* * *
Преисподняя не заставила себя долго ждать. Внезапное появление из-за Балкан отряда Гурко вызвало поначалу панику среди турок. Но подоспел сорокатысячный корпус Сулейман-паши, и в Долине роз, у города Стара-Загора, произошел кровопролитный бой.
Отряд Гурко отозвали, он влился в восьмой корпус, а пять болгарских дружин, вместе с батальоном орловцев и казачьими сотнями, повели бои в новой преисподней - на Шипке.
Когда, наконец, там установилось относительное затишье, Столетов ненадолго спустился с Балкан и остановился во владениях сбежавшего бея, в доме, обнесенном высокой кирпичной стеной, скрывающей журчащие фонтаны, сад, деревья в лунках, выложенных разноцветными камнями, богатейшие конюшни возле чинар.
У балкона, обвитого виноградной лозой, высились каштановые и ореховые деревья.
Николай Григорьевич спустился со ступенек подъезда, когда увидел идущего ему навстречу высокого, широкоплечего, подтянутого капитана-артиллериста с небольшой, жестко курчавящейся бородкой.
Вглядевшись в его энергично очерченное, волевое лицо, Столетов без труда признал в капитане друга студенческих лет - Федора Бекасова. Федор учился в петербургской Артиллерийской академии, на вакации приезжал к родителям в Москву. Они часто встречались в хлебосольном доме стеклозаводчика Погосского и вместе ухаживали за его пухленькой дочерью Варенькой. Правда, ее прямо у них из-под носа умыкнул корнет лейб-гвардии гусарского полка.
- Федор, неужто ты? - радостно воскликнул Столетов, идя с протянутой рукой к Бекасову.
Бекасов с недоумением уставился на генерала: неужто это студент физико-математического факультета Московского университета и его, Федора, соперник в доме Вареньки?
Когда, до сегодняшней встречи, Бекасов слышал фамилию генерала Столетова, то никак не связывал ее с тем юнцом Столетовым, что так лихо отплясывал кадриль с Варенькой, к великой ревности Федора, танцевавшего много хуже.
- Я, Коля, - несколько придя в себя, оказал Бекасов, пожимая руку.
- Ну, я тебя, друг, так просто не отпущу, - весело объявил Николай Григорьевич, - идем в мой гарем.
Бекасов с недоумением поглядел на Столетова. Но когда вошел в бейские владения и увидел диваны, обитые малиновым бархатом, цветные расшитые подушки, мягкие яркие ковры, понял, что в этом доме, вероятно, действительно прежде был гарем.
- А ты знаешь, - смешливо поглядел Столетов, - у Вареньки-то четыре сына… Проморгали мы, брат…
Столетов оказался все таким же общительным, любезным человеком, только генеральские эполеты придавали ему представительность, но без всякой напускной важности.
Смеясь, стал рассказывать он Федору о случае из жизни Дратомирова, которого очень уважал.
- У архиерея, не стану называть тебе его фамилии, была бурная биография. Офицером-гвардейцем уличили его в бесчестии и выгнали из армии. Нечестивец пошел в монастырь. Затем началось его новое восхождение, так сказать, по лестнице церковной. И вот приехал он на обед к Драгомирову. Знаешь, такой холеный, темные волнистые волосы, старательно расчесанная борода… Во всем облике благолепие… Слуга подал рыбу в подогретой тарелке. Архиерей взял тарелку, но она, видно, была слишком горяча и, быстро поставив ее на стол, святой отец смачно выругался. Михаил Иванович, надо его знать, спокойно попросил своего адъютанта: "Запишите, Степан Павлович, молитву его преосвященства против ожогов".
Уже за столом Николай Григорьевич увлеченно заговорил о своих ополченцах:
- Ты даже не можешь представить, что это за люди! Как воевали они только что на моих глазах, при Эски-Загре, ранеными оставались в строю, как Райчо Николов. Самоотверженно прикрывали отступление кавалерии генерала Гурко. Отбивались от противника, в двадцать раз превосходящего их силой. Ходили в атаку с криком: "Юнаци, напред! На бой!" Ломались штыки, раскалялись ружейные стволы. Расстреляв все патроны, войники бросались врукопашную с песней о Болгарии. Пять ополченцев погибли, защищая Самарское знамя! Я видел своими глазами: замертво упал знаменщик Марченко. Командир 3-й дружины подполковник Калитин, соскочив с коня, подхватил знамя: "Вперед, герои!". Калитина сразило несколько пуль. Подоспел на помощь унтер-офицер Фома Тимофеев. Дружинники яростно отбили святыню. Это ли не львы? Я бы их всех до одного представил к награде. Всех до одного!
Столетов умолк, вероятно, представляя бой, когда его дружины в течение четырех часов непоколебимо держались против лучшей армии Сулейман-паши с его английским консультантом Файв-Куксоном. И упорно, блистательно спорили на кровавейшем поле битвы, будто было этой армии не три месяца от роду, а тридцать лет. И рядом - позорнейшее поведение царского племянника герцога Лейхтенбергского. Безграмотный придворный генерал в критическую минуту струсил, прислал записку, что "заболел". Столетов принял командование на себя, руководил огнем орудий десятой донской батареи и двумя сотнями спешенных казаков.
В самом городе дружинники построили баррикады из повозок, укрепились в домах, церквах… Все погибли в огне подожженной турками Эски-Загры, но не сдались.
- Они умеют умирать героями! - сказал тихо Столетов. - Даже скупой на похвалы Гурко, недоверчиво относившийся к ним, вынужден был признать, что русская армия может гордиться ими. Вот где создается ядро будущей болгарской армии!
Но вдруг глаза Столетова потухли, он словно бы сник, и Бекасов поразился этой перемене.
Нет, не мог Столетов, не хотел рассказывать своему другу студенческих лет, что многое из того, что творится вокруг болгар-ополченцев, обескураживает, а порой доводит его до бешенства.
И это нежелание штаба главнокомандующего дать щедро им в руки хорошее оружие, и боязнь свободолюбивого движения, всяческие искусственно возведенные сложности в формировании новых дружин. Даже партизанские четы предписывалось организовывать "по специальным свидетельствам, и проявлять осмотрительность в выборе начальников". Или страшил образ Петко-воеводы, что в батальоне имени Гарибальди дрался на Крите, а сейчас возглавлял отряд четников во Фракии?
Вслух Столетов только сказал:
- Войники доказали, что жертвы наши не напрасны, и многострадальный, нравственный болгарский народ достоин свободы. Но это не желает понять князь Черкасский.
Бекасов хотел возразить, что нет, князь Черкасский, который бывал в их поместье под Тулой, все прекрасно понимает, но при своем краснобайстве - ретроград, из вчерашнего дня России, и боится, упаси бог, революционных настроений здесь, в Болгарии, куда назначен уполномоченным по гражданским делам. Но Бекасов не стал распространяться об этом.
А Столетов, что-то переборов в себе, снова оживленно спросил:
- Но ты ничего не рассказывал о себе. Как у тебя сложилась жизнь?
Он открыл серебряный портсигар, протянул его Федору Ивановичу. Тот движением руки показал, что не курит, испытующе посмотрел на Столетова. Николай, вероятно, не знает, что слушателя Артиллерийской академии Бекасова, не без основания, заподозрили в распространении нелегальной литературы, которую он доставал у знакомых студентов. Тогда удалось извернуться, но это явно сказалось на продвижении по служебной лестнице. Однако стоит ли об этом говорить при такой мимолетной встрече?
Столетов раскурил папиросу, защелкнул портсигар.
- Да, вот видишь, очень отстал от тебя, - спокойно улыбнулся Бекасов, словно бы несколько даже подтрунивая над собой, что дальше капитана не продвинулся. Но вместе с тем на его лице генерал не заметил недовольства военной судьбой, обиды на нее.
…Нет, вовсе не благостно складывалась жизнь Федора Ивановича. Он происходил из старинного разорившегося дворянского рода. Его отец был артиллерийским полковником в отставке. Под влиянием француза-гувернера, настроенного очень республикански, дружбы с лесничим, оказавшимся в этих местах после отбытия политической ссылки, Федя рано стал задумываться над несправедливостями жизни, искать ответа в книгах.
Ему было лет тринадцать, когда он оказался невольным свидетелем порки крепостного крестьянина - за недоимки - в соседнем поместье Черкасских. Уже тогда Федор дал себе клятву что-то сделать для бедных людей.
В академии, в дружбе со студентами, - это желание окончательно созрело.
Женился Бекасов довольно поздно на сестре одного своего петербургского знакомого - Зиночке Звягиной, дочери преподавателя словесности в гимназии, славянофила и рьяного поклонника Аксакова. Через год после замужества Зина умерла от родов, а появившаяся на свет божий Натали воспитывалась в семье Звягиных. Федор Иванович видел ребенка редко, скучал, хотя каждый отпуск проводил с дочерью.
Да разве обо всем этом станешь рассказывать? Бекасов посмотрел на часы. Он договорился встретиться с новым другом - Цветаном Купаровым - и, пожалуй, пора было откланиваться.
- Прости, должен оставить тебя, - сказал Федор Иванович Столетову, - эта встреча была мне очень приятна… - И уже официально: - Честь имею!
"Да, жизнь нас изрядно развела", - думал Федор Иванович о Столетове, идя на свидание с Купаровым. Но Бекасов действительно не завидовал его заслуженному взлету. В конце концов, каждому свое и во многом человек сам определяет свою судьбу.
Капитан Бекасов был в военно-революционном кружке и в Кронштадте, куда приезжал Желябов, и на Кавказе, где встречался с Фигнер. Среди близких Федору Ивановичу людей оказались "каторжане", беглые из ссылки, конспираторы. Бекасов считал, что сам-то он сделал еще ничтожно мало. Ну, кое-кому открыл глаза на жизнь, кое-кого обратил в свою веру.
Был случай, когда в губернском городе, где он служил, ему приказали, еще до получения материальной части, отправиться вместе с пехотинцами к мятежному селу, а рота "заблудилась".
Или в другой раз: приказали в городе прикладами разогнать на площади бунтовщиков. Бекасов повел дело так, что его солдаты бестолково метались, кричали и растворились в толпе, не трогая ее.
Но, собственно, этим все и ограничилось. А вскоре часть, в которой служил Бекасов, срочно перебросили под Зимницу, ему же дали новую батарею.
"…Да, очень нас жизнь развела", - опять подумал Федор Иванович о Столетове, ускоряя шаг, но подумал с симпатией к этому, по всей видимости, достойному человеку.
3
На войну штабс-капитан Купаров пришел извилистой тропой. Отец его Димитр - сельский учитель, преследуемый пашой, - эмигрировал с женой и малолетним сыном в Бессарабию, где уже лет десять жил в болгарской колонии его двоюродный брат. Отец и в Бессарабии продолжал учительствовать.
Цветан плохо помнил Болгарию детства, но вот почему-то одна картина запала ему в сердце. Отец сидит за столом под зеленым абажуром высокой керосиновой лампы и читает первую газету на родном языке - "Болгарский орел".
- Ее редактор - врач Иван Богоров, - значительно говорит отец матери, - ты помнишь нашу грамматику, созданную им?..
Цветан не знал, что такое грамматика, но уверен был, что это нечто очень важное.
…Сначала Цветан учился в Николаевском славянском пансионе "для детей недостаточного сословия". Здесь усатый надзиратель Наско Минков изводил учеников придирками за "непокорство" и "неодобрительное поведение". Купарову, лишив стипендии, он пригрозил еще большими карами за "дух нигилизма и неуважение к царствующей фамилии".
В это время родители Цветана переехали в Одессу, и он год проучился там в духовной семинарии, чтобы затем перейти в предпоследний класс второй гимназии.
И в пансионе, и в семинарии Цветану настолько привили ненависть к казенным знаниям, что, открыв для себя книги Герцена, Добролюбова, Шевченко, он читал их с упоением и чем старше становился, тем больше понимал:, именно трудовые руки - главная сила на земле.
В парижское военное училище Купаров поступил с ясно осознанной целью: подготовить себя для освободительной борьбы. Служба во французской армии и даже участие в войне с пруссаками оставили свой значительный след. Но Цветан решил уйти в отставку, начались эмигрантские скитания. Купаров встречался с Василем Левским, жил в Бухаресте за северным вокзалом "Филарет", снимая крохотную комнатенку, провалялся с жестоким воспалением легких в убогой больнице "Колентина", сотрудничал в бухарестской газете "Знамя" у Христо Ботева.
Выяснилось, что Христо учился тоже во второй одесской гимназии, но раньше Купарова. Они стали вспоминать своих учителей - прекрасного историка Онискевича, культурнейшего словесника Шугурова, учителя математики Чепинокого, о ком знали, что он повстанец шестьдесят третьего года; стали вспоминать названия даже самых отдаленных одесских улиц, сады Большого фонтана, скамейку у обрыва к морю, запах жареной скумбрии… Вечерами долго бродили вместе… Дружба с Ботевым сыграла в жизни Цветана огромную, возможно, даже решающую роль. В этом внешне хрупком, но железной воли человеке, закалявшем себя, как Рахметов, Купаров нашел образец. Христо, первенец, избалованный сын учительской семьи, был аскетом. Красавец, боготворимый женщинами, ходил в обносках, питался впроголодь, спал на соломе. Одно время он ютился на заброшенной ветряной мельнице окраины Бухареста. Но никогда не унывал, не падал духом, мужественно издавал "Знамя". Свои талант, образованность, имя и связи отца не рассматривал как средства личного благополучия. Ботев был обаятельным, честным человеком.
Когда Цветан приходил в редакцию, если можно так назвать четырехаршинную комнату, Ботев неизменно читал ему свои новые, пока неопубликованные стихи, фельетоны. При этом лицо Ботева становилось еще более юным, одухотворенным.
Он послал телеграмму в Париж: "Да здравствует Коммуна!". И написал "Символ веры": "Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре - творить добро. И в единый коммунистический общественный порядок - спаситель всех народов от векового гнета и страдания через братский труд, свободу и равенство".
Купарову была близка уверенность Ботева в торжестве коммунизма через революцию, в то, что будет единое отечество всех людей и общее владение всем имуществом. "Придет время, придет час!" - пели они.
А как страстна, самобытна была речь апостола революции! Христо мечтал о золоте, превращенном в свинец, призывал сбросить турецкие цепи, ржавые от крови и слез, вонзить нож в грудь мучителей.
- Свобода покупается дорогой ценой! - восклицал он, призывая отказаться от политической апатии. - Болгария будет спасена только после того, как турок, чорбаджи и архиерей повиснут на одном суку.
Цветан восхищался сочностью ботевского языка: "За ложь не взимают пошлин, - говорил Христо. - Босфорский истукан рухнет". "Турецкая книга наших нечеловеческих страданий заполнена до отказа, но еще пытаются забрать у босого обувь, у голого одежду". Он писал о "заячьих петлях Румынии", о маленькой Черногории, что "кидала камни на бритую голову своего тирана", о тех, у кого "тело крещено, а душа обрезана", о "чужеземной саранче над болгарской землей". Мечтал поджечь Константинополь "в сорока местах" и предрекал, что лев затмит полумесяц.
Христо Ботев погиб в двадцать семь лет.
Весной прошлого года, в надежде на всенародное восстание в Болгарии, он поспешил ему на помощь.
Под видом огородников ввел свой отряд в двести человек на австрийский пассажирский пароход "Радецкий", пересек Дунай и, высадившись на турецком берегу, выдал до полусмерти перепуганному капитану оправдательное удостоверение: "Мы, повстанцы Болгарии, силой заставили капитана высадить нас в непредусмотренном месте".
Там же, на пароходе, написал Христо письмо друзьям: "Через несколько часов мы поцелуем священную землю Болгарии". И послал записку жене - Венете Петровой, только что родившей ему дочь Иваику: "Если я умру, то знай, что я после Родины больше всего любил тебя".
Вместе с высоким светлоглазым четником, прозванным Латышом, Цветан вынес на берег знамя с гордой надписью: "Свобода или смерть".
- На помощь повстанцам! - воскликнул Ботев. Они двинулись через горы, к Врацу.
Казалось бы, так безупречно был разработан план, а на деле все пошло вкривь и вкось.
Во Враце повстанцы упустили момент, не захватили город, не выслали к Ботеву своего связного. Были неразбериха, разобщенность, нерешительность.
Воевода Ботев вынужден был принять бой в очень невыгодной для своего отряда обстановке, и на горе Вол, во Врачанских Балканах, пуля нашла его. Раненный южнее Враца, Купаров прибился к кочующим цыганам. Рана его - на подъеме ноги - была неглубокой, однако ходить Цветан не мог. Цыгане лечили его, прикладывали к ране сочные листья столетника. Когда Купаров стал передвигаться, опираясь на палку, он решил отправиться в горы к хайдукам. Но никаких хайдуков не нашел, прятался в хижинах пастухов, на кошарах, мок в горах под ливнями, питался щавелем, ягодами и кореньями. Наконец решился спуститься к железной дороге, соединяющей Рущук с Варной. На станции Нови Пазар его три дня прятал железнодорожник Атанас Веснов держал под замком в пустом товарном вагоне, на запасном пути, по ночам приносил лепешки и воду, выпускал на прогулку. Но путевой обходчик Дичо Станчав - добровольный и ревностный турецкий соглядатай - что-то унюхал. Надо было уходить, пока не поздно.
Атанас достал Цветану удостоверение на имя служащего Гиршовой железной дороги, принес ему форму, фуражку железнодорожника. Только обувь раздобыть не смог, и на ногах у Цветана так и остались в лепешку разбитые башмаки.
И снова степная дорога. На ней повстречался он с молоденькой чорбаджийкой, едущей в фаэтоне. У нее пухлые губки, пухлые щечки, налитое молодостью пышное тело. Лале Карагезовой было восемнадцать лет. Она возвращалась в Рущук из Тырново от дяди Стефана - владельца шелкоткацкой фабрики и паровых мельниц. Как, опасливо кося на спину кучера, немедленно призналась Лала: она сразу догадалась, кто это идет, прихрамывая, по дороге. Но ей было интересно посидеть рядом с вот таким… Она замялась и не оказала "бандитом"- так называл повстанцев ее дядюшка. Через полчаса совместной езды их остановил отряд башибузуков, все еще вылавливающий рассеявшихся четников. Большеголовый, волосатый предводитель башибузуков, приподнявшись на широких, во всю ступню, стременах, впился глазами убийцы в лицо Цветана:
- Мал-мал хайдук?
- Нет, - ответил Купаров, пряча ноги.
- Капасыз (разбойник)? - допытывался башибузук и долго рассматривал протянутое ему удостоверение, переворачивая его то так, то этак. - Комит?
Лала бесстрашно и с интересом смотрела на башибузуков, которых до этого никогда не видела.
- Меймур (чиновник), - сказала она о Цветане.
- Не суйся, а то прирежу, - освирепел башибузук и выхватил из ее рук сумочку.
Лала взвизгнула:
- Как ты смеешь?! Моего дядю знает сам визирь!
Дядя Стефан действительно часто ездил в Истанбул и у себя принимал турецких гостей.
Разбойник, ухмыльнувшись, выгреб из сумочки все, что там было:
- Славь аллаха, что брюхо тебе не вспорол.
Отряд пошел своей дорогой, а Лала забилась в истерике, повернув к Цветану словно бы сразу расквасившееся лицо в слезах, закричала: