- Оставь меня в покое! Иди своей дорогой! - и, увидев, что он медлит, крикнула еще пронзительнее: -Ты что, глухой?! Иди!
…Только месяца через два удалось Купарову пересечь румынскую границу. В Сербии, в городе Зайчаре, сформировал он болгарский отряд для борьбы с турками, а затем с остатками этого отряда пришел в Плоешти к Столетову. Генерал добился назначения Купарова командиром роты ополчения.
* * *
Сидя в палатке, штабс-капитан Купаров просматривал списки своей роты и делал пометки против некоторых фамилий:
Антон Болев - убит.
Киро Былков - ранен.
Петко Атанасов - представлен к награде (посмертно).
На этой фамилии Купаров задержался дольше. Как живой, стоял у него перед глазами слабенький, с продолговатой спиной, как у судака, неуклюжий Атанасов. Он ходил, смешно перекатываясь с каблуков на носки, словно бы промокая подметками землю. Припомнилась первая встреча с Петко еще в Плоешти, когда ополченцев обучали военному делу.
Петко был в роте поручика Живарева и, на свою беду, попал в руки свирепого, бездушного фельдфебеля Драченко, истязавшего ополченцев грубостью, придирками, унижениями.
Еще издали Купаров услышал крик Драченко:
- Шкуру сдеру! А ну давай снова: на пле-чо!
И опять у Атанасова получилось не так, как хотелось фельдфебелю. Тогда Драченко, схватив Петко за нижнюю губу, стал водить его вокруг себя, злобно приговаривая:
- Я тебя научу, сивряга! Баран! Узнаешь у меня! Видно, он разорвал губу ополченцу, потому что меж пальцев фельдфебеля потекла кровь.
- Прекратить! - подходя ближе, яростным шепотом потребовал Купаров.
Разыскав поручика Живарева, он рассказал ему о безобразной сцене, свидетелем которой оказался, и попросил наказать Драченко.
Живарев - хлыщеватый юнец с породистыми родинками на щеке и нагловатыми глазами - выслушал Купарова со скучающим выражением холеного лица.
- Во всяком случае, - сказал он надменно, - унижать своего фельдфебеля из-за какого-то булгарца я не стану… Значит, заслужил…
- Своим ответом вы оскорбляете и меня, болгарского офицера.
- Вы - русский офицер. Но, помяните мое слово, ваши храбрецы разбегутся при первом же выстреле.
Сегодня Купаров напомнил Живареву эту фразу. Поручик, нисколько не смутился.
- Стоит ли вспоминать? - скривил он губы. - И потом, вы уверены, что уроки фельдфебеля не пошли впрок?
В такие минуты жалеешь, что нельзя всадить наглецу пулю в лоб. Будто в дерьмо наступил!
Купаров нервно передвинул портупею на узком плече.
Еще в Систово Цветан взял Атанасова в свою роту, а в Стара-Загоре этот юноша проявил себя как герой, и сам Столетов представил его к награде. Посмертно.
На пороге палатки появился капитан Бекасов. Цветан обрадовался приходу Федора Ивановича. Они познакомились в Систово, быстро и легко сошлись, безошибочно почувствовав общность взглядов.
Бекасову сразу понравился этот худощавый, быстрый в движениях болгарин. У него были темные бакенбарды и усы, ровный пробор каштановых волос, великоватые уши и какая-то особенная манера говорить - страстно, убежденно, вовсе не навязывая свое мнение, а лишь отстаивая его.
- Ты чем-то расстроен? - спросил сейчас Бекасов. - Неприятности?
- А! - безнадежно махнул рукой Цветан.
- Я помочь не могу?
- Не можешь…
Он рассказал историю Атанасова, с болью спросил:
- Почему так цепко зло? Лицо Бекасова словно окаменело:
- Потому что поощряется. Узнаю матушку цареву армию! Но эти господа забывают, что в один счастливый час "нижние чины" могут прийти к откровению: офицерские физиономии сделаны из той же глины.
Они помолчали.
- Да, вот принес тебе, - словно желал отвлечь Купарова от мрачных мыслей, сказал Бекасов, доставая из полевой сумки томик Дарвина и "Начало цивилизации" Леббока.
- О! - радостно, воскликнул Цветан. Его темные глубокие глаза разгорелись: - Мечтал прочитать эти книги!
Он нетерпеливо полистал их, потом, словно спохватившись, что недостаточно внимателен как хозяин, спросил:
- Как ты насчет стаканчика лафита?
- Поддержу компанию, - не желая обидеть Купарова, оказал Бекасов.
- Как ты думаешь, - напористо допытывался получасом позже Цветан, - почему европейские социалисты, и даже Маркс, желают в этой войне поражения России?
Выразительные глаза Цветана смотрят с тревогой и недоумением.
- Думаю, потому, - задумчиво и, словно взвешивая каждое слово, ответил Бекасов, - что поражение могло бы привести к падению царизма. А ему необходима легкая и непременно победоносная война. Доказать, что у колосса ноги бронзовые, а не глиняные.
- Да, но Болгария? Наш трезвый и скромный народ?! - возбужденно отбрасывая темную прядку, порывисто воскликнул Цветан. - Разве смогли бы мы сами изгнать кирджалиев?
- Для преобразований в стране должны, как я понимаю, созреть внутренние силы. Согласись, что прошлогоднее апрельское восстание было подготовлено не наилучшим образом. Ты понимаешь, что говорю я об этом с болью…
"Да, Федор прав, конечно, прав. У нас были только кремневые да охотничьи ружья… Один бедолага вооружился… тертым красным перцем - слепить врата".
Бекасов смотрел на друга сочувственно, боясь разбередить, своими словами рану.
- Турки вырезали тогда пятнадцать тысяч мирных болгар! - с ненавистью воскликнул Цветан. - Посол Англии в Константинополе - сэр Генри Эллиот дал совет Порте расправиться с нами, "не разбирая средств". И они вняли совету! Что же, повторений ждать?! - Купаров вскочил, забегал по палатке: - Нет-нет, дорогой Федор, эта война должна принести нам национальное освобождение, а мы уже сами позаботимся о народовластии, о том, чтобы сбросить в помойную яму вслед за янычарами и чорбаджи. Молодая Болгария будет самостоятельно решать свою внутреннюю жизнь. Турция - один из последних оплотов рушащейся феодальной системы! И до сих пор держалась только на трудолюбии нашего народа.
Бекасов, с внимательным сочувствием продолжая смотреть на Цветана, неторопливым жестом поглаживал жесткую бородку.
Три дня назад, когда овладели они городом с мудреным названием, Бекасов распорядился передать освобожденным болгарам для самообороны, в случае отступления русских войск, семьсот трофейных винтовок, захваченных на турецком складе. И получил выговор от начальства "за превышение власти". Да и Столетов что-то важное недоговаривал о своем ополчении.
- Что происходит?! - с болью, страстно продолжал Цветан. - Царские высокие начальники стремятся превратить болгарское ополчение в подсобные войска. Хотят, чтобы мы только несли службу охраны и конвоя, выделяли проводников. И все! Нас вооружают французскими ружьями системы Шаспо. Патронов к ним почти нет, русские не подходят - и получается, что вооружены мы палками. Даже без штыков, а с тесаками, которыми только лягушек пороть. Я точно знаю, как противился главнокомандующий формированию нашей артиллерии, участию в больших, открытых сражениях. Боятся рождения самостоятельной революционной армии! - проницательно заключил он. - Чего стоит один ваш князь Черкасский? Ты знаешь, что он позволил себе с преосвященным Нафанаилом?
Всеми уважаемый благородный старец Нафанаил, когда русская армия была еще на румынском берегу Дуная, обратился к Черкасскому с предложением распространить среди болгар, томящихся под турецким игом, воззвание церкви: всеми силами помогать русским в их освободительной миссии. Сиятельный князь, приняв представителя преосвященного, надменно процедил сквозь зубы:
- Двести пятьдесят тысяч русских штыков не нуждаются ни в чьих воззваниях….
Посланец вышел от Черкасского со слезами на глазах и вскоре надолго слег.
…Нет, этой истории Бекасов не знал и, когда услышал ее от Цветана, подумал: "Вот что недоговорил мне генерал Столетов".
Возле палатки ротного раздались голоса. Вестовой разыскал капитана Бекасова и передал ему записку. Его батарее приказывали немедля идти под Плевну.
Купаров, оставшись один, продолжал думать о разговоре с Федором Ивановичем. Потом мысль его перешла к другому: "А где сейчас моя Гергана?".
Два года назад женился Цветан в Румынии на вдове - Гергане Велевой, пианистке, окончившей консерваторию, удочерил ее девочку Бистру. Гергана пышноволоса, ясноглаза, всегда весела. Собирала в Бухаресте на своей квартире революционеров, вышивала знамя четы, уходящей в горы. Когда началась война, стала работать сестрой милосердия в госпитале, оставив дочку у родителей.
Цветану припомнилось, как через месяц после женитьбы, в январский морозный и хмурый день, пошел он с Герганой в лес, далеко за городом. Тихо, печально шумели верхушки деревьев, накликая разлуку. Но вот луч солнца, неожиданно пробившись сквозь тучу, упал сверху на заснеженную поляну перед ними, и поляна вдруг поплыла неведомо куда: вместе с кустами, синицами, старым дубом на опушке… Маленькая рука Герганы лежала в его руке, он чувствовал у щеки ее дыхание… А белоснежный ковер все удалялся…
"Ничего, Гергана, - пообещал Цветан сейчас, - будут у нас с тобой еще радости".
* * *
Осман-паша опешил из Видина на помощь защитникам Никополя, но не успел: издали увидел горящий город, разрывы картечных гранат. Разведчики донесли: русский отряд из двух пехотных и кавалерийской дивизий взял эту крепость после ожесточенного боя, захватив при этом много пленных и сто тринадцать орудий.
Тогда, круто повернув, Осман без воды, дневок, по бездорожью, строя мосты через Искер, вытаскивая орудия на руках, совершил сташестидесятиверстный марш-бросок. И на рассвете - после того дня, когда там побывали казаки есаула Афанасьева, вступил в Плевну со своим войском.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Передовые войска ушли из Систово, а в городе, в лучшем его особняке, поселился князь Владимир Александрович Черкасский.
Ему немногим более пятидесяти лет, он худощав, подвижен. Перед отъездом из Петербурга царь милостиво напутствовал Черкасского:
- Делай все так же, как делал в Польше, и я буду доволен.
Владимир Александрович чувствовал себя счастливым: он, продолжатель старинного дворянского рода, необходим самодержцу и, конечно же, оправдает доверие, с честью выполнит свое предназначение. В Царстве Польском Черкасский был главным директором правительственной комиссии внутренних и духовных дел и проявил известную гибкость.
Однако на первых же шагах здесь, в армии, Черкасский столкнулся с недостаточным, по его мнению, уважением к себе: его не приглашали на военные советы, ему дали мало чиновников, начальник штаба главнокомандующего Непокойчицкий долго не отвечал на его письма. Все это раздражало, уязвляло его. Черкасский решил сейчас написать письмо благоволящему к нему военному министру Дмитрию Алексеевичу Милютину. Их сближение началось с той поры, когда они вместе разрабатывали закон об устройстве польских крестьян.
Вообще, Владимир Александрович не прочь был состоять и состоял в либеральствующих комиссиях, не прочь был прослыть прогрессистом, как и обожаемый Освободитель. Было время, Черкасский славянофильствовал, сотрудничал в "Русской беседе", как юрист по образованию, знал цену красному словцу, пышной фразе.
Но в самом существе своем - и чем дальше, тем больше - оставался он человеком, ненавидящим все, что хотя бы намекало на радикальную ломку.
А либеральные экивоки? Скорее всего, это тонкая политика, умение маневрировать. Ведь даже граф Аракчеев, которого Владимир Александрович весьма почитал, участвовал в разработке проекта освобождения крестьян и куценькой конституции "на самый крайний случай".
Даже Милютин счел возможным, в прямом смысле, ухаживать за Чернышевским.
Владимир Александрович помнит, как однажды, было это лет пятнадцать тому назад, он вместе с Милютиным пошел в дом Панаевых, на кружок литераторов. Было любопытно приглядеться к нигилистам, набирающим скверную силу. Причастность к ним, по тем временам, прибавляла популярности, да и хотелось разобраться в их вере и безверии. Тогда-то, на литературных посиделках, Дмитрий Алексеевич во время ужина старательно услужал Чернышевскому, передавал ему блюда, вел беседы о реформах в России, о том, что в армии "все прекрасно для парадов и негодно для войны".
А позже, умница, в секретном циркуляре приказал "сделать строгий осмотр библиотек военного ведомства", изъять "книги предосудительного содержания" и запретил выписывать "Современник".
В конце концов, никогда не поздно упрятать высунутый пряник.
Князь утомленно откинул на высокую спинку кресла маленькую птичью голову с седым хохолком и седыми висками. Его гладко выбритое лицо - сильно изогнутый нос, казалось бы, тянущийся к приподнятому подбородку, тонкие, язвительные губы, светлые, холодные глаза под очками без оправы - было сосредоточенно-замкнуто. Письмо Милютину следует тщательно обдумать.
Сообщить о сложностях здешней ситуации. Нельзя без учета имущественного положения и политической благонадежности включать болгарских волонтеров в русские войска. И при создании партизанских чет не допускать в них неимущих, эмигрантов, всех этих подозрительных, смахивающих на санкюлотов!
Надобно не обольщать болгар надеждой, что после победы русского оружия смогут они скоро приобрести полную и, по его твердому убеждению, опасную независимость. Наша обязанность предотвратить малейшую возможность для бунтарских элементов поднять голову, пресечь в зародыше бредни о конституции. Дай конституцию им - ее захотят и в России.
В Болгарии не надо даже играть в либерализм.
Князь извлек из ящика стола записную книжку в тисненом кожаном переплете с золотым обрезом и перелистал ее. В книжке этой собрал он образцы окончаний писем, адресованных лицам подчиненным, равным, высшим, высочайшим особам. Окончания имели оттенки строгости, любезности, почтительности, заискивания.
О последней фразе он так заботился потому, что ее-то каждый непременно читает.
Подобрав для военного министра приличествующее окончание письма, Черкасский составил и само письмо, перечитал его, тщательно промокнул и, законвертовав, надписал адрес почеркам ясным, но с росчерками, словно заимствованными у виньеток.
Теперь можно и отдохнуть. Любимым занятием князя в такие минуты расслабленности было воспоминание о славных кавалерах России.
Владимир Александрович точно знал, сколько в империи андреевских, а сколько александровских кавалеров, отдельно - военных, штатских, духовных, за что и когда каждый получил Георгия.
Князь придавал особое значение аристократичности и собственное генеалогическое древо прослеживал до самого корня.
Так, приятно отдохнув, Черкасский вызвал своего помощника Дмитрия Гавриловича Анучкина, человека, по мнению князя, полезного своей исполнительностью и порядочностью, но несколько вольно мыслящего.
…Мите Анучкину было восемь лет, когда родители уехали с ним в Одессу, где мальчик окончил Ришельевский лицей. Мать у Анучкина была болгаркой. В годы зрелые он стал русским вице-консулом в Филиппополе.
- Вызвали Жечо Цолова? - недобро глядя из-под очков цепкими глазами на Дмитрия Гавриловича, спросил Черкасский.
- Да, он ждет в приемной. Но, смею заметить, ваше сиятельство, его здесь недолюбливают, - круглое, доброе лицо Анучкина выражало озабоченность.
- А я повторяю то, что уже говорил вам: именно такие состоятельные люди - наша опора. Мне надобны не граждане, а надежные обыватели. Я отдам сто болгарских голодранцев за одного чорбаджи. Они сменят курс, когда все придет в правильный порядок, именно их будем вводить в управительные советы.
Князь пришепетывал, и у него получился "курш".
Маленький, худощавый, он поднялся с кресла, глаза его метали молнии. Сильно прихрамывая - упал из экипажа в Москве, - прошелся по комнате.
У педантичного, тишайшего Анучкина уже были столкновения с начальником. Еще по дороге сюда, в поезде, они заговорили о войне.
Князь, туговатый на ухо, громким голосом, словно с трибуны, возглашал чуть ли не на весь вагон:
- Турки и англичане хотят откинуть Россию в край озер, запереть ее в Черном море, лишить свободного сообщения со Средиземным, поставить судьбу нашей торговли в зависимость от Порты. Это ли не глумление над великой державой? Нет, коварный Альбион должен отступить от морского рукава.
- Господи, да при чем же тут "рукава" и торговля? Народ идем освобождать, - деликатно возразил Анучкин.
Глаза князя насмешливо блеснули:
- Я полагал, вы не столь наивны, чтобы принимать всерьез бредни либерального толка… Российские интересы для нас дороже славянских…
А на прошлой неделе, уже здесь, Дмитрий Гаврилович подвергся новому испытанию.
Князь совершенно убежденно заявил ему:
- Розги необходимы России, где территория велика, население редко и надо быстро восстанавливать порядок. Солдат да и болгарин должны видеть палку.
Тогда Анучкин не выдержал, повернулся и молча вышел, чтобы не наговорить лишнего.
- Да, так зовите сюда чорбаджи Цолова. И запомните, я подписываюсь под кредо князя Горчакова: "Только богатые люди - люди". Однако добавлю: и породистые. Нам не нужен le muflе
Это было уже пощечиной Анучкину, выходцу из разночинцев. Но что поделаешь, он должен терпеть, потому что подать рапорт об отставке сейчас, в разгар войны, не позволяла совесть.