Эвот он какой черт. А глазищи-то - страсть! Давечь пьяный зыркнул на меня, я чуть не обмер.
- Благо ты сказал мне, я теперя и сам с саней не сойду, да и рогатину из рук не выпущу.
Скованного в кандалы Пугачева, опаски ради, стали прикручивать к саням цепью.
- Чего вы, ребята, делаете, - укоряюще заговорил Пугачев. - Эх, братцы, братцы. Ведь в Цареграде хранится неисчислимое множество денег моих. Ведь я купец, с заграницей торг водил. Не присугласитесь ли вы, братцы, довезти меня до Стародуба-то? Сотворите милость, постарайтесь.
Коли бог принесет подобро-поздорову в Стародуб, я невесть как награжу вас, золотом засыплю до макушки.
- Нет, Емельян Иваныч, - возразил Попов. - Мне своя голова дороже всякого богатства.
В Казань Пугачев был доставлен 4 января 1773 года.
При допросе он был раздет. Его спину протерли круто посоленной водой, на коже выступили темные полосы. Тогда ему задали вопрос: кнутом или плетью наказывали его и по какому поводу бежал он в Польшу? Пугачев показал то же, что и в Малыковке, добавив:
- Ни кнутом, ни плетью я наказан не был. А сек меня на Прусской войне полковник Денисов, - я его лошадь упустил.
По приказу казанского губернатора фон Бранта Пугачев был посажен в так называемые "черные тюрьмы", что в подвалах старой полуразрушенной губернской канцелярии, в Кремле.
Вслед за арестом Пугачева сыск направился схватить и Дениса Пьянова.
Но тот сумел бесследно скрыться.
3
В тюрьме Пугачев повел себя по-умному. Он, как и прежде, стал выдавать себя за раскольника, всем говорил, что вины на нем никакой нет и страждет он по поклепному делу за "крест в бороду". По ночам, когда большинство арестантов спит, он раскидывал выданный ему рваный полушубок, становился на него, чтоб не застыли ноги, и, гремя кандалами, начинал усерднейше, с коленопреклонением, молиться. Такую комедию он проделывал часто. И по всей тюрьме разнеслась о нем слава, как о человеке набожном, благочестивом. Караульные солдаты стали относиться к нему с сочувствием и жалостью. Все называли его Емельяном Иванычем. Особливо начали отличать его зажиточные раскольники города Казани, приносившие в тюрьму душеспасительные подаянья заключенным. Пугачеву всегда перепадало больше всех, но он, по святости своей, самые сладкие куски раздавал караульным солдатам и товарищам. Словом, смиренный Пугачев был тих, скоропослушен и при этом всегда задумчив. Случайно узнав от раскольников, что в Казань заказывать иконы прибыл игумен Филарет, Пугачев взмолился:
- Ой, да скажите вы ему… Ой, да пусть похлопочет об освобожденьи моем.
У Филарета не было крепкой руки среди администрации, а как он торопился ехать обратно на Иргиз, то оставил приятелю своему, купцу Щолокову, письмо с горячей просьбой выручить раскольника Емельяна Пугачева из узилища кромешного. Сам же Щолоков был в это время по торговым делам в Москве.
Филарет уехал. Щолоков не приезжал, Пугачев продолжал томиться в неизвестности несколько недель. За это время он хорошо спознался с колодником Парфеном Дружининым, купцом пригорода Алата Казанской губернии.
Купцу сорок восемь лет, лицом тощ, борода козлиная, погасшие глаза ввалились.
- А сижу я здесь давно, - покашливая, жаловался Дружинин. - У меня в пригороде свой домик, жена да трое ребят. Купцы выбрали меня целовальником - казенной солью торговать в селе Сретенском. Год времени спустя сделали мне учет, в соли нехватка вышла семи тысяч пудов. За сие дело стражду.
- Вижу, улепетывать отсель надо, Парфен Петрович, - и Пугачев подмигнул купцу.
- Добро бы… Да как? Способов нетути. Солдат на штык подденет.
- Примыслить надобно. На-а-айдем способа.
Застучали запоры, заскрипела железная дверь, в тюрьму вошел низенький, присадистый, седобородый человек в лисьем кафтане. У сопровождавшего его мальчика за плечами на веревке связка больших пшеничных калачей. Присмотревшись к подвальной промозглой мгле, старик спросил:
- А где тут донской казак Емельян Иванов?
- Я самый, - и Пугачев, гремя цепями, поднялся. - Ой, да уж не ваша ли милость Василий Федорыч Щолоков?
- Как есть перед тобой, - ответил купец. - Васютка, сбрось-ка несчастненькому два калачика.
Пугачев, смущенно помигивая и глядя с кротостью в ясные глаза Щолокова, проговорил:
- Распречестный игумен Филарет приказывал вашей милости кланяться нижайше и попросить вас, чтоб вы обо мне, бедном, постарались пред губернатором.
- За что сидишь?
- По поклепному делу за "крест и бороду".
- Добро, миленький. Я и до губернатора схожу, мы с ним хлеб-соль водим, до секретаря схожу.
- Постарайтесь, бога для! - посунувшись к купцу, шепотом заговорил Пугачев. - Да посулите губернаторуто сто рублев, а то и поболе. И секретарю, у которого дело мое, такожде суньте хоша рублев с двадцать. На взятку господишки-то падки. А денег у меня много, на хранение у отца Филарета оставил я, - врал Пугачев.
Щолоков подарил Пугачеву рубль и чрез несколько дней пошел к секретарю Абрамову с просьбой, что "ежели дело колодника Емельки не велико и не противно законам, то не притесняйте его, за что вам старец Филарет служить будет".
Вскоре Пугачеву повезло, должно быть раскольник Щолоков помог. По определению губернатора в марте 1773 года с него сняли тяжелые кандалы и только на ноги положили легкие железа. За благочестие, послушание и кротость Пугачева часто отпускали с прочими колодниками в город на работу, он широко этим пользовался, ходил по Арскому полю, пытливо изучал расположение Казани, по-умному заводил случайные знакомства, ласковой шуткой и подачкой приручил к себе хмурых конвойных солдат. Словом, все шло как по маслу, надежда на побег возрастала у него.
4
Тем временем участь его решилась в Петербурге. Велик ли, мал ли преступник Пугачев, но Екатерина все же заинтересовалась им. Шестого мая было ею повелено: "Казака Пугачева наказать плетьми и как бродягу, привыкшего к праздной и предерзостной жизни, сослать в город Пелым, где употреблять его на казенную работу, давая ему в пропитание по три копейки на день". Это высочайшее повеление неторопливо поплелось по убойным весенним дорогам из Питера в Казань.
Будто почуяв над собой угрозу, Пугачев заторопился. К тому побудил его поразивший всех арестантов случай. Как-то под вечер он с купцом Дружининым таскал в тюремную кухню воду из колодца. Вдруг на внутреннем дворе, огражденном частоколом, раздался бой барабана и следом - громкий, протяжный стон, затем стон стал затихать, затихать и снова - душераздирающий безумный вопль. Дружинин охнул, затрясся, зажал уши. У Пугачева пошел по спине озноб.
- Ведут, ведут! - послышались отовсюду выкрики. - За смертоубийство сотню кнутов получил, это колодник Новоселов Ванька.
Мимо Пугачева с Дружининым провели полуживого человека с оголенной, в кровь исхлестанной спиной. Его волокли под руки два старых солдата с угрюмыми лицами. Он еле переставлял закованные в железо ноги, все время как бы падая вперед. Закрыв глаза, он в полузабытьи жевал губами и тоненько, по-щенячьи, постанывал, голова моталась, руки повисли, как у мертвеца. Сзади наказанного шли с бумагами в руках франтоватый секретарь и бледнолицый офицер в стоптанных сапожишках.
А в нескольких шагах позади - откормленный мордастый палач, гладко бритое лицо его простодушно и глупо, по низкому лбу ремешок, поддерживающий аккуратно расчесанные волосы, он - в красной шелковой рубахе, в татарском, с форсом накинутом на плечо бешмете, в козловых, крытых лаком сапогах.
Он несомненно пьян, идет враскачку, пошатываясь и сплевывая чрез губу. Наглым взглядом окинув толпу присмиревших колодников, он погрозил им ременным окровавленным кнутом. Колодники, которым в скором будущем предстояла страшная встреча с палачом, кланялись ему в пояс, подхалимно улыбались, но большинство с лютостью сверкали на него глазами и сквозь зубы шипели: "Палач, заплечный мастер, смертоубийца, кат! Чтоб утроба твоя распалась… Чтоб тебя земля не приняла… Чтоб кровью нашей охлебаться. Кат! Чумной!"
Пугачев с Дружининым забились на нары, легли бок о бок, долго лежали молча.
- Вот и нам будет то же. Видал? - начал Дружинин.
- Я те сказывал, нужно в побег нам, - ответил Пугачев. - Как погонят нас на Арское поле на работы, да коли караул будет невелик, в лодку сядем, да и были таковы. Ведь теперя вода-то полая, попрет…
- На лодке несподручно, не враз ее сыщешь, а надо сухопутьем. Я лошадь куплю, только куда тронемся?
- Об этом не пекись… - успокоил Пугачев. - На Яик можно, либо на Иргиз. Лишь бы выбраться.
Утром пришел восемнадцатилетний сын Дружинина - Филимон, принес отцу съестного. Отведя парня в сторону, отец велел ему всенепременно купить лошадь и телегу: "мы с дружком бежать надумали". Сын стал отказываться, стал уговаривать отца эту затею бросить: "а то словят - смертию казнят".
- Я тебя страшной клятвой прокляну! - перекосив рот, замахнулся на парня Дружинин.
Сын заплакал, покашлял в кулак, сказал:
- Ладно, тятенька. Сполню.
Чрез два дня подвода была готова. Был готов к побегу и караульный солдат Григорий Мищенко. Он уважал Пугачева, верил ему и на его предложение бежать ответил радостным согласием.
29 мая, в восемь часов утра, Пугачев с Дружининым направились к караульному офицеру.
- Ваше благородие, - сказал Дружинин, низко кланяясь. - Отпустите нас за милостыней к соборному протопопу отцу Ивану Ефремову, он мне родня.
Офицер, вполне доверяя Пугачеву и Дружинину, отпустил их, а в конвой к ним назначил солдата Рыбакова и пожелавшего сопровождать их солдата Мищенко. У Пугачева кровь бросилась в голову: все идет не надо лучше.
Офицер строжайше наказал солдатам:
- Далее попа никуда с колодниками не ходить, чрез полчаса быть обратно на тюремном дворе.
Войдя в поповский дом, Дружинин облобызался с тучным протопопом, вынул денег и попросил соборного дьячка, любившего выпить, сбегать за вином, пивом и медом. Выпивали наспех, без закуски, залпом. Впрочем, сами пить весьма береглись, а накачивали вдосыт солдата Рыбакова, не знавшего о побеге. Солдат быстро охмелел, по губам слюни, стал стучать кулаком в стол, мямлить потолстевшим языком:
- Ну-н-ну… Собирайтесь поскореича… Пора, эй, вы!
Ему дали еще стакан водки, смешанной с пивом. Он выпил, крякнул, вытаращил глаза и запел песню. Его подхватили под руки и повели. У церкви стояла запряженная кибитка. На облучке сидел парень Филимон Дружинин.
Чтоб обмануть солдата Рыбакова, отец Дружинин крикнул:
- Эй, ямщик! Что возьмешь до Кремля доставить нас?
- Пятак, - ответил Филимон.
- Больно дорожишься, - сказал Пугачев. - Ну да ладно уж… Пользуйся.
Пугачев с Дружининым сначала впихнули в кибитку пьяного солдата Рыбакова, затем залезли сами с солдатом Мищенко, закрылись рогожей. Парень Филимон пришпандорил коня кнутом, кибитка понеслась. Рыбаков сразу же заснул. А когда отъехали от Казани верст десять, он очнулся, ткнул Пугачева в бок, пробормотал:
- И чегой-то столь долго едем?.. Слышь…
- Да вот, брат, - смеясь, ответил Пугачев. - Кривой дорогой везут.
Стой! Приехали… Вот и Кремль. А ну, вылазь, служивый.
Он столкнул Рыбакова на дорогу, свистнул по-разбойничьи, и кибитка, утонув в пыли, умчалась. А пьяный Рыбаков, ничего не соображая, кой-как добрел до дворцового села Царицына и упал под забор в крапиву возле управительского дома.
Губернатору Якову Ларионовичу фон Бранту было доложено об утеклецах лишь на пятый день побега.
Старик-губернатор, слушая доклад секретаря, хотел рассвирепеть, но, щадя свое неважное здоровье, передумал. Он лишь с укоризной покачал головой, почмокал губами.
- Ах, господа… Вы меня без ножичка зарезаете… Ну что я отвечу генерал-прокурору Сената? Вот не угодно ли? - и губернатор старческой рукой с синими склеротическими жилами сунул секретарю столичное письмо, где сообщалось высочайшее повеление от 6 мая - "наказать Пугачева плетьми и сослать в Пелым". - Это письмо из Санкт-Петербурга двадцать пять дней тащилось. Вот это поспешение! Ну-с. Кого я накажу плетьми, кого в Пелым сошлю? Вы говорите, оный беглец бежал? Молодец… Ах, какой молодец! А ежели он бежал, надо его скоренько поймать… Поймать, поймать негодяев! - вспылил фон Брант, но, услыхав свой резкий, опасный для здоровья выкрик, тотчас пресек себя и отхлебнул брусничной воды со льдом.
Началась удивительная по своей российской медлительности розыскная канитель. Впрочем, фон Брант тотчас приказал сообщить во все свои уезды о побеге, а в иргизских селениях предписал вести поиски утеклецов с особым тщанием, ибо "живущие на Иргизах раскольники бесстрашно всяких бродяг к себе приемлют". Однако двухнедельные поиски ни к чему не привели.
Раздосадованный губернатор с прискорбием сообщил в Питер генерал-прокурору Сената князю Вяземскому, что высочайшее повеление о телесном наказании Пугачева и ссылке его в Пелым "не учинено, ибо предуказанный Емельян Пугачев за три дня до получения вашего сиятельства письма, с часовым, бывшим при нем солдатом, бежал". Это губернаторское письмо тащилось до Петербурга ровно сорок семь суток и лишь 13 августа в двенадцать часов ночи было срочно доложено вице-президенту Военной коллегии графу Захару Чернышеву.
Петербург - не Казань, Петербург сразу оценил, что за птица Пугачев.
Поскакали курьеры на Дон, в Оренбург, в Казань с непреклонным приказом ловить предерзостного Емельку Пугачева, ловить, ловить!
Глава 10
Избавитель нашелся
1
В тот самый день, когда граф Чернышев подписывал в Питере указ оренбургскому губернатору и грамоту Войску Донскому о поимке Пугачева, то есть 14 августа 1773 года, Емельян Пугачев, весело на обе стороны поплевывая и подмурлыкивая песню, подъехал на своей собственной лошадке к знакомому ему Таловому умету. Хозяин умета Степан Оболяев, увидя гостя, радостно закричал:
- Ах, живая душа на костылях! Где запропастился, откудов тебя, еремина курица, бог принес? Более полугода не видались.
- Да так, брат… Шатался кой-где по белу свету, - уклончиво ответил Пугачев и спросил:
- А что, брат, Степан Максимыч, меня не шукали здесь? А как Денис Пьянов казак, жив ли?
- Про тебя, еремина курица, слава богу, не чутко, - ответил хозяин. - А вот Пьянов где-то бегает. На Яике комендант полковник Симонов проведал, быдто бы Пьянов подбивал казаков на Кубань втекать, а тебя будто в атаманы, еремина курица… А ну, пойдем в избу, арбузов отведаем, поспели… Ныне, еремина курица, бог уродил арбузов-то… - Хитрый, неглупый уметчик отлично знал, что Пугачев сидел по поклепному делу в казанском остроге, но, не слыша от него об этом ни слова, счел нужным не огорчать своего гостя расспросами.
Пугачев прожил в Таловом умете с неделю. Он жадно искал встречи с казаками, поэтому с утра до ночи проводил время в степи, благо погода была хорошая, стрелял сайгаков.
Однажды, выслеживая раненого сайгака, он верст на пятнадцать ушагал от умета Ереминой Курицы.
Берег речки. Он за день уморился и прилег в кустах. И как только дал телу отдых, все те же навязчивые мысли охватили его голову. Вот он - безвестный, бежавший из тюрьмы бродяга. Поди, его всюду ловят, ведь он преступник важный, не вор, не конокрад какой-нибудь, ведь он тогда невесть чего наболтал про себя старому Денису Пьянову. "Я царь, я царь…" Ой, словят, ноздри вырвут, на каторгу сошлют… "Эх, бедная моя головушка!.. Знать, не дождаться мне денечков золотых". А может, и пофартит еще. Может, яицкие казаки вожаком своим выберут. "А я повел бы их, я бы на Кубань повел их, либо в другие вольные места. А как утрафил бы казакам трохи-трохи, они, может статься, и атаманом поставили бы над собой. Чего бы лучше. Атаман вольного войска Яицкого Емельян Пугачев! Булава в руке, войсковая печать в кармане!.."
- Была бы голова, будет и булава, - сказал он вслух, и от вожделенных мечтаний что-то, похожее на стон, вырвалось из его груди.
Вдруг видит: на противоположном высоком откосе маленькой речонки зашуршал-зашевелился куст, из-за него вылез дед с котелком и стал спускаться к воде.
- Здорово, старина! - выйдя на берег, крикнул Пугачев. - Беглый, чево ли? От сыщиков, чево ли, спасаешься? Да ты меня не бойся, я и сам вроде так…
- Ой, кормилец, - вглядевшись в чернобородого детину, сказал старик.
- Беглые мы, это верно. От лютого помещика тягаля задали. Нас здеся-ка в укрытии четыре семейства. Не жравши сидим. В городок бы надо за хлебушком, да опасаемся. Нет ли у тя хошь корочки, кормилец? Да ты сам-то кто будешь?
Пугачев распластал ножом пополам буханку хлеба, сказал:
- Лови, дед, - и перебросил хлеб чрез речку.
- Ой ты, кормилец, ой, миленький… - давясь радостными слезами, прокричал старик. А Пугачев, будто сраженный пулей, мигом упал в кусты: на том берегу, один за одним выросли шестеро конных казаков.
- Ты что за человек? - спросил старика рыжебородый.
- Житель, кормилец, - краюха хлеба выпала из рук старика.
- Кажи паспорт!
- Нетути, кормилец, - и старик повалился в ноги рыжебородому. Тот вытянул его нагайкой, огляделся по сторонам, махнул своим:
- Эй, сюда!.. Ого, да тут много их, глянь, каких нор понарыли, что твои суслики. А ну, молодцы, пошукай!
Казаки бросились выгонять на свет живущих в земле людей. Выскакивали из нор старые и молодые, бабы, ребята. Казаки подстегивали их, вязали руки.
- За что экая напасть… Ой, господи! - вопили женщины. - Родненькие наши, помилуйте нас, пожалейте.
- Пожалеть? - взъерошился было рыжебородый, но сразу сбавил тон. - Я-то пожалел бы, да ведь с нас взыск. Поди, про старшину Бородина слыхали, про Мартемьяна? Он нас самих в нагайки. Черти-то вас носят, окаянных. Нет, чтобы куда подале схорониться, к городку претесь все.
- Нужда велит, кормилец. Ой, ослобони, родименький…
- Вот скажите без утайки, - важно подбоченился казак, - не слонялся ли промеж вас чернобородый такой, лет ему с тридцать пять, росту по приметам не больно высокого, взором нахрапист, а звать - Емелька Пугачев.
Вот, дедушка, укажи, где он, ты врать не будешь. Тогда живчиком развяжу всех, идите на все стороны.
Пугачев, лежа на противоположном берегу крохотной речонки, обомлел, вмялся в землю, затаил дыхание.
- Ну так как, дедушка? - переспросил рыжебородый.
Старик поднял с земли хлеб, сдунул с него песок, раздумчиво посмотрел за речку, в сторону Пугачева, затем перевел глаза на казака, сказал:
- Нетути, кормилец. Не примечали такого человека, - лицо его вдруг наморщинилось, борода затряслась, колени подогнулись, он охнул, схватился за куст.
Пугачев едва передохнул. "Ой, дед… Вот спасибо-то". Подбородок его дрогнул, сердце под рубахой заныло-застучало.
Рыжебородый приказал:
- Китаев с Конопатовым, гоните их в город на одном аркане, сколько их?.. Шесть, восемь, одиннадцать… А мы дальше.
Беглецов нанизали, как бусы, на длинную веревку. Беглецы тащили на себе немудрый скарб, крутили головами, крестились, плакали. Сзади всех была привязана маленькая, щупленькая, одетая в рвань девочка. Она семенила босыми ножонками, все оглядывалась да оглядывалась на свою пещеру, терла заскорузлыми кулачками глаза, обращаясь к верховому казаку, пискливо поскуливала: "Ой, дяденька, ой, миленький, я куколку забыла тама-ка.
Развяжи меня, я куколку возьму". Вот ее-то пуще всех было жаль Пугачеву.