Прошлым годом я уезжал от родителей в армию без слез и истерик. На трезвую голову. Дома обнялся с мамой. На железной дороге - с отцом. Товарняком до поселка, где военкомат. Думал, сразу на фронт, оказалось - в училище.
Уход на войну - дело чести. Родители гордились: единственный сын на фронте и офицер. Отец, вольноопределяющийся железнодорожных войск в Первую мировую войну, на конвертах писем сыну на фронт, помимо номера полевой почты, будет подчеркнуто выводить старомодное и гордое: "Действующая армия". Как они тосковали, понял из маминого письма: в день, когда я уехал, к ним в комнату явилась белая собачка и стала жить. Они восприняли ее душой сына, явившейся в утешение...
Я бездумно глядел на неприютные берега Северной Двины. Подмытая ель... Стайка уток... Зависшая над пароходом чайка...
В Котласе пересадка. В товарных вагонах (теплушках) двухэтажные дощатые нары. Мы покрыли их соломой и застелили плащ-палатками. Вагоны в обиходе именовались: "Сорок человек - восемь лошадей". Вместимость (или - или) установлена еще в царское время.
Расстояние до Кирова медленно сокращалось - колеса нехотя выстукивали: "Фронт, фронт..."
После Кирова скорости не прибавилось. Эшелон то и дело стоял, пропуская других. День. Второй. Третий...
Проснувшись посреди ночи, понял: какая-то значительная станция. Вдоль состава двигалось черное пятно - смазчик. Звонко постукивал молоток по колесным ободьям. Присвечивая фонариком, смазчик проверял буксы.
- Какая станция? - спросил я.
- Всполье.
- Чего там? - шевельнулись в спящей глубине.
- Всполье! - со значением и радостно сообщил я.
- Ну и что?
- А то, на юг едем! Всполье - это Ярославль, до Москвы меньше трехсот!
Вагон сквозь сон ничего не понял. Я остался у двери: неужели везут к Москве?
Скорость обрадовала. "Скоро фронт... Скоро фронт..." - выстукивали колеса. Но до фронта - Москва! Светало. Замелькали мачты электротяги. Сосны, сосны, сосны... Возникали и пропадали просеки-улочки. Потянулся штакетник.
Дачи, люди, идущие к станциям. На платформах кучками народ к ранней электричке - в Москву на работу...
- Па-а-адъе-ем! - поднял я вагон.
Ненавистная команда взметнула всех - вколочена на всю жизнь! Некоторые попадали сверху на пол, не успев проснуться. В меня полетел сапог.
- Москву проспите! - Я вернул сапог хозяину.
Слева потянулся не то лес, не то парк, и уже - в густой зелени. Справа,
в заводских дымах, во весь горизонт огромный город.
- Москва! - объявил я.
Кроме меня, никто в Москве не бывал. Вагон качнуло. Состав прибавил ходу. Лейтенанты загрустили:
- Куда гонит?! Тормознул бы часика на два. Глянули бы...
Справа мелькнула река. Опять качнуло. Завизжало, заскрипело... Эшелон стал резко тормозить. Состав, дергаясь, внезапно встал намертво, загремев сцепкой. Лейтенанты повалились друг на друга, остро запахло горелым... Приехали.
Возле вагона появился смазчик.
Выяснив, что Москва рядом, стоять не менее двух суток, лейтенанты ринулись в город. Я остался. Родители на Севере, друзья и родные - кто где. Чего мне ехать? На улицы глядеть?
На второй день "стояния" пришел с повинной Вилен Блинов.
Он предложил вместе навестить Жанну - соученицу Ляли.
Офицерские патрули на Курском вокзале знали про лейтенантский эшелон в подмосковном Люблино. Жесткая московская комендатура отечески отнеслась к мальчишкам-командирам, едущим на фронт одетыми не по форме - красноармейские шинели без погон. Патрули уточняли:
- Из Люблино? Давай... Не заблудись там, посреди Москвы.
Шел по Бронной и трогал стены: неужели Москва?!
Оставив Вилена у потрясенной Жанны, я поехал на Малый Левшинский. Дверь в комнату шестисемейной квартиры как была мною в июле 41-го заколочена, так теперь и пребывала (чтоб не пропала "площадь", мама регулярно переводила квартплату).
Впечатление от юного лейтенанта - восторг! Если бы еще и погоны!
Анна Петровна накормила вкуснейшими крапивными щами, а у Настасьи Михайловны и ее дочки Нины (вместе росли) переночевал на полу.
Наутро в Люблино - пустые рельсы. Испугаться не успел: состав перегнали на другую ветку, рядом. Прямой путь на юг был в трехстах километрах от Москвы перекрыт немцами. Предстоял объезд.
Монтин к отходу эшелона не явился.
Посудачив о нем, лейтенанты увлеклись обсуждением, кто что увидел в столице. В другой раз с интересом бы послушал их мнение о Москве. Но не сегодня. Исчез, кто один стоил всех нас. Занимая высокую должность на строительстве заполярной железной дороги, Монтин имел бронь от армии. Как он попал в училище? Его пытались вернуть. Будучи связным, не раз вызывал Монтина к командиру роты. Уж не по этому ли поводу? По слухам, Монтину в Москве был обещан перевод в железнодорожные войска.
Что значил Монтин в моей жизни, пойму лишь на расстоянии. Имя осталось неизвестным - в училище звали по фамилиям.
Ангела звали "Монтин".
Километров сто за Москвой - смена паровоза.
Я - пошел в степь. После морошки и голубики захотелось в сочную мураву детства.
Встревоженные голоса все разрушили. Ребята от вагонов потекли куда-то в поле.
Подходя, разглядел у их ног что-то темное и изломанное. Ржавая танковая гусеница. Впервые увиденная мальчишками мета войны - след зимних боев. "Стоим, как над покойником", - подумал я. Посреди степи изуродованный кусок танка.
Что бывает с танкистами, увидели на одной из остановок. Рядом встречный товарняк - на платформах разбитые танки. Чьи, мы еще не понимали. Позже, по памяти, определю: наши "тридцатьчетверки". В развороченном корпусе куча горелого тряпья оказалась трупом танкиста.
В Курск прибыли к вечеру. Спешно выгрузились. Наконец!
Передний край находился километрах в ста, но обычные при высадке множества засидевшихся возбужденных парней неразбериха и суета показались особо тревожными. Держался настороже. Не отпускал и сгоревший танкист - стало жутко от собственной беззащитности.
Вместо фронта минометчикам предстоял переход в тыл на двести километров.
- В Елец! - объявило незнакомое начальство.
- А как же фронт? - спросил кто-то.
Распоряжавшийся небрежно отмахнулся и объявил маршрут. До Ельца по шоссе через Ливны. Можно и самостоятельно, на попутных. Сбор в Ельце на вокзале у продпункта. После жесткого училищного порядка вдруг: "На тебе консервы, хлеб, сахар и табак. Валяй туда, неведомо куда - встретимся через неделю". Наиболее разворотливые, получив паек, рванули на шоссе "голосовать". "Команда" тоже уехала, звали меня... Но в ночь? На случайной машине? Безопаснее в группе с сопровождающим. Я всегда страшился неопределенности.
Двинулись в темноте. Кто-то хохотнул:
- Вали, кургузка, недалеко до Курска. Семь верст проехали, семьсот осталось!
Еще новость: утром эшелон несколько часов простоял в Ельце. Почему же нас не высадили?! Сопровождающий объяснил: одно начальство везло, другое распределяло, третье доставляет к новому месту. По словам лейтенанта, такая бестолковщина и есть пресловутый "армейский порядок".
Шли по белеющему асфальту. С левой стороны темнота казалась более густой и зловещей. Где-то там находилось загадочное - фронт.
- Это какой фронт? - спросил я здешнего лейтенанта.
- Центральный.
Кто им командует, он не знал. На "фронтовой" стороне вспыхнул прожекторный луч и тревожно побежал вкруговую.
- Что это? - забеспокоились минометчики.
- Аэродромный маяк, - буднично объяснил лейтенант. - Возле Малоархангельска.
Подсвечивая полупритушенными фарами, нас нагнала порожняя автомобильная колонна. Оказалось - нам по пути. Мы уехали, а далекий луч все звал и звал.
При встрече в Ельце весело выясняли, кто как ехал, как шел, кто заблудился и кого где нашли.
Потряс мертвый город Ливны. Через него проходила линия фронта. Где тут могли находиться воевавшие люди? Наши и немцы? В грудах камней, кирпича и искореженного металла места для живого человека не было...
Поразил второй тыловой рубеж обороны Курского выступа в полосе Центрального фронта - в две линии. Начинающие командиры не представляли, что такое может быть. Без войск - наготове мощные дзоты. За деревьями, вдоль опушек, глубокие, обшитые тесом траншеи с выносными окопами под огневые точки. Позиции для орудий прямой наводки и наблюдательные пункты. Красная Армия летом 1943 года решила стоять насмерть.
Сюда немцы прорваться не смогли.
Из Ельца нас дачным поездом отвезли дальше в тыл.
Село Водопьяново над Доном - родина прославленного летчика.
Славным июньским утром бывшая 20-я минометная, а теперь одна из рот запасного офицерского полка, направлялась в поле на занятия. Командовал ротой набиравшийся сил после госпиталя старший лейтенант - красная ленточка над карманом гимнастерки. Он в стороне от строя, а вел роту назначенный им в свои заместители лейтенант Николаев.
Я любовался своей стелющейся тенью - ритмом ее движения и выправкой. Сбитость пилотки, по-особому набок, даже тени придавала молодечество. В голове звучал разудалый марш, что играл на разводах караула училищный оркестр, душу веселило: теперь и я начальник! Не самый главный, но первее тех, кто за спиной.
Почему так получилось - загадка. Рота поначалу не поверила, а убедившись, изумилась: бывший "доходяга" в замах - смешно! Прежняя курсантская верхушка, обойденная вниманием, насторожилась и, предчувствуя сведение счетов, приготовилась к отпору.
А я и не думал ворошить прошлое. Нашелся и правильный тон - игра в должность. Роте откровенно говорилось: "На мое место имеет право каждый! Но, ребята, выпало мне, так что извольте".
Когда батальон выйдет к Днепру, я буду уже уверенным в себе офицером. Сo дня боевого крещения пройдет двадцать суток. Почти никого из ребят нашего выпуска уже не останется в строю. Но об этом - позже.
Единственный мой постыдный поступок в Водопьянове: пользуясь служебным положением, оказался незаметно на кухне и съел едва ли не четверть полагавшихся роте к чаю "шоколадных" соевых конфет. Два года не видел конфет.
Началось Курское сражение, и нас подтянули ближе к фронту, а старший лейтенант остался ждать следующего пополнения.
Офицерский резервный полк Центрального фронта собрался в одном месте. Роту слили с другими, и закончилось мое возвышение. Полк на четверть состоял из офицеров после госпиталей, остальные - молодежь из училищ. Жили в огромных сараях, спали на пышной соломе. Но сколько же там было блох! Спасались полынью под нижними рубахами.
Фронтовики и необстрелянные сошлись и жили весело, а то и пьяно. Среди бывалых хватало речистых - их слушали с восторгом. Некоторые из "стариков" (года на три-четыре старше меня) прошли Сталинград. Им было что рассказать: как вести себя в бою, в тылу, как спасаться от дури своего начальства - среднего и высокого.
Стал терзать "стариков", надеясь, что хоть что-то из чужой практики спасет - от чего непонятно!
- Вот что, малый, - сказал один из повоевавших, - перед смертью не надышишься.
- Не робей, - смягчил резкость кореша другой сталинградец, - ты человек выученный. Главное, не будь лопухом.
Я посчитал, что к встрече с войной сделал все, что в моих силах. Осталось дождаться экзамена.
Глава 5
Экзамен наступил не сразу - не было мин. Наконец вечером привезли мины, и наутро первая в жизни боевая стрельба моим взводом в составе роты.
Я извелся, дожидаясь утра.
Разбудили к завтраку. Что пил из котелка, не понял. Главное - когда же... И вот оно!
Звенели стволы. Громче них, подхватывая команды ротного, звенел мой голос:
- Правее ноль десять! Огонь! Левее ноль-ноль семь! Огонь!
В пороховом дыму сновали бойцы. Праздник!
Вдруг все оборвалось. Стало слышно, как заливаются немецкие пулеметы.
Праздник рассыпался. Его и не было. Мины пролетели впустую. Батальон залег - наступление сорвалось.
Начался скандал. Комбат "вмазал" Артамонову, командиру роты. Тот разрядился на взводных: они "правили бал" на OП, они его и провалили. Говорили мне: "Не будь лопухом!" Но я и представить не мог, что опытные бойцы могут у одного миномета чуть-чуть недовернуть, у другого прозевать, а из третьего ахнуть не туда.
Козлов и Мясоедов командовали взводами месяц. Я принял свой на выходе. Знакомился на марше. Ни одного занятия. После марша с ходу сунули
в бой, как стрелков, и неделю воевали без минометов - не было мин. Вечером старшина привез мины. С рассветом открыли огонь. За неудачу должны отвечать Артамонов с Козловым и Мясоедовым. При чем тут я?!
А куда денешься? Вывел взвод на OП - отвечай. Артамонов матерился,
я размышлял о подчиненных: "Что теперь с ними делать?"
Понять, почему такое произошло, было несложно. Когда дивизию (ее остатки) после боев на Курской дуге приводили в тылу "в божеский вид", минометная рота так "погуляла", что еще не пришла в себя.
А как было им, чудом уцелевшим возле несчастной деревушки Гнилец, нахлебавшись дыма горящих танков - черного от наших, серого от немецких, не расслабиться?
На каждый день "план занятий", а на деле - сон в тенечке до одури. А с вечера - гулянки на всю ночь. Местные мужики - калеки да малолетки сопливые. Тут молодки, там молодки... Девки по вечерам "топотуху" пляшут. И самогона залейся.
Курские соловьи отпели свое, да от сена, что в жару, что под луной, - дух, что и вина не надо. Бесшабашные головы кргом идут. А война не вся, и кто знает, сколько ее, проклятой, на те головы осталось? Да и уцелеют ли они?
Артамонов, наоравшись, приказал привести бойцов в норму. А как?
"Людей надо дрессировать, - вразумляли в запасном опытные офицеры. - Люди в бою не должны слышать ни пуль, ни разрывов, а только голос командира. И, ни о чем не думая, эти команды исполнять. Для этого бойцов беспощадно дрессировать. Ясно?!"
Показалось диким: "дрессировать"? Сознательных бойцов Красной Армии?!
- Сознательные? Кто ж спорит, - посмеивались "старики". - Наше дело правое... Когда человек в бою сознательно раздумывает, он думает не об РККА, а куда спрятать башку. Ясно? Красная Армия большая, а башка единственная. В бою не прятаться надо, а воевать. Шустро и с толком. Ясно?!
Куда яснее. "Так они не прятались... - соображал я, - они разболтались..."
Батальон был выведен в резерв, и минометы сняты с позиции. Рота вяло приходила в себя. Что они напортачили, поняли все: "Ну что делать. Бывает".
"Дрессировать, - обозлился я. - Чтоб автоматически. Получится ли? А почему нет? Ведь получилось с узбеками!"
Историей с узбеками я горжусь до сих пор. Началась она совсем по другому поводу, еще в запасном полку. Бывалые офицеры-минометчики предупреждали лейтенантов-мальчишек, чтоб те не поддавались нажиму кадровиков добровольно перейти в командиры стрелковых взводов.
- Там самые большие потери. Кадровикам нужно дыры затыкать.
- А силком погонят? - робели вчерашние курсанты.
- Приказ Сталина запрещает, - втолковывали "старики". - До этого в стрелковых цепях сожгли без счета специалистов - летчиков, танкистов и прочих, оказавшихся без дела, - кого сбили, кто из окружения. Делу не помогло, а ценных офицеров угробили. На посулы не поддавайтесь. Угроз не бойтесь, за вас Верховный.
Когда мне дивизионный кадровик предложил идти в стрелки, я доложил: "Я минометчик". Немолодой майор сурово объяснил: "Родине нужны стрелки, а от вас - заявление".
Обмирая оттого, что осмеливаюсь идти наперекор старшему по званию, должности и возрасту, я объяснил, что он, майор, не Родина, и есть приказ Сталина.
Молния не сверкнула, гром не ударил. В дивизионном обозе, видимо, не привыкли, чтоб с ними эдак, и меня без звука отправили в полк. Мгновенно обнаглев, я только что не засмеялся в лицо капитану - полковому кадровику, когда он заикнулся о том же самом. В недоумении (неужели им никто никогда не противоречил?) меня отправили еще ниже, в батальон. Что уж совсем диковинно - я оказался в батальонном резерве. Минометной должности не дают, хотя она есть, - а вдруг передумает? И отослать обратно боятся. Два раза в день кормят, и есть где спать. Что еще нужно казенному человеку? Август в Курской области - солнышко, травка зеленая, яблок полно...
В полк шло пополнение, и "нераскаявшемуся" нашли дело. В батальон прислали команду из тридцати узбеков. Что с ними дальше делать, никто не понимал, поскольку большинство из них по-русски - ни слова. Лишь двое-трое - кое-как. Меня отрядили к ним - научить военным азам. С высот батальонного командования предполагалось, что "эти елдаши" вообще ни на что не способны. "Пригоняют черт знает кого!" - расстраивался комбат.
Узбеки обрадовались, что наконец-то на них обратили внимание. Я увидел живые и веселые глаза. Много простых лиц и рабочих рук. Говорят между собой оживленно и непонятно. Новенькое обмундирование, как и на всех новобранцах, вкривь и вкось.
Одно лицо выделялось - тонкие черты, умный взгляд. На вид лет тридцать. Наугад спросил, говорит ли он по-русски.
- Немного, - застенчиво ответил узбек на чистейшем русском. - Я филолог. Преподаватель русского языка и литературы в Ташкентском университете.
Вот это подарок!
Московский и ташкентский интеллигенты, несмотря на разницу в возрасте, мгновенно поняли друг друга. Но пришлось приложить немалые усилия, чтобы убедить доцента: его ташкентский русский язык намного чище и грамотней, на котором изъясняется русское войско. Стесняться своего русского должны окружающие, а не он, узбек.
Перед выходом на фронт командир дивизии проводил итоговые смотры в полках. Батальоны после предъявления внешнего вида должны были поротно пройти перед генералом. Сначала с песней, затем - строевым шагом, по-парадному.
Позже комбат, находившийся в окружении возле генерала, живописал поведение того на трибуне. Каждую поющую роту комдив оглядывал и слушал внимательно, но без эмоций. Сколько раз он все это уже видел... Одни роты пели заунывно, другие весело. От "Вставай, страна огромная" до "Все пушки, пушки грохотали". И вдруг - разудалое и звонкое: замыкающая рота пела "Тачанку". Да как! С подголосками и присвистом, а припев столь мощный, что с трудом верилось, что в строю всего человек тридцать.
- Какая рота? - оживился генерал.
Комбат мгновенно вынырнул и доложил, что это пополнение из Узбекистана. "Ни в жизнь бы не подумал!" - восхитился комдив.
На следующий же день после смотра мне нашлось место (то самое, в батальоне Старостина) - командовать минометным взводом. И, словно только за этим и была задержка, дивизия походной колонной тронулась к фронту.
Узбеков куда-то перевели, больше о них не слышал.
На марше наша колонна накоротке пересеклась с соседней 226-й дивизией, и я увидел Блинова! С ППШ на ремне, он шел во главе взвода автоматчиков. Перекинулись несколькими словами. Вилен понял, что повозка, груженная минометами, моя, и сказал сокрушенно: "Тебе повезло. А я вот..." Что я мог ему сказать?
Настало время дрессировать "славян". Удастся ли?