* * *
Царю расставили стульчик на "императорском валике", в безопасном расстоянии от турецких редутов. Александр, сев поудобнее, положив ногу на ногу, вялым движением руки поднес к глазам длинную подзорную трубу. При этом худое лицо его приобрело выражение обеспокоенной: утомленности. Позади царя почтительно сгрудились генеральские лампасы, аксельбанты, вензельные эполеты, сине-зеленые отглаженные мундиры, лакированные штиблеты, белые перчатки.
Милютин устроился на траве, под деревом, подальше от царских глаз. Что ему - военному министру, по существу отстраненному от руководства операциями, - оставалось делать, как не подчеркивать свою непричастность к событиям в присутствии истинных вершителей войны? Что делать, если ему отведена монархом роль почти стороннего человека?
Одному богу ведомо, чего стоило Дмитрию Алексеевичу вот так лежать под деревом, надвинув фуражку на глаза!
Внутренне Милютин был напряжен до предела. Сейчас сдавала новый экзамен - первый она сдала блистательно при форсировании Дуная - его армия. Да-да, его, им перестроенная и выпестованная, с преобразованным офицерским корпусом. Но, господи боже мой, наши доморощенные стратеги хотят лбами, только лбами, протаранить редуты, идут в бой вслепую, не имея общего плана действий, подчас зарываясь.
Вот взять хотя бы рейд несомненно способного и достаточно бравого генерала Ромейко-Гурко. Молод, энергичен. И план был смел - прорваться за Стару Планину, вызвать там панику, двигаться на Константинополь… Но… не подумали как следует о резервах, растянутых коммуникациях, малых силах своих… И откатились.
Правда, заняв Казанлык, Гурко оказался в тылу у пятитысячного отряда турок, засевших на Шипкинском перевале. Вместе с частями подоспевшего 8-го корпуса Радецкого он штурмовал Шипку и закрепился там малыми силами.
Как теперь повернется дело? Мы увязли здесь, под Плевной, выросшей в опасную силу: от нее два перехода до Систово, она в тылу Шипки, связана шоссейной дорогой с Софией, сковала нас. Что изменилось после второй Плевны, когда писал он докладную государю, сетуя на разбросанность войск, обнаженность флангов…
Неужто повторится трагедия Крымской кампании?! И будут сведены на нет реформаторские усилия в армии, давшиеся огромной ценой изнурительной борьбы и нервного напряжения. Чего стоило только ввести всеобщую воинскую повинность!
Конечно, многое еще не успели сделать. Надобен авторитетный Генеральный штаб для наведения высшего стратегического порядка. Надо научиться сочетать огонь и движение. Вот формула в условиях дальнобойного турецкого оружия! И проводить тактику разжиженных атакующих стрелковых цепей с вливающимися в них резервами. Окапывание, перебежки… Огневая подготовка атаки. А до врага добираться перекатами. Не шагать плац-парадно, отбивая такт. Именно перекатывающиеся цепи, рассыпной строй. Поиски "мертвого пространства" возле бруствера, во рву. Это солдатская, но мудрая тактика. Они дошли до нее ценой большой крови…
Увы, армия еще не окончена исполнением. Неужели опять провал? Милютин вскочил, заметался у дерева.
Царь все продолжал глядеть в подзорную трубу.
Вдали виднелись серовато-желтые дымки от выстрелов, зловеще клубился огнем адский котел. Внизу, под холмом, дым опускался на осеннюю траву. Низко нависло серое дождливое небо.
Сначала, и довольно долго, никаких сведений с места боя не поступало. И хотя адъютанты сновали челноками, картина представала какая-то противоречивая: докладывали то о потерях огромных, то о ничтожно малых. То будто Зеленогорские редуты прочно взяты Скобелевым, то что они отбиты турками. Адъютант главнокомандующего, князь Оболенский, посланный узнать, в чьих руках все же Кованлык и Исса-апа, отсидевшись в овраге, принес ложную весть, что турки снова отобрали укрепления.
Уныние и тревога охватили царя и всех, кто был рядом с ним.
В это время и появились хорунжий Дукмасов с Суходоловым.
* * *
С молодым казачьим офицером разговаривал сначала царь, потом главнокомандующий. Царь, расспрашивая о подробностях боя, сокрушенно качал головой, сочувственно похмыкивал.
Услышав просьбу Скобелева прислать подкрепление, неопределенно сказал: "Надо подумать. Время еще есть… Разберусь". И почему-то вяло похлопал хорунжего по руке, выше локтя. Почувствовав под пальцами сильные мускулы, с завистью подумал: "Как молод. Если уцелеет, ему еще жить и жить".
Великий князь Николай Николаевич громыхнул:
- А где подкрепление взять?
Хотя прекрасно знал, что недалеко от Скобелева стоят на-изготовке сорок два батальона. Просто ему в это время припомнилось: однажды, на отдыхе войск, когда среди них появился Скобелев, его приветствовали криками "ура!", как царственную особу. При этом воспоминании Николая Николаевича передернуло:
"Шарлатан… Ему бы ротой командовать. То ли дело генерал Гурко".
Среди свитских шли пересуды и шепоты о Скобелеве: "опять авантюра", "хочет выманить подкрепление, чтобы лично прославиться", "выдает желаемое за сущее", "отдать резерв, чтобы остаться ни с чем", "Главная квартира может оказаться в опасности".
К ночи генерал Зотов - с круглым, бабьим лицом в темных очках, отчего походил на сову - передал Дукмасову записку для Скобелева: "Укрепитесь на занятой позиции. Держитесь до невозможности. Подкреплений не ждать, их у меня нет".
Он писал так, хотя тоже знал о резерве в сорок два батальона. Считал пустым посылку поддержки, полагая, что у Османа, в общем, войск в два с половиной раза больше, чем было в действительности.
Хорунжий, получая пакет, пытался по лицу генерала угадать: когда будет помощь? Но лицо Зотова словно укрылось за темными стеклами очков. Ох, не к добру это все. Да и чего ждать от квашни?
Дукмасов, спрятал на груди пакет, отдал честь, повернувшись кругом, поспешил к своему коню.
- Подметнут? - не выдержал Суходолов, нарушая субординацию.
- Поехали назад, - ответил хорунжий, садясь в седло, и повел коня крупной рысью.
Всю дорогу он молчал. Только у казачьей заставы на требование назвать пропуск бросил:
- Картечь.
И молча продолжил путь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
С темнотой бой не прекратился, а лишь утих. Правда, после дневной канонады, когда только с русской стороны било не менее четырехсот орудий, теперь казалось, что наступила тишина, хотя ружейная стрельба продолжалась.
Присланные князем Имеретинским, по просьбе Скобелева, две сотни Владикавказского полка подоспели как нельзя вовремя. Стройные, ловкие, в черных коротких папахах, осетины словно соскользнули с высоких седел, отважно ринулись в бой, на ходу извлекая винтовки из мохнатых чехлов, подтыкая под ремни для кинжалов длинные полы серых походных черкесок с костяными газырями.
Внутри редута, очистив его от трупов, поставили меж жестяных патронных ящиков два орудия.
Чтобы как-то упрятаться от огня - в сторону неприятеля редуты были кое-где открыты, - солдаты складывали впереди себя хворост, дерн, трупы убитых товарищей, выгребали землю манерками, поломанными ружьями, пальцами.
Небольшую команду Горталов отправил за водой. Смельчаки с манерками в руках сбегали с редута к Зеленогорскому ручью, набирали воду и под бешеным - к счастью, слепым - обстрелом приносили ее товарищам. Другую команду Горталов послал за ящиками с патронами. Один из них сломался на гребне, и солдаты набили патронами подсумки, остальные ящики втащили в редут. Гибли от пуль и те, кто носил воду, и подносчики патронов.
Все валились с ног от усталости, и, чтобы не уснули, Горталов то и дело поднимал остатки роты, равнял, пересчитывал. Полусонные, они толклись на липкой земле, но при первой же возможности опять опускались на нее и погружались в беспамятство.
Скобелев со штабом своего отряда расположился в логу, у подножия Зеленых гор, между редутами и гребнем, где стояла русская артиллерия. Михаил Дмитриевич не смыкал глаз третью ночь. Он знал, что и сейчас не заснет - это было просто невозможно, но захотелось хотя бы полежать, расслабить тело.
Опять заморосил дождь. Волнами шел туман.
Справа, шагах в трехстах от взятого редута, то вспыхивала, то замирала ружейная перестрелка, словно пыталась тоже уснуть накоротке, но, спохватившись, встряхивалась.
Скобелев расстелил бурку на влажной земле у основания дерева, подложил под голову ящик от патронов и с наслаждением вытянулся.
Пахло размокшей корой, влажным порохом. Недалеко, за перелеском, натужно ухал сыч.
Почему-то захотелось курить, хотя вообще-то не курил.
- Дай, Алексей Николаевич, папиросу, - попросил своего начальника штаба майора Куропаткина, сидящего неподалеку на земле.
Куропаткин молча протянул папиросу, спичка отсырела, не сразу зажглась. Ее огонь на мгновение выхватил из темноты грязное лицо Скобелева со слипшимися бакенбардами, прожженный ворот шинели, смуглое широкое лицо майора.
Спичка, прочертив дугу, упала в лужу.
Скобелев жадно, так, что закружилась голова, втянул дым. Подумал о Куропаткине: "Прекрасный исполнитель, разумен, хладнокровен, лично храбр, а… душа штабного писаря. Боится взять на себя ответственность, а тем более рискованное решение. И все же я этого офицера люблю. Могу с ним откровенно говорить обо всем… Как красиво под ним сегодня убили коня".
Пуля попала кабардинцу в лоб. Конь медленно подогнул передние ноги, словно давая возможность хозяину стать на землю, а затем рухнул.
"Ни разу, - с завистью подумал Скобелев, - подо мной так красиво не убивали коня".
Послышался странный шум: кто-то, тяжело дыша и постанывая, полз на них. Неизвестный человек вплотную приблизился, сел рядом со Скобелевым, сказал простуженным, прерывистым голосом, видно, приняв его за своего брата рядового:
- Вот так, бедолага, и жисть нам кончать: травой в поле брошенной… Искромсали - и подыхай!
От солдата пахло кровью, сырой землей, нечистой одеждой. Не спрашивая разрешения, он вытащил из пальцев Скобелева папиросу:
- Дай-ка курну, третьи сутки без курева. - Затянулся глубоко, закашлялся. - Духовитый табак, не мужичий, - подивился он, - где достал?
Не получив ответа, сам высказал догадку:
- Не иначе от начальства перепало, мать его… Когда надоть редут грызть, дак "вперед, соколики, вперед, родимые". И мы безотказные: ногтями окапываемся, на свинец лезем. А в резерв отведут - начальство все в морду хлобыстнуть норовит…
"Но ведь иногда и надо стукнуть", - нахмурился Скобелев, ища оправдание себе, своим, порой диким, выходкам.
- Патронов дали мало, враз порасстрилювали, - хрипел солдат, - сухари гнилые, подметки отвалились, а крынками теми, - приподнял ружье, - только горшки бить. Вот покалечило тебя - и на помойку. Ни бинта, ни лекаря, ни воды… Готовили именинный пирог из солдатского мяса, да не выпекся тот пирог.
Он застонал. Толкнул Скобелева в бок:
- Сдвинься, горемычный.
Скобелев виновато молчал. Поднялся, взял свой ящик-подюловник, отошел в сторону. Здесь, завернувшись в плащ, кажется, спал Верещагин.
Раненый затих на бурке.
- Не трогай его, - попросил Михаил Дмитриевич Куропаткина, ложась на свой плащ.
Уж теперь-то и вовсе не уснуть. "В чем же причина неудач всех наших штурмов здесь? - горестно думал Скобелев. - Может быть, я виноват в больших потерях? И почему я сам не убит? Этот солдат сказал много правды о харче и неразберихе. Но главная причина в том, что колонны наши, разделенные большими расстояниями, вводились в бой мизерными частями, штурм превратился в разрозненные атаки полков и отрядов, никудышной была артподготовка… В одном решительном сражении потерь всегда меньше, чем в нескольких нерешительных. Мы вообще торопились с подарочным штурмом и, принося бесполезную жертву, не все продумали. Зачем приказали мне бить в лоб? Ну, взял. А дальше? Почему не идет помощь? Где проклятый Дукмасов? Почему тупицы-пестуны, точно знающие, в какую сторону им хромать, эти прилепившиеся к штабу ненужности, не шлют помощь? Или все сводится к подлым соображениям, как бы Скобелев их не обскакал? За ревностями, интригами кровь вот таких, как этот, солдат ни во что ставят. А она святая, бесценная! Тысячу раз прав Драгомирсв, говоря: "Не думай о себе, думай о сотоварищах"".
Дождь прекратился, и выглянул рожок луны.
У турок началась нервная пальба: не в атаку ли пошли?
- Что это они за пиф-пафы затеяли? - встревоженно спросил Скобелев Куропаткина, приподнимаясь.
- Сегодня затмение луны, вот и садят но злому дракону. Он, видите ли, пытается погасить небесную лампаду, освещавшую путь пророка при бегстве его из Мекки в пустыню… - спокойно объяснил майор.
- Значит, много у них патронов, - с завистью отметил Скобелев. - Дукмасову пора бы и возвратиться. Болтается, как дерьмо в проруби…
…Верещагин не спал, думал об этом приползшем солдате, о Скобелеве. Василий Васильевич не однажды про себя отмечал, что глаза Михаила Дмитриевича часто меняют оттенки: они желтеют - в настороженности; словно бы разбрасывают зеленые "тигровые искры" - в ярости; голубеют - в игривости; становятся теплыми, темно-серыми - в благодушии, будто падает на них тень от длинных ресниц. А во время болезни, в унынии, смятении духа застывают безжизненно, глядя в одну точку, обретая мертвую глубину.
Сейчас Скобелев, лежа на земле, наверное, вперил остекленевшие глаза в безрадостное, низкое, набухшее дождем и пороховым дымом небо.
- Михаил Дмитриевич! - тихо окликнул Верещагин. Но Скобелев не ответил, вероятно, не мог заставить себя ответить.
Хорунжий появился на рассвете. Соскочив с тяжело дышащего коня, подал пакет. Скобелев, прочитав записку Зотова, молча передал ее Куропаткину. Плечи его задергались. В кровь куснув губу, бешено крикнул начальнику штаба:
- Мы с тобой все резервы!
Вскочив на коня, вонзил шпоры ему в бока, секанул плетью по крупу, погнал к угрюмому редуту, обезумело рвя мундштук.
* * *
Турки повели генеральное, священное, как они его назвали, наступление часа через два. Вынесли зеленое знамя, поставили его рядом с муширом. Первый табор, переодетый в русскую форму, повел офицер во всем белом, "под Скобелева", фигурой похожий на него. Русские в недоумении прекратили стрельбу. Табор, подернутый туманом, оказался в двухстах шагах от редута, когда здесь появился, генерал Скобелев. "Открыть огонь!" - закричал он. Турки, понеся потери, отхлынули, но вскоре, обманно протрубив в рожок отступление, новой волной бросились в ятаганы.
Их отбивали, они снова, с криками "ал-ла!", "ура!", ожесточенно рвались вперед, держа ятаганы в зубах. Позади наступающей цепи мотались турецкие всадники, подбадривая атакующих нагайками. В резервных таборах муллы распевали молитвы, готовя новую волну.
В редуте взорвался поставленный между траверсом и правым фасом зарядный ящик, Куропаткина отбросило шагов на семь, опалило волосы, руки и контузило.
Рукопашная шла уже четвертый час. На Скобелева страшно было глядеть: черный от порохового дыма, в разорванном мундире, он яростно отбивался от наседающих турок.
"Бросили нас, бросили, - не оставляла мысль, - солдат бросили. А я говорил им - верьте мне".
Пена выступила у него в уголках губ, расширенные с сумасшедшинкой глаза не видели ничего, кроме турецких голов, которые надо было рубить.
Турки наконец отступили. Скобелев пришел в себя.
Защищать дальше редут было некому и нечем. После тридцатичасового боя укрепления следовало оставить, отойти к деревне Тученице. Об этом и сказал Горталову. Всхлипнув, виновато добавил:
- Не корю… Честно дрались.
Не вкладывая саблю в ножны, Скобелев приказал:
- Всех раненых, кто идти не может, - уносить.
Пошел с редута, не оглядываясь, сгибаясь под тяжестью плевенского камня на душе, невыносимой мысли, что без пользы потерял столько солдат… Слезы туманили ему глаза. Хотелось упасть на землю и грызть ее, чтобы приняла она его, не сумевшего устоять.
Если бы он оглянулся, то, возможно, увидел бы "коменданта редута" Горталова, стоящего на бруствере в глубоко надвинутом на лоб кепи.
Первый и единственный раз в жизни не подчинился Горталов приказу начальника и вместе с горсткой оставшихся в живых солдат не покинул редут.
Сколько здесь полегло! Нет, не сдаст он добровольно редут, доставшийся такой кровью. Ни за что!
Горталов прислушался. Приближался нарастающий крик: "Ал-аллах, ал-аллах!"- волчья стая нагоняла жертву.
В револьвере на желтом витом шнуре патронов не осталось. По-пехотински неумело держа саблю в руке, Горталов продолжал стоять на бруствере. Вот прямо у его ног появилась голова в феске, и еще, и еще. Горталова окружили десятки турок. Они поддели майора штыками под ребра, под соски. Один штык проткнул ладанку с льняными волосами двухлетнего сына. Поддели и подняли, как сноп, над бруствером.