман стлался меж вётел и камышей на берегу реки. Нельзя было понять, облачно или ясно тёмное небо, спокойное и неподвижное, как глаз слепого.
Мерцалов разделся и, шумно дыша, прошёл по холодному, влажному песку к воде. - Ох ты, - сказал он, ощутив телом воду. Он долго мылил голову, шею, уши, тёр мочалкой грудь. Темная ночная вода вокруг него поголубела от мыла. Помывшись, он надел чистое бельё и вернулся в блиндаж. Он сел на нары, выбрал из пачки накрахмаленный белый воротничок и подшил его к ворожу гимнастёрки. Потом он вылил из бутылки на ладонь остатки одеколона и смочил им щёки, попудрил бритые места, собрав пудру, сохранившуюся в рубчиках круглой коробочки. После этого он тщательно обтёр щёки влажным полотенцем и начал неторопливо одеваться, - надел синие костюмные брюки, габардиновую гимнастёрку, новый ремень. Долго чистил сапоги: сперва стёр с них пыль, навёл глянец щёткой и суконкой. После чистки сапог он снова вымыл руки, причесал влажные волосы, встал во весь рост, проверил револьвер и вложил его в кобуру, взял из чемодана пистолет и опустил в карман, переложил фотографию жены и дочери в карман гимнастёрки.
- Ну, вот так, - сказал он, посмотрел на часы иразбудил начальника штаба.
Начинался рассвет. Холодный ветер зашумел в камышах, подвижной сетью лёг на реку, пошёл скорым шагом по широкому полю, легко перепрыгивая через окопы, противотанковые рвы, крутя песчаную пыль над холмиками блиндажей, гоня кусты перекати-поля на заграждения из колючей проволоки.