Солнце поспешно поднималось в небо, словно старый судья над огромным земным полем, не знающий волнений и страстей, готовый занять своё высокое привычное место. Тёмные ночные облака накалялись, как холодные глыбы угля, горели мрачным и тусклым кирпичным пламенем. Всё в этом утре казалось зловещим, предвещающим тяжкий труд битвы и смерть для многих. То было простое осеннее утро. По этой земле, точно в такое же утро год тому назад шли, позёвывая, приехавшие гостить в деревню рыболовы, и земля эта, и небо, и солнце, и ветер полны были для них мира, покоя и сельской красоты. Но в это лето всё стало зловещим: и колодцы, таившие в своей прохладной зеленовато-синей тьме отраву, и стоги сена, освещенные луной, и яблоневые сады, и белые стены хат, забрызганные кровью расстрелянных, и тропинки, и ветер, шумящий в проводах, и опустевшие гнёзда аистов, и баштаны, и красная гречка - весь чудный мир украинской земли, мокрой от крови и посолоневшей от слёз…
Атака началась в пять часов утра. Чёрные штурмовые самолёты прошли над пехотой. Это были новые, недавно прибывшие на фронт машины. Они шли низко, и пехота видела притаившиеся у них под крыльями готовые к падению бомбы. Дымы поднялись над позициями немцев, и низкий перекатывающийся грохот прошёл по всему широкому горизонту. Одновременно с первым бомбовым ударом самолётов открыли огонь батареи полковой артиллерии. Недавно пустой воздух, по которому бежал лишь утренний ветер, весь наполнился свистом и гулом разрывов, ветру стало тесно.
Мерцалову очень хотелось пойти с первым батальоном в атаку, но он сдерживал себя. В эти минуты он впервые внутренне почувствовал всю важность своего пребывания в штабе. "А ведь прав он был, чорт", - сердито подумал Мерцалов, вспоминая свой тяжёлый ночной разговор с Богарёвым. Он каждый день вспоминал этот мучивший его разговор. И сейчас он чувствовал и видел, сколько нитей сражения собралось в его руках. Хотя каждый командир имел с вечера точную задачу и отлично знал, что ему нужно делать, хотя заявки на бомбардировщики, штурмовики и истребители были весьма точно разработаны, и хотя командир батальона тяжёлых танков майор Серёгин больше часа просидел над картой с Мерцаловым, но с первых же минут после начала сражения энергично начал действовать противник, и это сразу потребовало быстрого напряжённого управления всей сложной и подвижной системой.
Уже два раза налетали советские самолёты на передний край немецкого расположения, и чёрный дым стоял над немецкими окопами и блиндажами. Но когда стрелковые части пошли вслед за тяжёлыми танками в атаку, немцы открыли мощный огонь, из всех артиллерийских, миномётных батарей, противотанковых пушек. Командиры батальонов звонили Мерцалову, говорили, что пехота залегла - огонь противника настолько плотен, что продвижение невозможно. Мерцалов поднялся, отстегнул кобуру револьвера: надо поднимать пехоту и во что бы то ни стало прорваться вперёд. Это казалось самым простым для человека, не знавшего страха: кинуться в боевое пекло. На мгновение он почувствовал злое разочарование: неужели зря он так тщательно и долго готовил сегодняшнее сражение, неужели зря он впервые с профессорской тщательностью разрабатывал детали готовящегося боя?
- Нет, товарищ начальник штаба, - сказал он сердито, - война была и будет искусством не бояться врага и смерти. Надо подымать пехоту.
Но он не ушёл из штаба. Снова зазвонил телефон, за ним тотчас же второй.
- На противника, сидящего в окопах, слабо воздействуют удары с воздуха, он сохраняет свою огневую силу, - говорил Кочетков, - пушки и миномёты бьют беспрерывно.
- Танки встречают сильный огонь артиллерии, пехота залегла, а танки оторвались, ушли вперёд, у двоих подбиты гусеницы, - докладывал Серёгин. - Считаю дальнейшее продвижение нецелесообразным.
И снова зазвонил телефон: представитель военно-воздушных сил спрашивал об эффекте бомбёжек и не нужно ли изменить систему налётов, так как лётчики докладывают: пехота не продвигается, и артиллерия противника сохраняет активность. А в это время в штаб пришёл подполковник, представитель артиллерийского управления, - у него было несколько важных, требующих немедленного решения, вопросов.
Мерцалов закурил папиросу, нахмурившись, сел за стол.
- Повторим налёты на пехоту? - спросил начальник штаба.
- Нет, - ответил Мерцалов.
- Снова предложим пехоте двигаться вперёд, передовые подразделения залегли в трёхстах метрах от противника. Еще сто метров можно взять рывками, - предложил начальник штаба.
- Нет, - ответил Мерцалов.
Он задумался так глубоко, что не заметил, как вошёл в штаб дивизионный комиссар Чередниченко. Не посмотрел на него и начальник штаба. Дивизионный комиссар прошёл мимо вытянувшегося часового в блиндаж; сел в тёмном уголке возле нар, где обычно сидели посыльные, и, посапывая трубкой, спокойно и внимательно слушал телефонные разговоры, наблюдая за Мерцаловым и начальником штаба.
Чередниченко приехал к Мерцалову, минуя командный пункт Самарина. Он хотел поспеть к началу атаки и, зная, что Самарин обязательно побывает на месте проведения важной операции, решил встретиться с командармом на передовой.
Мерцалов смотрел на карту, и его обострившаяся до боли мысль представляла сражение как единое целое, где, подобно переменному магнитному силовому полю, мгновенно то возникали, то ослабевали и меркли мощные узлы напряжения. Он увидел, раскрыл стержень обороны противника, стержень, разрушавший своим остриём переменчивые напряжения атаки. Он увидел, как отдельные слагаемые, накладываясь одно на другое, лишь сосуществовали механически, не интерферируя подобно усиливающим друг друга колебаниям с одинаковой длиной волны. Мозг его воссоздал в динамической проекции все многочисленные составляющие этого сложного боя. Он соразмерял упорную живую силу с рёвом идущих самолётов, рокочущих тяжёлых танков, огневое давление лёгких и тяжёлых батарей, он ощутил потенциальную энергию войск Богарёва, находившихся в тылу у противника. Его словно осветило всего внутри ярким радостным светом. Решение необычайно простое, математически неопровержимое, пришло к нему. Так учёный математик или физик в первой стадии исследования бывает подавлен сложностью и противоречивой тяжестью элементов, которые открывает он во внешне-простом и обычном явлении. Учёный с великим напряжением соединяет, пытается привести во взаимосвязь эти рассыпающиеся, противоречащие друг другу слагаемые; они выскальзывают, упрямые, быстрые. И как награда за тяжкий труд анализа, за напряжённые поиски решения, приходит ясная и простая мысль, уничтожающая всю сложность и дающая единственно правильное, восхитительное в своей неопровержимой простоте решение. Этот процесс называется творчеством. И нечто подобное переживал Мерцалов, решая сложную, возникшую перед ним задачу. Никогда, пожалуй, не испытывал он такого волнения и такой радости. Он сказал о своём плане начальнику штаба.
- Но ведь это находится в противоречии… - и начальник штаба перечислил, в противоречии с чем находится предложение Мерцалова.
- Что ж, - сказал Мерцалов, - помните, как сказал Бабаджаньян: есть одна норма, и эта норма - победа.
На мгновение он задумался. Да, для того чтобы принимать ответственное решение за штабной картой, иногда требуется больше силы и мужества, чем для подвига на поле битвы. Но Мерцалов нашёл в себе это мужество, - мужество ответственного решения. Он знал, что русский командир в тяжёлом положении искал оправдания и выхода в том, что подвергал самого себя опасности смерти. Если после сражения у командира спрашивали ответа, он говорил: когда я видел, что дело плохо, я шёл впереди всех. Что мог я ещё сделать? Но Мерцалов знал: эта великая жертва не могла ничем исчерпать ответственности за исход сражения.
Дело обстояло так. Удары авиации не могли подавить немецкой пехоты, закопавшейся в землю. Немецкая артиллерия и миномёты препятствовали движению танков, отрывали наступавшую пехоту от машин. Пехотные подразделения, прорвавшиеся вперёд, ослабленные и подавленные огнём артиллерии и миномётов, попадали под удар немецких автоматов и пулемётов. Артиллерия наша, превосходившая немецкую почти вдвое, распыляла свои силы, ведя огонь по широкому фронту переднего края немецкой обороны. Мерцалов видел, что огневые усилия русских самолётов, танков, артиллерии и пехоты, равномерно распределённые по всем элементам немецкой обороны, лишь четвёртую либо пятую часть своей мощи отдавали борьбе с немецкими пушками и миномётами, которые и следовало сломить. В борьбе с ними был ключ к успеху на первом этапе атаки.
И Мерцалов, не повышая голоса, передавал указания полковой и приданной полку дивизионной артиллерии, тяжёлому танковому батальону, штурмовикам, бомбардировщикам и истребителям, по заявкам полка бомбившим и обстреливавшим немцев. Он приказал пехоте отойти и сосредоточиться в безопасных укрытиях для удара по тем местам, где были собраны главные силы немецкой артиллерии и миномётов. Мерцалов знал, что немцы, надеясь на мощь пушек, в этих местах оставили лишь небольшие пехотные заслоны. Он знал, что силой огня, имевшегося в его распоряжении, можно без труда подавить немецкую артиллерию. Он избрал для атаки самый сильный участок немецкого фронта, так как понял и ощутил возможность внезапно превратить его из сильного в самый слабый, подготовленный для прорыва.
Начальник штаба внутренне ахнул, слушая распоряжения Мерцалова. Пехоте сосредоточиться против артиллерийских и миномётных батарей! Отойти без боя с занятых большой кровью участков!
- Товарищ Мерцалов, неужели отходить пехоте? - спросил он.
- Тридцать пять лет я Мерцалов, - сказал командир полка.
- Товарищ Мерцалов, мы продвинулись на восемьсот метров вперёд, неужели не закрепим?
- Приказ мной отдан, менять я его не намерен…
- Но вас обвинят, - тихо сказал начальник штаба, - вы знаете, как Самарин строг. А здесь, в самом начале атаки, да еще после недавнего нашего неудачного отхода, вы ведь ставите всё на карту.
- Вот на эту карту, - сумрачно сказал Мерцалов, указывая на стал, - и бросьте, Семён Гермогенович, об этом говорить: я всё знаю, не маленький, мне не до шуток.
У входа в блиндаж послышались громкие голоса. Мерцалов и начальник штаба быстро поднялись, к ним шёл генерал Самарин.
Он посмотрел на расстроенное лицо начальника штаба и, поздоровавшись кивком головы, спросил:
- Ну как, прорвали?
- Нет, товарищ генерал-майор, - ответил Мерцалов, - ещё не прорвал, но прорву,
- Где ваши батальоны? - отрывисто спросил Самарин. Подъежая к штабу полка, он встретил отходящие танки и пехоту, спросил лейтенанта, по чьему приказу они отходят.
- По приказу командира полка, Героя Советского Союза майора Мерцалова, - чётко отрапортовал лейтенант.
И ответ этот привёл Самарина в бешенство.
- Где ваши батальоны, почему они отходят? - страшным своим спокойствием голосом спросил Самарин.
- Отходят планово, по моему приказу, товарищ гененерал-майор, - ответил Мерцалов и вдруг увидел, что Самарин, вытянувшись, смотрит на идущего к нему из затемнённого угла блиндажа военного.
Он всмотрелся и тоже вытянулся: перед ним стоял член военного совета фронта.
- Здорово, здорово, Самарин, здравствуйте, товарищи, - сказал Чередниченко, - пришёл, не поздоровавшись, к вам в блиндаж, спасибо, часовой пропустил, да и сидел тут на нарах, смотрел, как вы воюете.
"Всё равно я прав, - подумал упрямо Мерцалов, - докажу".
Чередниченко поглядел на хмурого Самарина, на взволнованного начальника штаба и сказал:
- Товарищ Мерцалов!
- Слушаю, товарищ дивизионный комиссар, - ответил Мерцалов.
Мгновение дивизионный комиссар смотрел ему прямо в глаза. И в этом спокойном и немного грустном взгляде Мерцалов с удивлением и радостью прочёл, что дивизионный понял, какой важный и торжественный момент происходит в боевой жизни командира полка.
- Товарищ Мерцалов, - медленно повторил дивизионный комиссар. - Я радуюсь за вас. Вы руководите боем отлично, я уверен в вашем успехе сегодня. - Он мельком посмотрел на Самарина и сказал: - От лица службы - спасибо вам, майор Мерцалов.
- Служу Советскому Союзу, - ответил командир полка.
- Ну, что ж, Самарин, поехали? - сказал Чередниченко, обнимая генерала за плечо. - Разговор у нас есть. Да и надо людям работать дать, а то понаехало начальство, они стоят навытяжку, а дела у них много, пусть поработают.
Выходя из блиндажа, он подошёл к Мерцалову и спросил негромко:
- Ну, как ваш комиссар, майор? - и, улыбаясь, совсем тихо добавил: - Разок поругались с ним? Верно говорю? Было?
И Мерцалов почувствовал, что Чередниченко словно присутствовал при ночном чаепитии, словно напомнил о понятой им тайной связи между той ночью и сегодняшним днём.
XXI. В штабе Брухмюллера
Командир немецкой части, готовившейся к форсированию реки, полковник Брухмюллер, принимал у себя приехавшего накануне вечером представителя генерального штаба полковника Грюна. В утро внезапно начавшегося контрудара русских они завтракали и пили кофе в штабе, разместившемся в помещении школы. Брухмюллер и Грюн давно знали друг друга и накануне допоздна беседовали о фронтовых и внутренних делах. Грюн занимал положение куда лучше и выше, чем фронтовой полковник, но он уважал хозяина. Брухмюллер был известен в германской армии как один из способных командиров, большой мастер артиллерийских боёв. О нём как-то сказал генерал-полковник Браухич: "Этот Брухмюллер недаром носит свою фамилию". Очевидно, Браухич намекал на знаменитого однофамильца полковника, прославившегося умением организовывать массированные удары тяжёлой артиллерии, предшествовавшие наступлениям на западном фронте в войне 1914 года. И худой Грюн, пренебрегая сложной системой градаций, которая существовала в армии и разрешала вести доверительные беседы лишь с людьми своего круга, откровенно рассказывал толстому лысому полковнику о настроениях высшего штабного офицерства ивнутренних немецких делах. Рассказы эти сильно разволновали и огорчили Брухмюллера.
- Да, - сказал он с простотой, немного шокировавшей Грюна, - пока мы здесь воюем, там уже идёт грызня. В конце концов эти интриги - промышленники, национал-социалисты, вся эта фронда, контрфронда в генералитете запутают дело. Надо ясно сказать: Германия - это армия, действующая армия - это Германия. Мы, и никто другой, должны всё решать и определять.
- Нет, - возразил Грюн, - я вам завтра расскажу об обстоятельствах, не менее важных, чем успехи на фронте, которые с каждым днём становятся сложней и нетерпимей для высшего офицерства. Бывают дни, когда обстановка становится прямо-таки парадоксальной.
Но он не продолжил на утро беседы, так как русские начали внезапно наступать, и, естественно, интерес обоих полковников приковался к событиям дня.
Связь работала превосходно, и Брухмюллер, сидя в штабе, имел полную картину происходившего сражения; радио, телефон каждые пять-шесть минут доносили о ходе боя.
- Русские обычно применяют фронтальное давление, равномерно распределяя его по всей линии. Они это называют "бить в лоб", - говорил Грюн, рассматривая карту, - и очевидно, сами видят неэффективность таких действий. В их приказах об этом часто, говорится. Но приказы остаются на бумаге. В этой тактике проявляется национальный характер русских.
- О, характер, - сказал Брухмюллер, - у русских странный характер. Но, знаете, в боях мне никогда не приходилось понять характера командира, дерущегося со мной. Он расплывчат, туманен. Я не могу уловить, что он любит, какой вид оружия он предпочитает. Но меня это не совсем радует, я не люблю тумана.
- О, тут нечего ждать, - сказал Грюн, - мы им навязали всю сложность нашей современной немецкой войны. Самолёты, танки, десанты, манёвр, комбинированные удары, динамическая трёхмерная война…
- Кстати на нашем фронте у них появилось изрядное количество тяжёлых танков и новых самолётов. И особенно эффектны эти бронированные чёрные машины, - "шварцтодт" прозвали их солдаты.
- Да, но они мало что могут сделать, поглядите, - сказал Грюн, показывая донесение, только что отпечатанное писарем.
Брухмюллер улыбнулся.
- Надо откровенно сказать, - проговорил он, - дело здесь построено так, что и я, и вы, столкнувшись с такой вот системой обороны, пришли бы в отчаяние.
И, навалившись широкой грудью на стол, он начал с увлечением рассказывать о своей системе огня.
- Это напоминает детскую игрушку, которой забавляется мой сын, - сказал он, - одно кольцо вдето во второе, второе вдето в третье, а третье снова соединено с первым. Поди догадайся, как разъединить их! Порвать их трудно - они из стали. А ключ в том, что кольца рвутся в том месте, где они кажутся наиболее солидными и массивными.
Телефон и радио приносили из батальонов, рот, батарей хорошие известия: атака русских выдыхалась.
- Приходится удивляться, как им удалось пройти на восемьсот метров. В смелости я им не откажу, - сказал Грюн, закурив папиросу, и спросил: - Когда вы предполагаете форсировать реку?
- Через три дня, - ответил Брухмюллер, - я имею приказ. - Он внезапно пришёл в хорошее настроение и погладил себя по животу. - Что бы я делал, сидя в Германии с моим аппетитом, наверное, погиб бы, поверите, мне уже хочется обедать, - сказал он, - а здесь у меня всё отлично поставлено. Я воюю с первого сентября тридцать девятого года и теперь, ей-богу, могу быть консультантом по кухне в лучшем международном отеле. Я завёл правило: есть национальные блюда тех стран, где воюю. В еде я космополит. - Он посмотрел искоса на Грюна - может ли худой человек, пьющий лишь чёрный кофе и заказавший себе на обед бульон с гренками и нежирную отварную курицу, интересоваться такими вещами? Может быть, слабость к вкусной еде, слабость, которую Брухмюллер почитал в себе, покажется Грюну неприятной?
Но Грюн, улыбаясь, слушал его: ему нравился оживлённый рассказ полковника о еде. Об этом будет смешно и интересно рассказать в Берлине.
И Брухмюллер, посмеиваясь, рассказывал:
- В Польше я ел зразы и фляки - это противно, но чертовски вкусно, клёцки, кнышки, сладкие мазурки, пил старку; во Франции - всевозможные рагу, легюмы, артишоки, тонкие жаркие, но и попил я таи поистине императорских вин; в Греции от меня воняло чесноком, как от старой торговки, и я боялся ожечь себе нутро непомерным количеством перца. Ну, а здесь - поросята, гуси, индюки, - очень вкусная штука, ва-ре-ники - это вареное белое тесто, начинённое вишнями либо творогом и залитое сметаной. Вы сегодня обязательно попробуете.
- О нет, нет, - смеясь, сказал Грюн и поднял, как бы отстраняя опасность, руку, - я хочу увидеть Берлин, детей и жену.
А в это время адъютант сообщил, что русские танки отходят, прикрывая своим огнём отступление пехоты, что авиация русских больше не появляется над расположением пехоты, что артиллерия всех калибров прекратила огонь.
- Ну, вот вам пресловутый туман, - сказал Грюн.
- Нет, это не то, - наморщив лоб, ответил Брухмюллер. - Я знаю упорство Ивана.
- Всё ещё верите в туман? - насмешливо спросил Грюн.
- Я верю в наше оружие, - ответил Брухмюллер, - возможно, что они успокоились, возможно, что нет. Скорее, - нет. Но для меня важно не это, а вот что, - и он ударил тыльной частью руки по карте.
Там жирным фаберовским карандашом были гроздьями наведены, меж зелени леса и голубизны вод, красные кружки, обозначавшие германские артиллерийские и миномётные позиции.
- Вот во что я верю, - повторил Брухмюллер.