- Давайте, капитан, я помогу вам дойти до госпиталя, - решительно предложил Верещагин. Обхватив раненого под мышками, довел до стульчика и этюдника. Продолжая поддерживать офицера, Василий Васильевич собрал левой рукой свое добро и медленно повел раненого к палаткам за дальним бугром.
Здесь уже лежали, сидели сотни раненых. Верещагин окликнул женщину, идущую впереди него:
- Сестра!
Она обернулась, и у Василия Васильевича чуть было не вырвалось: "Сашенька, вы здесь?" Но он вовремя спохватился:
- Александра Аполлоновна!
Чернявская вскинула полыхнувшие радостью глаза, нижняя полная губа ее, с впадинкой посредине, слегка оттопырилась.
- Василий Васильевич, как хорошо, что я вас встретила! - но смутилась и добавила, словно оправдываясь: - Вот настояла, чтобы сюда послали… А кого это вы ведете?
Голова Бекасова бессильно клонилась к груди, он близок был к тому, чтобы снова потерять сознание.
- Дела у нас не красны… - сказал Верещагин. - Передаю капитана в ваши добрые, верные руки…
* * *
Как только рукопашная утихла, Скобелев заметил рядом с собой Горталова.
- Капитан, ты комендант этого редута! - объявил Скобелев, и Горталов, так и не успевший надеть новые погоны, весь в грязи, с обожженными волосами, выпрямляясь, спокойно ответил:
- Слушаюсь!
- Знамя турок где?
- Да вот, - Горталов указал глазами на зеленое полотнище у солдата Епифанова. На полотнище турецкая вязь: "С помощью Аллаха скоро будет провозглашена победа полка".
- Сколько орудий взяли?
- Три.
Скобелев одним взглядом окинул редут. В нем и в траншеях - груды убитых: русских, турок. Молодой русский солдат стоймя торчал над бруствером, прижатый до пояса штабелями трупов. Его тонкое, словно живое, лицо, без шапки, с открытыми глазами, обращено было к Плевне. Хотелось крикнуть парню, чтобы убрался в безопасное место.
Стонали тяжелораненые, привалившись к земляным стенам. Фланкирующим огнем вдоль траншеи турки из другого редута продолжали сеять смерть, выкашивая ряды. Многие солдаты пытались заснуть. У остальных были отупевшие лица людей обессиленных, сделавших больше, чем могли.
- Здорово, молодцы-герои! - громко крикнул Скобелев.
Жиденький, вразнобой, вялый ответ убедил его: все они на грани изнеможения.
- Неужто под огнем отвечать разучились? - все так же бодро спросил Скобелев. - Не верю! Здорово, ребята! Дорогие всей русской земле! Спасибо, что захватили орудия и знамя!
Ответ был бодрее, дружнее, словно пробуждались от апатии, глаза немного оживились.
- Надо держаться, ребятушки, скоро будет подмога. Верьте мне, как я вам верю!
Генерал вскочил на бруствер и вгляделся в город, виднеющийся совсем рядом.
От него отделяет только небольшое свободное поле впереди с несколькими одинокими деревьями. Никаких укреплений! Собственно, ключ от города уже в его руках. Ворваться в Плевну - и тогда Осману останется только отступить.
Скобелев стоял на бруствере, чтобы по линии огня определить силу неприятеля. Пули засвистели возле уха, вероятно, турецкий стрелок с дерева охотился за "белым генералом".
Хорунжий Дукмасов решительно встал на бруствере рядом, подставляя и себя под расстрел.
- Что ты здесь торчишь? Сойди вниз! - грозно закричал Скобелев.
- Беру пример с начальства, - твердо ответил ординарец, и желваки упрямо забегали у него на молодых, крепких скулах.
Скобелев, в сердцах сплюнув, соскочил в ров.
- Вот что, ангел-хранитель… - сердито сказал он.
В это время в редуте появился Суходолов, доложил о выполнении приказа. Он отвозил записку Скобелева в казачий полк. Не знал, конечно, что в записке была лишь одна строчка: "Исполать вам, добры молодцы!".
- Хорошо, - кивнул Скобелев и, снова обращаясь к хорунжему, закончил фразу - поедешь сейчас к главнокомандующему, доложишь обстановку. Попросишь помощи. Немедля.
Дукмасов коротко звякнул шпорами, взял под козырек. Генерал посмотрел на Суходолова:
- И его с собой прихвати.
2
Осман-паша собрал военный совет - орду-Меджлис - на первом этаже своей штаб-квартиры, в большой комнате.
Окно на улицу открыто. Дождь прошел, и теперь только редкие капли падали на узкий, железный лист подоконника, да тянуло сыростью.
На мушире серый, верблюжьего сукна, однобортный походный сюртук, отороченный галунами по воротнику и обшлагам. Маршальские погоны - их получил в прошлом году, за войну с Сербией - тускло поблескивают при свете керосиновых, с жестяными абажурами, ламп на стене. На груди никаких орденов и знаков отличия.
Адъютант - бимбаши Ариф - подошел к одной из ламп и, чтобы не коптила, прикрутил фитиль. Осман с удовольствием посмотрел на статного, гибкого Арифа, даже в этот день не утратившего присущей ему щеголеватости: безупречно лежал на груди аксельбант, феска оттеняла решительные глаза. Во всем облике - диковатость натуры, сильной и необузданной.
Осман отвел глаза от Арифа.
Тревоги последних месяцев наложили свой отпечаток на лицо мушира: оливковая кожа побледнела, приняв алебастровый оттенок, в короткой черной бороде появились серебристые нити.
Сегодня, как и вчера и позавчера, он верхом проделал большой путь, шесть раз сменив лошадей, побывал на всех редутах, и утомление сказывалось. Все же сорок пять лет. А каким крепким был, когда, почти четверть века назад, заканчивал Истанбульскую военную академию.
- Обрисуй обстановку на твоих редутах, - обратился командующий к полному, с отечным лицом Рифаат-паше в длиннополом мундире, - в каком числе и как расположены против тебя русские войска в сей час и как располагаешься ты?
В стороне, у окна, молодой бимбаши Таль-ат, покусывая ногти, склонился над полевой книжкой и что-то старательно вписывал в нее. Этот майор в очках с золотой оправой тоже был адъютантом Османа, тоже отличался храбростью, но по складу характера совершенно не походил на Арифа.
Таль-ат изысканно деликатен, сдержан. Про себя Осман называл его летописцем, потому что майор все время вел какие-то записи, вероятно, думал после окончания войны опубликовать мемуары. По тому, с каким восхищением смотрел он всегда на мушира, как самоотверженно выполнял любое его приказание, можно полагать, что в своих мемуарах Таль-ат отдаст должное командующему.
…Осман внимательно выслушал начальника своего штаба - Тахир-пашу, начальника артиллерии - полковника Ахмед-бея. Временами он сдержанно, тактично задавал уточняющие вопросы.
С болью свел на переносице брови, узнав, что два часа назад его испытанный в боях любимый табор "Ниш" истреблен белым шайтаном Скобелевым.
Собственно, генералов можно было бы и не вызывать, довольствуясь личными дневными впечатлениями, спросить обо всем по телеграфу. Но, помимо того, что Осману хотелось в деталях знать обстановку к ночи, он собрал подчиненных и для того, чтобы сообщить о своем новом решении.
- Ситуация чрезвычайно опасная, - выделяя каждое слово, негромко произнес он и, встав, подошел к карте плевенских укреплений, висящей на стене.
Мушир коренаст, в высоких сапогах с зубчатыми шпорами, у него правильные черты лица, взгляд карих умных глаз внимателен и углублен.
- Как видите, русские, взяв восемнадцатый и девятнадцатый редуты, оказались почти в Плевне, вбили клин в наши войска, приставили острие клинка к сердцу нашей армии. Если Скобелев получит в ближайшие часы резервы, нам придется покинуть город. Значит, вопрос жизни - возвратить редуты. Любой ценой. Я сосредоточу против Скобелева тридцать пять таборов, сняв их с других участков, уменьшив плевенский гарнизон. - Осман перечислил, откуда и какие таборы снимает. - Иного выхода не вижу. Надо создать тройное, четверное превосходство в силах. Охватить врага с обоих флангов.
Мушир помолчал, явно разрешая высказаться.
- Мне кажется чрезмерно рискованным такое обнажение других участков, - почтительно, но твердо возразил самый молодой из генералов Адыль-паша. Он круглолиц, белокур, с небольшими рыжеватыми усами.
Осман остро поглядел на генерала. Да, очень рискованно. Он оставлял на восточном участке только двенадцать таборов. Шел ва-банк, хотя не был азартным игроком.
- И тем не менее, - сказал мушир, - на этот риск надо идти. Иначе нас расколят надвое и уничтожат частями. Приказываю войскам правого фланга упорно держаться на занимаемых местах, уповая на святые молитвы пророка.
Он медленно потер ладонью висок:
- В городе на всех выходах обеспечьте охранные колонны, чтобы русские не просочились… Завтра, - лицо Османа стало жестким, - позади наших атакующих ты, генерал Тахир, и ты, полковник Реуш, выставите два кавалерийских полка и батарею. Всех дезертиров расстреливать в упор картечью и рубить.
Он снова сделал паузу.
- Вы свободны… Машалла!
Осман остался один. Поднялся на второй этаж в свою спальню, вышел на балкон. Долго стоял, вглядываясь в темноту.
Горели в стороне хлебные скирды. "Наверное, болгары подожгли, чтобы русские увидели передвижение наших войск мимо Молитвенного холма", - подумал он. Вспомнил возражения Адыль-паши. "Это - храбрейший человек, наиболее трезвый и ясный ум. Но все же последнюю священную попытку отстоять город следует сделать. А там - воля Аллаха".
В Крымскую войну, командуя ротой, Осман штурмовал Малахов курган и был тяжело ранен.
"В те времена, - подумал он сейчас, - царь Николай считал мою страну смертельно больным человеком, но мы вышли победителями. Может быть, и ныне случится чудо?… Во всяком случае, Плевну мы уже превратили в турецкий Севастополь".
Совершив вечерний намаз, Осман снова отправился на редуты, а возвратившись оттуда, приказал отбить телеграмму в Истанбул:
"В ответ на Вашу высокую депешу.
Сражения идут непрерывно - днем и ночью. Уповая на помощь Пророка, стараемся сопротивляться и побеждать неприятеля. Потери сильно ослабили нас… Но позиции следует удержать… Да одарит Всевышний тело его величества здоровьем, да сокрушит его врагов".
Солнце встало высоко, когда пришла еще одна депеша от султана:
"Его величество приветствует Вас и осведомляется о Вашем здоровье. Ваши великие победы достойны почитания. Ваше решение удержать позиции очень уместно. Услуги и победы, которыми мы обязаны Вашей смелости и помощи Всевышнего, увенчали нашу высокую славу. Все сердца пребывают в спокойной уверенности…"
Далее следовало обещание прислать провиант на шесть месяцев и зимние полушубки-ягмурлуки.
Значит, предстоит в Плевне зимовать. Только бы удержаться в эти решающие часы.
3
Была какая-то двусмысленность и большое неудобство для русской армии от существования в Болгарии двух Главных квартир: царя и его брата - главнокомандующего. Чувствовал себя скованным, опекаемым и болезненно переживал это главнокомандующий Николай Николаевич. Дублировались, обретая невнятность, распоряжения, шла неразбериха согласований, борьба самолюбий, все уклонялись от решений самостоятельных.
Странная, парадоксальная ситуация сложилась и с военным министром Милютиным. Он неотлучно состоял при царской Главной квартире, но участия в руководстве боевыми действиями не принимал. Только "сопровождал", был свидетелем того, как государь вносил бестолковщину, вмешиваясь в распоряжения главнокомандующего, вместе с ними, в свите, ежедневно отправлялся на позиции к закусочному редуту, где все завтракали и откуда возвращались с чувством исполненного долга.
Жизнь у царя в Горном Студне текла по такому размеренному, невозмутимому распорядку, словно он продолжал пребывать в Красном Селе.
Шли обедни, молебствия, лейб-медик Сергей Петрович Боткин осматривал царя, страдавшего катаром желудка. Потом следовали утренний кофе, прогулка, выезд-пикник "на позиции", не отменявшийся даже в самый сильный туман, когда и в десяти шагах не было ничего видно, не то что позиции. Эти завтраки на "императорском редуте", между Тучинским оврагом и деревней Радищеве, или же на "царском валике", тоже были частью ритуала.
Перед приездом царя и его свиты на "валик", здесь - во главе огромных фургонов с посудой, ледником с замороженными фазанами, омарами, живой форелью, шампанским и белым кюрасо - появлялся юркий розовощекий генерал, заведовавший кухней. Повара срочно готовили "пожарские" котлеты.
Царь садился за столик, накрытый на пять кувертов. Остальным стелили скатерть на земле.
После завтрака государь ставил раскладной стульчик на горке и долго разглядывал в подзорную трубу очертания Плевны. Затем он отправлял курьеров в Санкт-Петербург. И снова прогулка, на этот раз в коляске, в лейб-казачьем мундире, по лагерю, с заездом в лазарет, где государь раздавал кисеты, книги духовного содержания.
- Императрица прислала вам гостинцев, - говорил он, входя в палату. И тусклым голосом заученно спрашивал, не ожидая ответа: - Как рана? Где получил?
Равнодушно желал:
- Ну, выздоравливай.
В 9.30 вечера Александр, вместе с самыми приближенными, пил неизменный чай с лимоном. Ему вслух читали статьи из журналов, газет. Далее игралось "три робера в ералаш".
Перед тем как отойти ко сну, монарх обычно подавал шутливую команду:
- Вынимай па…
Все присутствующие, зная, что речь идет о папиросах, заканчивали громко:
- …троны, - и начинали курить.
С собой "на фронт" царь взял камердинеров, гардероб-мейстеров, лакеев, истопников, метрдотеля с официантами, французского повара Вавасера и парикмахера Жермо, дворцовую челядь разного назначения. Каждый его переезд требовал до пятисот подвод, одних только конюхов да денщиков было почти сто двадцать человек.
В ставке царя вечно толкалось множество залетного народа, лиц без определенных занятий, праздношатающихся, сиятельств, которые числились "состоящими для поручений", "находящимися в распоряжении". Приезжали в Главную квартиру, как на Невский променад, чтобы просто и родственно повидаться.
В свите можно было встретить четырех царских сыновей, графов Адлерберга, Бенкендорфа, князей Воронцова, Шереметева, Шаховского, баварского принца Арнульфа - племянника короля, румынского генерала князя Гика.
Во время посиделок у высочайшего стола собиралось до ста человек - изощрялся в остроумии краснобай князь Эмиль Витгенштейн-Зайн-Берлебург; развлекал царя маленький, кругленький, с острыми глазками и всегдашней улыбочкой шталмейстер генерал Стюрлер; любуясь собой, восседал красавец герцог Лейхтенбергский; циник и выпивоха, весь ушедший в брюхо генерал Зарубин отдавал должное закускам; читал отрывки из "Походного дневника" сочинитель граф Соллогуб, щеголявший в полувоенном костюме и хвастливо заявлявший, что записи ведет "не тацитовским способом" - без гнева и пристрастия. То одному, то другому Соллогуб намекал, что от степени его благорасположенности зависит, попадет ли он в "Историю войны".
В самом дальнем от царя конце стола, стараясь казаться как можно незаметнее, жался художник Павел Осипович Ковалевский, состоявший официальным баталистом при штабе Действующей армии.
Человек по природе совершенно мирный, ненавидящий военные походы и сопряженные с ними трудности и опасности, Ковалевский лишь по какому-то недоразумению занимал свою должность и в обществе августейших особ чувствовал себя крайне неуютно.
В свитских адъютантах ходили сынки знати, прибывшие ненадолго и за крестами. Такие адъютанты, получив задание "ознакомиться с обстановкой", обычно не доезжали до позиций, отсиживались где-нибудь в кустах, за камнями и потому их прозвали "закаменскими".
Все это пило, завистничало, интриговало, состояло, путалось в ногах людей деловых, наушничало, проедало казну, жадно глядело в руки царя - не перепадет ли награда? И, действительно, награды раздавались клевретам щедро: получил ее в день рождения цесаревны ее супруг, командир корпуса, подоспевший на поле боя к концу сражения; получили любимцы по поводу рождения у царя внука.
На площади Горного Студня возникли целые улицы из палаток сиятельных особ, выстроились обозы, неподалеку паслись конские табуны. Во всем этом было что-то от ярмарочного балагана.
Войну полагали вести по образцу красносельских маневров. Трудно было уяснить, кто же здесь главнокомандующий.