* * *
Проделав на следующий день в повозке верст двадцать пять, Верещагин часам к трем оказался в деревушке, где, по его сведениям, располагался полевой штаб Скобелева.
Отсюда ясно слышалась канонада. Пушки били редко, лениво, словно устав от многодневной изнурительной работы. Мимо провезли в тыл разбитое орудие.
Повозка Верещагина свернула в проулок, и Василий Васильевич оказался свидетелем неожиданной сцены. Донской казак с притороченным к седлу молодым барашком стоял против Скобелева.
- Кто такой?
- Рядовой Донского казачьего полка Тюкин, ваше првеходетво… - приложил тот к виску дрогнувшую руку с висящей на ней плеткой. Лицо его стало кирпичного цвета.
- Где взял хурду-мурду? - грозно спросил генерал, кивнув на барашка.
Тюкин заюлил:
- По степу, глупой, мотался, ваше првеходетво, ажник одичал. А тылы наши иде-то…
Подбежал запыхавшийся тонконогий болгарин, воздев руки, закричал:
- Мой!..
У Скобелева от гнева перекосилось лицо. Он плетью со всего размаха огрел казака по плечам раз и другой:
- За брёх… Вор!
Болгарин опешил, кинулся к Скобелеву:
- Не надо, я подарил.
- Верни! - свирепо приказал Скобелев казаку и поскакал прочь.
Тюкин протянул болгарину барашка, но тот не пожелал взять, показывая казаку на плечи, выражая жестами огорчение, что вот из-за него досталось братушке. Тюкин не осмелился ослушаться приказа, отпустил барашка, небрежно сказал:
- Эка невидаль. Брань да огрев на вороту не висят.
…Скобелев соскочил с коня у крыльца белой избы, бросил поводья широколицему, с недобрыми глазами, ординарцу. Увидев приближающегося Верещагина, пошел ему навстречу, радостно улыбаясь и распахнув руки. Василий Васильевич вышел из повозки, опираясь на палку, сделал несколько шагов к Михаилу Дмитриевичу. Они троекратно облобызались.
- Дорогой Вэвэвэ! Ночуете у меня, - решительно объявил Скобелев и кликнул своего денщика: - Круковский, внести чемодан гостя в комнату!
Верещагин был одним из немногих, кого Скобелев называл на "вы".
За время, что Василий Васильевич не видел Михаила Дмитриевича, тот осунулся. Лицо его было утомлено, в уголках губ словно бы запекся белый комок. Скобелеву можно было сейчас дать много больше его тридцати четырех.
Они вошли в небольшую, опрятную, с низким потолком комнату. На мешке с кукурузой стоял сундучок, обтянутый кожей, а на нем, в стакане, свечной огарок. В углу валялся барабан, на столе лежала наградная золотая сабля с надписью: "За геройское, достойное русского имени поведение в боях", рядом с ней - бритва в черенках.
Странно выглядел в этой избе нарядный шемаханский ковер, наброшенный на какое-то подобие тахты.
- Располагайтесь, - предложил Скобелев, а сам вышел в соседнюю комнату.
Василий Васильевич раскрыл чемодан, чтобы достать домашнюю обувь, и поразился: пыль толстым слоем лежала даже внутри чемодана.
- Ваше высокообезьянство! - закричал Скобелев своему денщику. - Давай закусывать!
Ох, и доставалось же бедняге Круковскому на орехи. Каким только испытаниям не подвергал его генерал. Скобелев любил по утрам обмываться до пояса на виду у противника. А денщика заставлял при этом лить воду ему на спину. Лить-то Круковский лил, да поеживался при каждой пролетающей мимо пуле. Генерал же хохотал и кричал:
- Что кувыркаешься? Гляди, сам себя разжалуешь! Вот прикажу ночью с охотниками на вылазку идти.
И все же не отказывался от денщика, ценя верность заботливого Круковского, прекрасно понимая, что не каждому дано не кланяться пулям.
Скобелев возвратился в комнату, Верещагин уже переоделся. Пошарив рукой… под ковром, извлек оттуда погребец, обитый тюленьей кожей, а из него. - бутылку вина с нарядной этикеткой.
- Заветная! - воскликнул Скобелев, поднимая над головой. - Для самых дорогих гостей. Пиклиндольское.
Верещагин был равнодушен к винам, как, впрочем, и сам Скобелев, но собирал в Париже коллекцию заморских марок и особенно ценил красивые этикетки.
"Аристократическое" пиклиндольское было хмельным, приятным на вкус и коварного свойства: "отнимало ноги", сохраняя ясной голову.
Они просидели вместе часа три, и Скобелев с болью рассказывал о неудачных штурмах редутов, о гибели людей. При этом Михаил Дмитриевич пытался вскакивать, срывал салфетку, подоткнутую под бакенбарды, но его уже не слушались ноги.
- Сердцем вздыхаю, - как-то жалко произнес Скобелев. "Нет, он сегодня брюнет", - сочувственно подумал Верещагин.
- Перед боем я обратился к солдатам с приказом, - явно желая стряхнуть с себя печаль, продолжал Скобелев, - задача нелегкая, но достойна вашего мужества. Наша пехота всегда умела работать штыком и до сих пор не сверкала пятками… Я говорил им: не бойтесь гибели и наверняка побьете. Никогда не унывайте. Только дерзость и упорство! Везде вперед, хотя бы передних били.
Верещагин слушал. Скобелева, и ему по душе были и эти наставления, и этот искренне страдающий сейчас человек.
- Солдат не дурак! - говорил он громко. - Увлечь его можно, показавши пример, привести в совесть… И потом их надо беречь. На Руси мужиков много, но зачем ими плотину прудить?! Пусть обо мне говорят что угодно - "выскочка", "авантюрист". Пусть. Может, вне войны я ничто. А на войне - бог. Больше бога. И, возможно., природа меня именно таким задумала.
Он с силой и нервно лепил хлебные шарики худыми пальцами с длинными ногтями.
Верещагин достал итальянский карандаш, альбом и начал делать набросок портрета Скобелева. Большие, глубоко сидящие глаза художника приобрели какую-то особую строгость, губы спрятались в слегка курчавящихся усах.
В дверях появился ладно скроенный, весь налитый силой молодой казачий офицер.
- Разрешите войти? - Ярко-синие глаза дерзко глядели на мир из-под каштанового чуба. Такого же цвета усы узили губы. Фуражка как-то по-особому лихо была заломлена набекрень.
- Что такое, Петр Архипович? - странно-уважительно в обращении к такому молодому человеку спросил Скобелев. Представил Верещагину - Мой ординарец, хорунжий Войска Донского - Дукмасов.
Офицер замедленно приставил правую ногу к левой, браво щелкнул каблуками. Даже в его манере подносить руку к козырьку так, будто на руке висел огромный груз, чувствовался щеголь.
- Летучая почта, - доложил он.
- Давай сюда, - приказал Скобелев.
В комнату вошел юный донской казак. Доложив о прибытии и назвав себя вестовым Алексеем Суходоловым, казак протянул пакет генералу.
"Странное совпадение, - подумал Верещагин, - донской казак… Алексей". Но расспрашивать сейчас не стал, это было бы неуместно.
Отпустив казаков, Скобелев сказал:
- Люблю этого хорунжего - отчаянная голова.,
* * *
Дукмасов рос мальчишкой отпетым. За озорство, леность к наукам, драчливость его исключили из кадетского корпуса, и отец записал Петьку в безнадежные. Но с возрастом дурости поубавилось, а склонности к делу военному определились яснее, хотя необузданность натуры все еще изрядно сказывалась. Здесь, на войне, богом Дукмасова был Скобелев. По одному его взгляду хорунжий готов был в одиночку полезть на любой редут.
В жизни мужской Дукмасов не признавал нежностей, деликатного обхождения, хотя гусарства у него хватало, и по женской части был он редкостный мастак. Но все сводил и в этом к ухарству, кавалерийским налетам, а добившись своего, сразу утрачивал интерес к взятой крепости, потому что нисколько не тратил на это сердца.
К чести Дукмасова будет сказано, хвастаться подобными победами, как, впрочем, и иными, он не любил, считая это немужским занятием и нарушением какого-то неписаного кодекса. Если же в офицерском кругу и начинались разговоры о женщинах, женитьбах, Дукмасов обычно помалкивал, хотя как-то проговорился, что "ни в жисть прочно с бабой не спутается, потому что это ни к чему".
Краем уха слышал однажды Дукмасов, как его генерал говорил генералу другому: "Или служба, или жена. Нельзя служить двум богам". Справедливые слова! Для услады всегда найдутся охотницы. И неспроста в песне про Разина поется, что ночку с бабой провозился, сам наутро бабой стал. Нет уж, отслонись! Это нам что в лужу стрелять! Пуще всего хорунжий боялся хотя бы в чем-то показаться бабой. Может быть, поэтому известен был как любитель крепкого словца, выпивоха, что любого перепьет, а голову не уронит, как рисковый, даже отчаянный картежник.
Дукмасов словно бы выставлял напоказ свою невоспитанность: цвыркал слюной, сморкался двумя пальцами, сосредоточенно ковырял спичкой в раззеванном рту, норовя достать дальний зуб. Но зато никто не умел лучше Дукмасова вспрыгнуть, словно подброшенный пружиной, в седло, отчаянно промчаться, пригибаясь к гриве коня, через огненный смерч, рубить упоенно и лихо.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Считалось, что Верещагин причислен к составу адъютантов главнокомандующего "без права на казенное содержание", но с правом носить штатский костюм. Сам же себя Василий Васильевич причислил к скобелевцам и у Плевны появился - припадая на палочку, держа в руке складной стул и этюдник, - именно в расположении 14-й дивизии.
Город, с трех сторон окруженный извилистыми холмами, котлованами, скатами в кустах, зловеще лежал в лощине у Гривицкого ручья, впадающего верстах в семи от Плевны в реку Вит - приток Дуная, выдвинув перед собой грозные редуты, а тыл обеспечив крутыми берегами реки. Русские войска охватили его дугой верст в двадцать.
Стоя на Зеленогорском гребне, Верещагин разглядывал в полевой бинокль земляные глыбы. Превосходно сделанный оборонительный лагерь! Турки возвели его с учетом холмов, оврагов, спусков. Гребни, поднятые руками, легли черной сетью. А венчали эти гребни - редуты. Вчера Скобелев рисовал ему на бумаге редуты: под их скатами - ямы-западни, укрытые хворостом, присыпанные землей, в ямах - турки в засаде. За ямами - ровики с невысокими насыпями - ложементы. Похоже, что фасы редутов трех- или даже четырехъярусные, укрепления взаимно фланкируются, связаны между собой траншеями, что из редута стрелять можно и с бруствера, и с флангов, где стоят орудия, а ложементы и флеши тоже мечут огонь. Казалось, холмы пылают.
Турки закрепились на высотах севернее и восточнее города, и тактика их была совершенно очевидна: вызывать на штурм и перемалывать русские войска.
То там, то здесь в бурую выгоревшую траву падали, разрываясь с сухим треском, турецкие артиллерийские гранаты, поднимая султаны земли, окаймленные облачками. Ревели орудия дальнего боя. Дымы ст ружейных выстрелов застилали все впереди. Иногда красным пунктиром обозначалась линия стрелков.
На военном совете у главнокомандующего было решено: в день тезоименитства государя пойти атакой на редуты и тем преподнести Александру II именинный пирог. Конечно, так прямо об этом не говорилось, но подразумевалось достаточно ясно.
Вчера в зеленой палатке на холме - царской походной церкви - отслужили молебен с водосвятием. Стоя на коленях, царь, свитские офицеры Главной квартиры вслушивались в сочный голос протоиерея собора Зимнего дворца Никольского.
- Господи, сохрани воинство твое… Многая ле́та…
Верещагин еще тогда подумал: "Какие яркие цвета для картины: зеленая палатка, темные облака, фиолетовая риза…".
После молебна офицеры пили шампанское. Царь, подняв бокал, сказал с дрожью в голосе:
- За здоровье тех, кто отправится на штурм…
И вот теперь они "отправились"…
* * *
Шел нудный, осенний, затяжной дождь. Клейкая грязь пудами налипала на сапоги. Штурм назначен был на три часа дня, но уже с утра заклубился густой, непроницаемый туман, приближая сумерки. Отряду скобелевцев, находящемуся на левом фланге, предстояло захватить третий гребень Зеленой горы, господствовавшей над южной стороной плевенского лагеря, оттуда через лесок и виноградники спуститься в лощину, преодолеть глубокий ручей, текущий в крутых берегах, пересечь открытую, простреливаемую местность, взять окопы впереди редута, саженей двести карабкаться на крутую, скользкую, голую высоту, на вершине которой стояло два турецких редута Исса-ага и Кованлык, соединенных глубокими траншеями.
Надо было во что бы то ни стало взять эти редуты, застрявшие костью поперек горла всей армии, прервать тыловые связи турок, их единственный путь отхода к Софии, открыть дорогу через Балканы на Константинополь.
Но пока впереди зловеще высились земляные насыпи, издали похожие на замершие перед прыжком доисторические чудовища с горбами, насыпи, изрыгающие огонь, прикрывающие собой вход в город, армия топталась на месте, неся трудно восполнимые потери. Особенно важно было взять эти, как их называли, Зеленогорские редуты, почти завалившие своими тушами кратчайший путь к Плевне. Почти, потому что все же между редутами был изрядный "зазор", они не сомкнулись, и этим надо было воспользоваться.
Нетерпение все более овладевало Скобелевым. Нельзя было ждать трех часов и затем, в ранней темноте, идти на редуты. В начале одиннадцатого Скобелев приказал выдвинуть вперед свой простреленный в боях желто-красный квадрат шелкового стяга, прикрепленного к казачьей пике. На штандарте с одной стороны нарисован голубой Георгиевский крест, на другой - буквы "М. С", вышитые матерью Михаила Дмитриевича. Стяг держал скуластый, с монгольским разрезом янтарных глаз, Нурбайка, вывезенный Скобелевым из Хивы. На Нурбайке среднеазиатский костюм, мягкая обувь.
Забили барабаны, заиграл оркестр, развернулись знамена, смачно зачавкала грязь. Пехотинцы стали проходить быстрым шагом, держа ружья наперевес, с карманами, набитыми пачками патронов, приветливо поглядывая на генерала. Белый конь его нетерпеливо перебирал ногами.
- Епифанов! - крикнул генерал. - У тебя сапоги как у испанского дона! Шире шаг! Выше голову! Ты тамбовский?
- Так точно, вашество… с-под Липецка! - браво ответил Епифанов.
- Как редут захватишь, дальше не суйся - жди меня! А до редута патроны попусту не трать! Понял?
- Понял, вашество, - глаза у Егора сверкнули озорно, рот растянулся от уха до уха, - трохи придержусь.
- Голенов! Чтоб завтра я тебя без Георгия не видел!
- Слушаюсь!
- В огне встретимся!
Скобелев примечает немолодого вояку:
- А ты, кавалер, за что награжден?
- За Малахов, ваше превосходительство.
Скобелев снимает фуражку:
- Низко кланяюсь тебе, покажи, ветеран, молодым, как русский солдат дерется, расчеши турок и набальзамируй! Боренко, - это он обращается к юному музыканту с конопатым лицом и мясистой нижней оттопыренной губой, отчего казалось, что мальчишка высовывает язык, - на захваченном редуте вальс сыграешь.
Солдаты улыбаются:
- Ён нас дотла знает…
- С таким аниралом и помирать не страх, - ускоряют шаг, уходят в смерть. Кажется, что темно-серый туман заглатывает батальон за батальоном.
Разгорается артиллерийская дуэль. Услышав голос своих орудий, солдаты приободряются: - Бона пошла в ответ!
Пехота, преодолев ручей, выбивает турок из ложементов - собственно, из ям с грязью по колено. Редуты полыхнули огнем, окутались пороховым дымом. Взбираясь на Зеленую гору, пехота побросала даже те немногие лопаты, что были у нее, и теперь, накрытая огнем, вгрызалась в землю штыками, пальцами. Егор, кое-как упрятав себя, перевел дух. Над головой его, скрежетнув, лопнула граната, обдала осколками.
- Поперхнулась, стерва… - побледнев, процедил Епифанов, - харчеваться схотела…
Пролетел с индюшиным клекотом снаряд дальнобойного орудия, разорвался далеко позади. Свист пуль, режущих воздух, слился в одну зловещую ноту. Егор, преодолев страх, шутливо сказал пожилому соседу:
- Не гнись! Раз свистнула - мимо пролетела.
- Эт я знаю. А знает ли она, дура?
- Вишь заплакала, птаха залетная…
Пули звенели, пели свое "фтюи", чмокали, выстрелы походили на частые щелчки бича. Вот с давящим свистом легла совсем близко еще одна граната.
- Цельно. Тетерьки пошли. В главный резерв, подлюги, целят, - насмешливо сказал Епифанов. - Что ни говори, а драться они способные.
- Хорошо, я чистую рубаху надел… - раздумчиво произнес пожилой солдат.
- Ниче. Были в аду, полезем в пекло. Ишь, звенит. Руки раззявь да лови!
Одна из гранат не разорвалась.
- Прилегла трошки отдохнуть. Харч слабый, - продолжал шутить Егор.
Другая врылась в землю поближе.
- Пошла подружку шукать… Заплямкала!
…Скобелев обычно каждым нервом чувствовал пульс боя, слышал его дыхание - то прерывистое, то взволнованное, - точно знал, когда надо помочь резервом, а когда повременить с ним. Он умел различать на слух спад или напряженность ружейного огня, интенсивность и направление огня артиллерийского.
И сейчас… Громкое, вперебой рукоплескание скорострельных пушек-картечниц… Дымы… Суета связных… Донесения офицеров… Оттенки "ура!" - то вымученного, неохотного, то бодрого, воинственного. Все это создавало кровавую симфонию боя. Он научился обуздывать себя, когда хотелось ринуться в гущу рукопашной на каком-то участке; научился скручивать себя ради цели большей - влияния на весь ход боя. Легче всего бросать только себя в огненный смерч. Но надо выждать ту главную минуту, когда твой рывок решающе склонит чашу весов к победе.
А наступление развивалось скверно. Атакующих встретили убийственным фланговым огнем из западных редутов, о существовании которых он не знал, хотя позавчера сам с тремя сотнями казаков проводил рекогносцировку.
Кажется, время бросить в бой себя, вот сейчас - время! Несколько утих пачечный огонь. До редута осталось совсем немного, а суздальцы и владимирцы залегли. К Скобелеву подскакал на вороном коне пожилой капитан, докладывая, саблей взял под высь. В эту минуту между белым конем генерала и вороным разорвалась граната, густой дым окутал их. Когда дым рассеялся, капитан, не торопясь, закончил салют, опустил саблю.
Скобелев приказал Либавскому полку и двум последним своим стрелковым батальонам идти на штурм, сам, выхватив клинок, пришпорил коня. Дукмасов поскакал за генералом на своем сером в яблоках Дончаке.
- Гля, братцы, наш скачет.
- Ну, он черту сват, супротив пули заговоренный, она его завсегда обходить…
- И резерва идет!
- Теперя будем посылать турка в рай, спробовать каленый орешек, - уверенно говорит Егор Епифанов.