Лейтенанты (журнальный вариант) - Игорь Николаев 3 стр.


В училище заехал отец одного из одноклассников и через сына передал мне письмо от родителей. Когда я сказал парню, что хотелось бы расспросить о своих, то тот пригласил вечером с собой: все абезьские пойдут на встречу с его отцом.

Нам дали увольнительные.

Но дороге они меня бросили. Организовал Блинов. Они внезапно разбежались. Спохватившись, я кинулся за ними. Увы... По московским дворовым законам пацаны могли враждовать сколь угодно, но вмешивать в свои дела взрослых?!

Свое унижение помню так, словно случилось вчера. Я стоял, глотая слезы, - человек, которого я хотел увидеть, два дня назад разговаривал с мамой и отцом. Очень дорого узнать, как они выглядят, как им живется.

Вокруг под черным небом черные дома и белый снег, ни огонька, ни души...

Об этом страшно писать - все мои обидчики погибли...

После войны мне явился двойник Блинова. Осень 1945 года. Москва, офицерский продпункт на Стромынке. Я отпускник, получаю по аттестату паек и в толкучке сталкиваюсь носом к носу с... Блиновым!

Его же убило?! Но именно Вилен стоит перед мной, не обращая на меня внимания. Его рост, нос с горбинкой, говор, манера держаться - мягко, но свысока. Соображаю: как спросить? Вилен родом из Харькова.

Делаю усилие, отрываю ноги от пола:

- Слушай, капитан, ты жил в Харькове?

- Никогда не был. А что?

- Извини, обознался.

Он не удивился. Война перебаламутила жизнь. После нее все кого-нибудь искали, то и дело ошибаясь…

А может, это был все-таки он?

Осенью 1942 года кормили скудно. Всем как-то хватало. Мне - нет, хотя аппетит скромнее многих. Продолжал расти?

- Терпи, - сказал лейтенант Капитонов, когда я, стесняясь, признался. - Война.

Терпел, слабел... Исчезла задиристость. Ощущение голода стало привычным. Пропал интерес цеплять Блинова и его компанию. Склока в роте стихла. На занятиях, как и все, постигал матчасть различных минометов (ротный - 50 мм, батальонный - 82 мм и полковой - 120 мм). Отрабатывал положения строевого устава. Как и вся рота, "тонул" в уставе внутренней службы.

Регулярно ходил в наряды - дневальным, по роте. Для несения наряда на территории училища оказался негоден. Стоя на посту возле продсклада, расковырял один из мешков на помосте, а там мерзлая печенка. Успел сгрызть несколько кусков, пока застигли.

В одиночном ночном дневальстве я обворовывал товарищей и устраивал себе пир. Не съеденная до конца вечерняя норма хлеба оставлялась ими на завтра корочками и ломтиками в кружках и стаканах на полочках в спальне.

Глухой ночью при резком стосвечовом свете, я, затаив дыхание, отщипывал от этих кусочков ничтожные крошки, стараясь делать это как можно аккуратней, чтоб утром не хватились, при этом безумно боясь, что кто-нибудь проснется.

Двадцать или тридцать крошек хоть немного, но глушили голод, особенно если запить их горячей водой.

Хуже всего, что меня стали жалеть. Поначалу я стеснялся своего состояния - все происходило помимо моей воли, само собой. Но постепенно ощущение стыда и позора исчезло, осталось только желание хоть чего-нибудь съесть.

- Спишь что ли! - подтолкнули как-то раз в строю.

Я не спал - отсутствовал. Позже я от Ляли узнал, что торжествующая школьная компания живописала ей обо мне в письмах. Она не верила.

В сумеречном состоянии вдвоем с таким же доходягой, ища еду, мы забрались в каптерку. Мы ничего там не украли, поскольку искали еду, а каптерка - склад имущества.

Как нас срамили на "товарищеском суде"! Кто-то сказал о болезни. "Гнилой либерализм!" - выкрикнул председатель суда комсорг Блинов. - Они воры!" Кто-то что-то еще говорил. Я не вслушивался - все текло мимо меня. Словно и не обо мне. Стали обсуждать приговор: отчислить рядовыми на фронт.

Очнулся от тычка в бок - командир батальона назвал мою фамилию:

- Откуда вы взяли, что он вор?

С "напарником" решили поступить по приговору, а на мне споткнулись: комбат приговор отменил. Почему? Какой-то капитан повел меня за собой.

Я послушно брел, пока не увидел лист белой бумаги. Машинально определил: полуватман. Грани ребрышек карандаша: "два эм". Кисти... Колонок?! Разных номеров. Акварель в коробочке. Гуашь в баночках. Банка с прозрачной водой...

Газетный лист. Статья "О введении новых знаков..." - фотографии незнакомой военной формы...

С помощью капитана, оказавшегося начальником клуба училища, до моего сознания постепенно дошла фантастическая новость: РККА по приказу Сталина надевала погоны! Это же белогвардейщина? Тут я сообразил: "Чего голову ломать. Надо так надо. Даже забавно..." Капитан объяснил: срочно нужны наглядные таблицы.

Наконец-то повезло!

Рота отправлялась в поле на тактические занятия, а я в тепле перерисовывал с газетных фотографий в размер больших листов новую форму. Раскрашивал по описаниям.

Я стал потихоньку поправляться - вторая миска супа, дополнительный хлеб, а главное - востребованность. Сделав таблицы в срок, ослаб настолько, что вместо благодарности перед строем роты - так задумал восхищенный комбат - меня срочно отправили в санчасть училища.

Малокровие, чесотка, чирьи... Общее истощение.

В санчасти я понял, что нахожусь в пустоте. К курсанту из стрелкового батальона ежедневно приходили приятели - а лежал-то он всего неделю. Меня за месяц никто не навестил.

Было тревожно: как встретят в роте?

Зря тревожился - в роте меня никак не встретили. Казарма же потеплела. Что с нею? Не мог же я так по ней соскучиться! Разгадка на стенах. Мои плакаты (не бог весть какие) были нарядны и радостны. Золотые погоны, разноцветные петлицы, колоритные мундиры...

"В общем получилось", - удивился я.

Все-таки надеялся, что меня заметят. Но словно ничего не было, хотя вокруг - и кто распинал, и кто глазел. "А чего им помнить? - сообразил я.

С кем случилось, тот и помнит, если хочет". Я не хотел, да помнил!

"Пустота, живущая в пустоте, - оценил я себя. - Обойдусь!"

И в красноармейской книжке вместо "курсант" с вызовом написал: "юнкер"…

Это пока еще детская игра в песочнице. Чтоб стать истинно "одиноким волком", нужны особые ситуации и силы, чтоб их перебарывать.

Рота меня не замечала. Случалось, меня молча огибали, как нечто неодушевленное. Мой разговор оказывался невпопад. Педагоги-лейтенанты меня словно не видели.

Они помнили мой позор.

Кто знает, чем бы обернулась эта тоска, если бы не Монтин.

Глава 3

Тоску вылечили там, где и не думал.

Рота пошла в суточный наряд. Меня, ни к чему не пригодного, старшина отправил чистить картошку. Называлось: "на картошку".

В подвале при свете голой лампочки человек пять курсантов, сидя вокруг бачков, что-то обсуждали. Чужое веселье обыкновенно раздражало непонятностью, а сейчас было все равно. Удивило, что столь оживлены самые тихие и никудышные парни роты. Неожиданно присутствие Монтина. Возраст - за тридцать. До армии "ходил в больших начальниках", а - простой курсант. Его фамилия запомнилась, когда бегал в связных - вызывал Монтина к ротному. Что общего у взрослого человека с "болотом"?

Так на комсомольском собрании назвали кучку отстающих. Чуть ли не сам я и обозвал. Эти ребята неразворотливы - где уж кинуться за другими в вонючую канаву. Тяжело осваивали стрельбу: затаить дыхание - непосильная задача. Не могли понять "азимут". Вместо "командного голоса" - жалкий вопль.

На полигоне, приучаясь к свисту пуль, рота с полной выкладкой и с минометами (самыми мелкими - 50 мм ротными) ползла под пулеметными очередями в полутора метрах над головами (курсанты-пулеметчики отрабатывали стрельбу через свою пехоту). Я полз не зажмуриваясь... Жуть и восторг!..

А этих, позади, то ли в крик уговаривали, то ли волокли силой.

Теперь "болото" - единственно пригодный участок для меня самого.

Картошку "болото" чистило так, что залюбуешься. Кожура вилась лентами... Голые картофелины летели в бачки то залпом, то врозь...

Вологодский парень спорил, доказывая, что по национальности он не русский, а "вологодчик"!.. Вот и хохотали до слез... Увидя, что я к веселью не расположен, ребята не обиделись. Дали удобный ножик:

- Если сумеешь, срезай как можно тоньше.

Просто и естественно: "Вот картошка, вот мы, и ты - с нами". И в душе что-то шевельнулось.

Монтин вдруг запел! Приятный голос и безупречный слух.

Меж высоких хлебов затерялося

Небогатое наше село.

Остальные подхватили.

Картошка картошкой, песни песнями, но Монтин начеку:

- Шабаш!

И тут же наверху запела труба.

Пообедав, работали до ужина. Его ждали с вожделением. Самый желанный наряд в роте - на кухню. Попавшие туда счастливцы выносили своей роте на ужин несколько кастрюль с мясной подливкой. Такова традиция. Пиршество оборачивалось общим поносом. Тоже традиция.

К концу дня подвальная сырость оказалась не сырой, воздух - легким, потолок - высоким... И всех ребят знаю давным-давно.

И сдержанного волховчанина Шамохина (называл себя: "почти ленинградец", чем стал мне, наполовину ленинградцу, особо симпатичен). И веселого (правда, только в подвале) ярославца Тихменева ("Ярославцы, ух, торгаши, арапы! Сорок по сорок - рупь сорок, папирос не брали - два шестьдесят, ваши три рубля, гривенник сдачи, следующий!"). И упрямого "вологодчика" Бирякова ("Есть такая национальность! У вас "ладонь", у нас "долонь", у вас "мешкать", у нас "опинаться""), и тихих костромичей Трифонова и Божерова - то ли хворых, то ли робких.

Когда ребята узнали, что учился "на художника", то сообразили: не я ли рисовал плакаты с новой формой? Они в роте понравились сразу.

- Так ты взаправду, что ль, художник? - восхитился ярославец. - Большие деньги будешь зарабатывать!

Долгожданное признание моей незаурядности... Почувствовал себя неловко и отшутился: "Художник от слова "худо"..."

- А чего такого! - сам смеясь громче всех, заявил "вологодчик". - Я бы тоже нарисовал, если б умел!

"Болото" оказалось славными ребятами - мне полегчало жить на свете.

С "вологодчиком" Биряковым мы сошлись поближе. По его словам, я попал на "картошку" по подсказке Монтина. Глядя на рисунки, он будто бы сказал: "Парня надо спасать".

- Ты ведь дерьмово себя держал, пока не оголодал. Что было - быльем поросло... - утешил он.

Узнал от "вологодчика", что "Монтин и команда" (так их прозвали в роте) тот суд сочли издевательством и при голосовании воздержались. Голосовать "против" не рискнули - здесь не профсоюз с демократией. И вроде Монтин еще сказал: "Прозевали горемык. Одного не вернуть, выправить хоть этого... Но как себя поведет".

Вернувшись в роту, очень скоро понял, что, кроме отдельных личностей, никто и не думал меня презирать - не до меня. Сначала я выпал из-за голода, потом лечился... Отстал от ротных дел, как от поезда, - не более того. А тут...

Несмотря на забитый под завязку учебный день, случалось всякое. То несколько серьезных драк в спальне, еле удалось утаить от взводных. То свои патрули приволакивали из города, спасая от комендатуры, пьяных соучеников... То кого-то за дерзкое поведение сажали на губу... То шаставшие по девкам курсанты, попав в облаву, горели за самоволку. И, наконец, ЧП всерьез. Парень из красивого гранатного запала ("такой золотенький") вздумал сделать ручку - оторвало пальцы. Теперь роту трясет следствие: самострел или глупость и нет ли еще желающих?

Как тут помнить о двух доходягах, что-то там укравших?

Я попал в тот мир роты, о котором и понятия не имел. "Болото" ненавязчиво вылечило меня от мнительности и гордыни. Я повзрослел.

За небольшие деньги (кое-какие переводы шли иногда из дома, но было и жалование 40 рублей) у кочегаров, двух немолодых мастеровых, покупали (каждый себе) ломтики черного, да другого и не было, хлеба и поджаривали в топке. Разнообразие - и "червяка морили".

Приглядевшись, понял: Монтин приближал не всякого. Неприкаянных и одиноких.

Нe могу вспомнить его ни отрабатывающим "учебно-строевой, с подсчетом вслух", ни тренирующимся на минометном миниатюр-полигоне, ни мучающимся в упражнении прицеливания из винтовки, прозванного: "Лежа, одно и то же, тремя патронами, заряжай!" Он вспоминается поющим, рассказывающим или слушающим... Мягкие черты лица, темные глаза, опушенные ресницами, временами светящиеся неярким светом. Он никому ничего не приказывал, но все происходящее рядом совпадало с его желанием, кроме того "суда".

Остался Монтин в моей жизни загадкой.

В марте стали лучше кормить. Курсанты повеселели. Теперь, если случалось продрогнуть, уже не просились в избы, а с гоготом катали бегом 120-мил-лиметровый миномет. Почти пятьсот килограммов! Да по снегу!

Месяц-полтора - и выпуск.

Большинство успевало, а "команда" плелась, отставая.

Крестьянским парням в армии все было в диковинку, иногда до нелепости. Почему, отходя от командира, надо обязательно поворачиваться левым плечом?.. И так все, чего ни коснись... Лепя из "чудиков" командиров, надо возиться. Но кому? Лейтенантам-преподавателям? Им некогда. Ради своей тыловой незаменимости им надо суметь двухгодичную программу втиснуть в полгода. Управиться бы с толковыми! Слабаков перестали замечать: "На экзамене вытянем, а там война с ними разберется". Кое-кого, по наивности, это устраивало: "Чего корячиться? Меньше взвода не дадут, дальше фронта не ушлют". Знать бы им: войне для "разборки" хватит и минуты.

Начальство объявило: "Кто завалит экзамены, будет списан на фронт красноармейцем!" "Команда" загрустила: "На фронт надо лейтенантом..."

Я нашел себе дополнительное занятие. Объяснял неумехам не торопясь. Переводил с уставного языка на понятный. Научил "командному" голосу, как научили самого: тренируясь, орать по вечерам на столбы во дворе. Вдолбил кое-какие приемы и приемчики, что перенял у старшекурсников и у ротных отличников. К экзаменам поднатаскал.

Стала ли армия им ближе? Вряд ли. Бессмыслица "левого плеча" осталась неодолимой. Малограмотным я выправлял письменные задания. Начитанность нулевая. Смысл существования книг им неясен, впрочем, как и религии.

В последнем с ними сошелся. Почему прилепился к ним? Из-за их естественности?

Учил их "азимуту", учась у них деликатности. Страдал: мягкотелы, какие из них командиры!.. Оказалось, бойцы таких боготворили, подчиняясь без раздумий. "Мягкотелые" не давали превращать людей в пушечное мясо. Мало встретится таких командиров, да и век у них будет короток. Буду пытаться походить на них... Только получится ли? Война - это ведь выживание. Одни навстречу немцам поднимали руки, другие, когда угроза неодолима, исчезали, уводя подчиненных. Война ловила - человек увертывался.

В апреле прошли экзамены. Было объявлено: вся рота представлена к званию "лейтенант".

- Ура-а! - крикнули мы и разошлись в ожидании двух звездочек на еще никем не виданных погонах. И - направления на фронт.

Ждать пришлось месяц.

Два предыдущих выпуска уехали без задержки, а нам - неожиданные каникулы: выход в город без увольнительной.

На главной улице и в переулках много старых, но добротных домов - здесь когда-то жили богатые люди. И сколько же церквей! Собор, монастырь, церкви помельче. Все бездействующее и обшарпанное - учреждения, конторы, базы...

Мимо книжного развала пройти невозможно. Ребята деликатно косились на полки с книгами, я рылся на прилавке. Двухтомник Джорджо Вазари!.. "Жизнеописания наиболее знаменитых ваятелей и зодчих". Московское издание 1933 года при участии Дживелегова и Эфроса.

Ребята заинтересовались, но как было им объяснить, что автор, итальянский архитектор, живописец и историк искусства, навсегда велик уже тем, что в XVI веке первым ввел понятие "Возрождение"! Беспомощное ощущение пропасти: ничего не понимал в крестьянстве, они - в искусстве. Но раз их товарищ радуется, обрадовались и они. Решено отпраздновать: выпить пива. Ярославец Тихменев знал палатку, где не разбавляют.

Целыми днями, растянувшись на койке (святотатство, каравшееся жесточайше, но застрявшие выпускники - призраки, коим законы не писаны), блаженствуя, читал Вазари. Казарма безлюдна. Рота, оставив дежурного и дневального дремать возле тумбочки, после завтрака исчезала, "команда" насела на меня:

- Книжку потом почитаешь, Катенька ждет!

- Какая Катенька?! - отбивался как мог.

Первое в жизни взрослое свидание взволновало.

Общение со слегка испуганной, моего возраста девчонкой, выглядело нелепым. Разговаривать не о чем. Сидели и молчали от неловкости.

- Ну как? - спросила "команда".

- Сбежал, как Подколесин.

"Команда", не поняв про Подколесина, все поняла про меня.

Каждый прощался с мирной жизнью по-своему. Не потому, что кто-то был лучше, а кто-то хуже, были разными.

На ужине объявили:

- Всем ночевать в расположении! С утра оформление командирских званий и отправка.

Глава 4

Путь на фронт оказался извилистым.

Многолюдная посадка на пароход. Кроме минометчиков уезжали выпускники стрелкового и пулеметного батальонов. Среди них много местных - внушительная толпа провожающих галдела возле пристани. Слышались женские вопли. Пьяный скандал перешел в драку. Кто-то, оступясь, свалился в воду. Кого-то спихнули.

Минометчики, собравшись по компаниям, скинулись выпить на прощанье. С "командой" - хорошо и тепло, но водка в горло не пошла... Остался трезв - мою долю с удовольствием принял "вологодчик".

На борту запели, берег подхватил: "Прощай, любимый город!" Пароход завыл-загудел. Под частые гудки исчезала "декорация к спектаклю на темы русских сказок" - так, по крайней мере, сообщали об этом городе в путеводителе по русскому Северу.

Пропади пропадом училище и Устюг! "Отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!" - полагалось шапку под ноги. Новенькую пилотку кидать на грязную палубу жалко. Держа в руке, попросил:

- Привяжись хорошая.

До Котласа простоял на носу парохода. Ветерок навстречу, если б не на все крючки застегнутая шинель, был бы прохладным, а так - приятно бодрил.

Шинели выдали красивого голубого отлива, но красноармейского покроя и без погон. Я еще не знал, что на переднем крае нет ничего более неподходящего, чем комсоставская шинель - двубортная, на пуговицах, с ушитой спиной и разрезом сзади от пояса, и нет ничего более удобного, чем просторная шинель рядового. Отстегнув хлястик, в нее завернувшись, можно спать хоть на улице - не зимой, конечно. Главное преимущество красноармейской шинели:

в пехотном бою командир не должен выделяться, становясь заманчивой целью.

Одели во все новое. Но: сапоги - кирза, полевая сумка - кожзаменитель без полетки для карты. Вместо полевой портупеи на оба плеча - обыкновенный поясной ремень. Никаких синих диагоналевых бриджей с кантом и суконных гимнастерок - хлопчатобумажная летняя форма. Разве что воротнички по-новому - стойкой.

После курсантских мук так хотелось блеска! Доказательство, что мы командиры, - штамп в красноармейских курсантских книжках: "лейтенант" и номер приказа Архангельского военного округа.

Повальный плач, каким нас провожали, напугал. Нас отпевали, словно мы были кораблем мертвецов...

Назад Дальше