* * *
Прощание с Верещагиным было печальным.
- Не поминайте лихом, Александра Аполлоновна, - тихо произнес Василий Васильевич, целуя руку Чернявской. Ей захотелось припасть к широкой груди, но она не позволила себе сделать это, сдержанно сказала:
- Ну, что вы, Василий Васильевич, я сохраню о вас самые светлые воспоминания… И, надеюсь, скоро тоже буду там, где всего нужнее.
- Очень хочу вам счастья, какого вы достойны, как никто другой…
- Прощайте, Василий Васильевич.
- До свидания.
Чем ближе к Плевне, тем чаще встречались Верещагину буйволы, натруженно тянущие осадную артиллерию, платформы с домкратами, снарядами, обозы с тяжелоранеными, плетущиеся на Систово, какие-то грузы, отправляемые оттуда. Выйдя из своей повозки - на передке ее сидел немолодой донской казак Иван, выделенный Скобелевым-отцом в Систово, - Василий Васильевич подошел к двум солдатам-возчикам:
- Что везете, братцы?
- Концерты, ваше скородие! - охотно ответил маленький, до глаз заросший рыжеватой щетиной солдат с кнутом за одним голенищем и деревянной ложкой за другим.
Верещагин увидел на повозке жестянки, вывалившиеся из разбитого продолговатого ящика с надписью: "Пищевые консервы для войск".
Василий Васильевич взял в руки жестянку, почти горячую от солнца… Цветная этикетка поясняла, что это пареная гречневая каша, сделанная по рецепту вдовы Богдановой. Судя по вздутым бокам, консервы были уже испорчены.
- На кой черт вы их везете? - удивился Василий Васильевич.
- А как же - харч. Знатная добавка! - хитро поглядел на Верещагина возчик.
- Ваш благородие, дозвольте узнать? - обратился другой солдат, пяля светлые, словно размытые, глаза на эмалевый Георгиевский крест Верещагина: - Верно грят, что англичанка нам войну объявила?
- Вранье!
- И то понять! - удовлетворенно мотнул головой солдат. - Нам англичанку таперича бояться нечего. Она только на море сильна. Ейное дело подойтить к Одессте и стоять на приколе. А мериканец, тот вроде б за нас. Он, сказать, тоже на море могет.
Вы куда же путь держите? - поинтересовался Верещагин.
- Да на храбрость, - как о деле известном, сказал рыжеватый, - редута, чай, ждет.
…Осман-паше удалось за короткий срок создать под Плевной - где стекались дороги из Систово, Рущука, Софии - две линии редутов с высокими брустверами, крутыми эскарпами, глубокими крытыми траншеями, укрепленными батареями. Высоты выбрал Осман командные, рвы сделал широкие и глубокие. Из редутов вели выходы к городу - по балкам и оврагам, - а в самих редутах были блиндажи, склады с продуктами, пороховые и патронные погреба, амбразуры, из которых местность впереди, освобожденная от рощи, простреливалась на две версты огнем фронтальным и перекрестным. Перед основными укреплениями Осман приказал отрыть несколько линий окопов, из которых турки, под прикрытием своего огня, могли свободно отступать в редуты. А резервы оказались и вовсе недосягаемы для русского оружия и, в случае необходимости, тоже оврагами и балками перебрасывались куда потребуется.
На ночь Верещагин остановился в небольшом болгарском селении, верстах в тридцати от Плевны. Болела нога, хотелось полежать, отдохнуть. Но избы оказались переполненными войсками, и приют Василий Васильевич нашел у едущего зачем-то в Систово пехотного капитана, в его походной, с двух сторон открытой палатке. Этот капитан - с редкими усами и бородкой, с воспаленными от пыли глазами - откуда-то знал Верещагина и сейчас проникся к нему большим доверием.
Судя по наградам, в том числе и солдатскому кресту, капитан не был трусом, но то, что он рассказал, потрясло Верещагина и, конечно же, шло не от паники.
Оказывается, 8 июля, без разведки, не зная силы противника, с ходу атаковали мы Плевну семитысячным отрядом и более трети его потеряли; через десять дней - новое безумие: пошли на сближение в лоб густым строем, и снова - на этот раз семь тысяч убитых.
Верещагин и капитан лежали в палатке, в темноте, и капитан говорил немного сиплым, прокуренным голосом, нервно попыхивая трубкой:
- Крымская война не доучила нас. Думаем, как всегда, взять на уру. Представляете, в нашем полку ни у одного из офицеров нет топографической карты, бинокля. На двадцать солдат одна саперная лопата. Дороги не ремонтируем. Ночью обозы валят хлипкие вешки связи. Вместо сухарей и чая пехоте прислали ячмень. Сенокосные луга высыхают на корню, а фураж не заготавливаем. У турок крупповские орудия, много ружей от американцев и бельгийцев. Пибоди прицельно стреляют в два с половиной раза дальше наших крынок и втрое чаще. Пробивают металлический щиток с трехсот шагов, а наши со ста не берут. Как подобное назвать? Говорят, дело в порохе. А солдату до этого что? Дырявят-то его, армейскую кирилку! И разве достоин чести командовать тот, кто не бережет солдата?
"Э, братец мой, - с горечью думал Верещагин, - поведал бы я тебе байку, как кабардинцы послали депутацию к Александру I и седовласый глава депутации обратился к нему со словами: "Мы знаем, государь, ты великодушен и милостив, желаешь нам только счастья. Но мы слышали, что около тебя есть дурной человек по имени Правительство, от которого мы страдаем, - прогони его, молим тебя!".
Поведал бы тебе, да стоит ли на твою рану соль сыпать? Может быть, ты из тех, кто порох и не выдумает, но, видно, честный человек, и у тебя не менее моего болит сердце при виде того, что творится, вот и захотелось сейчас выполоскать свои печали".
Мимо палатки прошли два солдата. Ёрный голос произнес восхищенно:
- Вино-то знатное! Впрысни каплю полудохлому лошаку - самого губернатора лягнет!
Где-то рядом хрустели кони. Звякал цепью буйвол. Пахло скошенным сеном. Завели свою музыку кузнечики.
- Да простят меня законы устава и чинопочитания, - продолжал капитан, - но это, наверное, о нашем корпусном генерале сказано: когда господь бог решал, кому дать ум, генерал был на маневрах. Иначе, как объяснить, что мы, не рекогносцировав местность, полезли в лоб на самые укрепленные редуты, абсолютно не зная системы огня?! Ведь если говорить без драпировок, происходит бессмысленное перетирание жизней в пыль. Странная, невежественная кампания! Хаос неподготовленности… И с кого спрос? Ну что мы за народ? Платим огромную цену за ошибки, прозреваем, чтобы вскоре все начисто забыть!
"Нам вскружила голову удача форсирования Дуная, - думал Верещагин, - и мы недооценили врага, потому что до этого долго кричали, что он разлагающийся труп. А теперь впечатление такое, будто темной ночью налетели на стену, а стена эта - войска Османа".
- В первую Плевну мы прорвали линии окопов и отхлынули - кончились патроны. Во вторую - наступление начал на правом фланге Пензенский полк… На открытом месте, без артиллерийской подготовки, без конницы. Почти весь полк полег! А?! - выкрикнул капитан и хрипло закашлял, в груди у него заклокотало. - Мой полк… Пересилив кашель, закончил:
- Скобелевская казачья бригада геройски себя показала в бою… А когда пришлось отступать, всех до одного своих раненых унесли… Под Скобелевым убило два коня… Он водил и пехоту в штыки.
Капитан долго выбивал трубку о какую-то деревяшку, сказал виновато, устало:
- Ну, заговорил я вас, спать будем…
* * *
Не просто складывалось отношение Верещагина к Скобелеву. Ему отвратительна была жестокость Скобелева в Средней Азии, его кровожадное: "Пленных не брать!", отдача города солдатам "на поток". Верещагин с брезгливостью держал в руках карту туркестанских походов, подаренную ему этим конкистадором XIX столетия с надписью: "Надо кровью нагнать страх".
Но и восхищался его храбростью под пулями - гулял в огне, как на бульваре, - тем, что ненавидел Скобелев льстецов, "лезущих без мыла", и затевал с ними "рогатые отношения".
Верещагин прекрасно видел его недостатки, порой отталкивающие свойства натуры невоздержанной, честолюбивой, низко скатывающейся в нравственной иерархии, и все же тянулся к нему, находил в себе силы для снисходительности.
Часто Василий Васильевич задавал себе вопрос: "А мог бы я вот как он?". И с негодованием отбрасывал подобную мысль: "Не мог бы, а главное - не хотел!". Потому что это было чуждо его натуре, его взглядам на жизнь. Но в чем-то он и завидовал Скобелеву: его необузданности, способности безоглядно идти на поводу у своих чувств, его безупречной храбрости и какой-то, как это ни странно звучит, детски первобытной, что ли, непосредственности в восприятии сложного мира и человеческих отношений, лихому мальчишеству в зрелые годы…
Временами Верещагин готов был отказаться даже от знакомства со Скобелевым, когда узнавал о его безобразных выходках. Двадцатичетырехлетним гусарским штаб-офицером сочинил тот ложные реляции из бухарских земель, и два офицера вызвали его на дуэль "за вранье". Одного из них Михаил Дмитриевич ранил.
Через десять лет, уже генералом, зная, что Хива несет к главным воротам в знак сдачи и покорности хлеб-соль командующему, штурмовал город у других ворот, лишь бы доложить именно о штурме.
… И все же в (конце концов верх у Верещагина брал интерес художника к подобной человеческой неповторимости, и он способен был увидеть в Скобелеве и бесшабашную удаль, и взрыв запоздалого раскаяния, и стремление быть лучше, чем он есть, а узнав все это, искал какие-то оправдания или смягчающие обстоятельства.
Забывал возвращать долги? Но ведь и сам безудержно щедр, готов отдать все, что есть. Циник? А может быть, это бравада, камуфляж после неудачной женитьбы, мучительного бракоразводного процесса, когда всю вину принял на себя? Желание даже преувеличить свои пороки?
Однажды в ответ на его фразу:
- Мы еще доживем до маленьких Михайловичей. Представляете? Папин вздернутый нос?
Михаил Дмитриевич сказал неуверенно-задумчиво:
- Ну, такое выдумали…
- Нисколько. Но жена должна быть умницей и держать вас в руках.
- Это, пожалуй, верно, - серьезно согласился Скобелев и уже совсем тихо добавил: - Хорошо, если бы она была из бедной семьи… И образованна.
А что касается самохвальных реляций, то военные всех времен и народов были падки на них, любили подвирать.
В крупном человеке и недостатки крупные. Значительность личности, ее масштабность, вероятно, определяются тем главным, что есть в человеке и что он в жизни делает. Наносное в таком случае отступает на задний план. Остается сердцевина. Хотя, конечно, и это наносное раздражает, отталкивает, возмущает.
Будучи по природе человеком беспредельно требовательным к себе, Верещагин неодобрительно и даже брезгливо смотрел на неуемное стремление Скобелева ухватить фортуну за развевающийся шлейф. Это было недостойно и дрянно.
Верещагин не терпел в разговорах о женщине, в отношении к ней цинизма, пошлости, неблагородства, хотя не признавал и сантиментов института благородных девиц. Слова Стендаля "любовь - это тайна двух" были как нельзя более близки ему. Скобелев же мог весело и цинично расписывать свои похождения в венских борделях, проезжая верхом по городу, показать язык красотке, похвастать своей козлиной победой.
В таких случаях Верещагин мрачнел, отстранялся, и Михаил Дмитриевич, чувствуя это, просительно говорил:
- Ну, не буду, не буду…
Скобелев искренне считал, что ему дозволено делать то, чего другим делать нельзя. Собственно, он даже не думал об этом, а поступал так, как хотел, не принимая в расчет осуждение и недовольство людей, неукоснительно следующих правилам благовоспитанности, только бы эти люди не были его начальниками. Он до смешного терялся и робел в присутствии царя, царствующих особ, командующего…
Но зато, вырываясь на свободу, давал себе волю. И реже, чем этого хотелось бы, испытывал нравственную изжогу.
"Вероятно, есть люди, предназначенные судьбой для войны, ею рожденные. Как личности, - думал Верещагин, - в жизни мирной, обычной, размеренной они малоинтересны, незаметны, плохо приспособлены к житейским передрягам, но попадая в пучину войны, ее кровь, хаос, смерчи, проявляют и цепкость, и бесстрашие, и удаль, граничащую с безумием, превращаются в героев, в легенду, чтобы опять сникнуть, когда война кончится…"
Может быть, и со смертью Скобелев вечно играл в чехарду из-за неудовлетворенности собой, предпочитая яркую вспышку самосожжения житейской копоти. В эти минуты, вероятно, чувствовал себя тем, кем мог бы быть всегда, кем хотел быть. Природа одарила Скобелева огромным внутренним зарядом энергии, которым он не всегда наилучшим образом распоряжался.
Но разве большего стоит человек размеренный, тошнотворно-благодетельный, педантично перелистывающий календарь своей жизни?
А Скобелев кидался всюду, где предполагалась схватка, где пахло порохом, в этом испытании судьбы доходя до авантюризма. Спешил в объятую гражданской войной Испанию, на помощь реакционерам-карлистам, не вдумываясь в то, что делает. В Средней Азии, переодевшись в туркменское платье, отправлялся с двумя джигитами в опасную и дальнюю разведку.
В дни мирные брал на коне сумасшедшие барьеры высотой почти в три аршина, с толстым брусом наверху, вместо подвижного и обмотанного соломой. Верхом на коне переплывал Вислу во время ледохода. С бешеным азартом играл на бильярде.
Его едва не исключили из Академии Генерального штаба за нежелание готовить неинтересные, по его мнению, задания, за пропуск лекций, которым он предпочитал ресторан "Париж" на Малой Морской и фешенебельные публичные дома.
Да, он любил играть со смертью в прятки, бросать ей вызов. Правда, как-то признался Верещагину, что перед началом боя его пронизывает внутренняя дрожь невольного страха, приходит мысль: "На этот раз - конец", он весь сжимается. Но стоило баталии развернуться, засвистеть пулям, как решительное нежелание предстать неприглядно перед солдатами снимало страх без остатка.
Скобелев знал путь к сердцу солдата, шел на душевное сближение с ним, умел получить от него все, привить стойкость. Любил повторять драгомировское: "Не надо деревянно поклоняться уставам, не мы для них, а они для нас", "В бою на одной казенщине далеко не уедешь".
Любил размышлять о главном боевом качестве - нравственной упругости, понимая под ней и упорство, и решимость, и выручку в бою.
Скобелев был интересен для Верещагина и вне войны - как талантливая личность. Он не был пресен, а пресных людей Василий Васильевич терпеть не мог, как суп без соли.
Скобелев мог цитировать на английском, французском, немецком, языках огромные отрывки из Байрона, Мольера, Гёте. Полон неожиданностей…
Это была натура самобытная, неуемная, щедро одаренная природой и плохо отшлифованная воспитанием, с ералашем политических взглядов. И не только военачальник "божьей милостью" - удачливый, рисковый, хитрый, расчетливый-интересный человек.
В чем-то - в презрении к смерти, готовности лезть на рожон, в том, что и сам был далеко не ангелом, легко взрывался - Василий Васильевич походил на Скобелева, он это чувствовал, и такое сходство тоже притягивало Верещагина к генералу.