- А что, потом переделывать заново? И двух лет не пройдет, вот увидите!.. А нагрянет дождь, так прощай! Придется кланяться людям, чтобы они оказали милость и пришли поработать сюда!
После этого окрика никто больше не смел и слова сказать ему поперек!
Можно было подумать, будто деньги, взятые в кредит в Сицилийском банке, жгут маркизу руки и он спешит истратить их - на строительный лес, кирпич, черепицу, известь, мел, на всякую арматуру.
Помещение уже, по существу, превратилось в склад, тут без конца сновали, словно в хлопотливом муравейнике, люди, время от времени терявшие голову от резких криков маркиза, от его распоряжений, порой противоречивых, когда ему вдруг приходило в голову все изменить и он приказывал иначе возводить стену, переставлять не понравившиеся ему двери и окна, хотя они были намечены им же самим и обозначены на чертеже, выполненном о его ведома инженером, который, приезжая раз в два-три дня в Марджителло, постоянно обнаруживал какое-нибудь новшество.
- Но, синьор маркиз!..
- А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!
Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.
Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из-за какой-то умышленной нерасторопности.
Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где - он знал это - встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.
- Чтобы не было сплетен, - сказала она баронессе.
На самом же деле она хотела избежать унижения, которое пришлось бы испытать ей и дочери, если бы маркизу представилось зрелище жалких комнат, где они скрывали свою нищету, где девушки целыми днями, а иногда и ночами шили и вышивали, а она, никогда не маравшая рук прежде, пока была обеспеченной, теперь натирала мозоли на своих аристократических пальцах, суча пряжу и крутя веретено, работая на других.
- Ах, тетушка!.. Вам бы надо приехать и посмотреть, всем четверым! Всего несколько часов езды в коляске.
- Зуд строить и перестраивать передается в нашем роду по наследству!
- Но о чем речь? Я не поняла. Что строится - давильня для винограда или для выжимки оливок? - спрашивала синьора Муньос.
И маркиз с удовольствием снова говорил о своих планах, вдаваясь в пространные объяснения и делая подробные описания, как будто сопровождал женщин по цехам, показывая им большие и маленькие чаны, бочки и бочонки, которых там еще не было, но которые вскоре будут, вел мимо прессов для выжимки оливок и полных оливкового масла кувшинов - их тоже еще не было и в помине, но они уже заказаны, все одинаковой величины и формы, как принято в Лукке и Ницце, лакированные снаружи и внутри, и не из простой глины, от которой масло становилось прогорклым и портился его цвет!
Цозима слушала его с выражением нежной покорности, улыбаясь всякий раз, когда он подчеркнуто обращался именно к ней, показывая тем самым, что считает ее умнее остальных женщин и слова одобрения ему приятнее услышать от нее, чем от кого бы то ни было другого.
Но единственные ласковые слова, которые маркиз обращал к ней на прощание, были всегда одни и те же:
- Нет дождя! Видите!.. Нет!
- А разве надо спешить? - ответила однажды Цозима. - Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-либо другом.
- Вы говорите это, чтобы упрекнуть меня?
- Я не смогла бы упрекнуть вас, даже если б имела на то основание. Когда я действительно буду маркизой Роккавердина…
- Вы уже маркиза, Цозима, во всяком случае для меня.
- Когда я действительно буду маркизой Роккавердина, - шутливо повторила она, - я, конечно, буду иметь больше возможностей видеть вас и смогу попросить вас кое о чем.
- Почему вы так говорите?
- Потому что мне надо поговорить с вами об одной бедной женщине, которая приходила к нам на днях…
- Это верно, - подтвердила синьора Муньос. - Она спрашивала синьору маркизу. "Но ведь здесь нет никакой маркизы, дочь моя!" - "Ваша светлость, есть! Маркиза Роккавердина!" - "Пока еще нет, дочь моя". - "Ваша светлость, есть маркиза Роккавердина! Я хочу броситься к ее ногам и попросить за этого ребенка, за этого сироту… Синьор маркиз так много сделал! Мы обязаны ему жизнью! Не он, так мы все умерли бы с голода еще раньше, чем случилось это несчастье с моим мужем…" И пришлось дать ей поговорить, - улыбнулась синьора Муньос, - с маркизой Роккавердина!
- Об этом десятилетнем мальчике, - снова заговорила Цозима.
- Что ей надо было?.. Кто она?
- Несчастная вдова Нели Казаччо.
- Но… - Маркиз умолк.
- Она умоляла: "Не надо никаких денег. Только бы хлеба ему кусок да одежды, хоть какой-нибудь одежонки. Может, возьмете его к себе, ваша милость, мальчиком на побегушках? Он смекалистый и проворный". Что я могла ответить ей? Она ни за что не хотела поверить, что я не маркиза Роккавердина!
- И она правильно поступила, - ответил он. - Что касается мальчика, нет, это невозможно, мы не можем взять его в наш дом. Его присутствие постоянно напоминало бы мне о слишком печальных вещах. Нет, нет!
- Несчастная женщина! - воскликнула баронесса.
- Дорогая тетушка! Если оказывать помощь всем, кто просит… Каждый делает что может.
- Замечу только, - снова заговорила баронесса, - что прежде мужчины были любезнее, чем сейчас. На первую просьбу синьорины - и она выделила слова "первая" и "синьорина" - никогда не ответили бы отказом. По крайней мере, пообещали бы, а потом… Известное дело, разные обстоятельства…
- Цозима, - сказал маркиз, - держу пари, что вы предпочитаете мою… нелюбезность.
- Да, - ответила она.
19
Однажды утром из-за холмов Баррезе показались тучи. Они двигались медленно, будто им было стыдно появиться после того, как они заставили себя ждать полтора года, или будто забыли дорогу в Раббато.
Теснясь, сгущаясь, наползая друг на друга, они растянулись по всему горизонту. Потом остановились.
Из окон и с балконов, выходивших в сторону Баррезе, мужчины, женщины, дети протягивали руки, призывая их, зовя, как людей, способных слышать и понимать. Из всех домишек, лепившихся вдоль склонов холма, из переулков и улиц народ стекался туда, откуда можно было своими глазами увидеть их и убедиться, что слух, мгновенно разнесшийся повсюду: "Тучи! Тучи!", не был чьей-то злой шуткой.
Площадка у замка кишела людьми всех сословий, собравшихся посмотреть на тучи как на какое-то новое и неожиданное зрелище. Так и будут они стоять там? Или разойдутся? Что мешает им двинуться дальше и пролиться дождем?
Густые, почти черные в середине и белесые по краям, они растекались, клубились, вытягивались и перемешивались, образуя темное покрывало над грядой холмов Баррезе.
- Не движутся, боятся нас, потому что мы смотрим на них, - сказал какой-то крестьянин и засмеялся.
Но никто не присоединился к нему. Все напряженно, в тревожном ожидании наблюдали, как медленно-медленно меняются, то сгущаясь, то разрежаясь, бесформенные очертания, шептали молитвы и заклинания, увещевая этих жеманниц, не решавшихся продолжить свой полет, приблизиться и пролить свое животворное сокровище - дождь - на эту землю, беспрестанно, в течение долгих месяцев изнемогающую от жажды и тысячами трещин, похожих на пересохшие рты, молящую о спасительных каплях влаги.
Потом одна из самых легких туч оторвалась от других и, словно флагманский корабль, двинулась вперед, а за нею сразу же последовали вторая, третья… И у людей, следивших за каждым их движением, слезы навернулись на глаза, и сердца их, замиравшие в тревожном ожидании, затрепетали от радости, когда они увидели, что тучи бесшумно движутся - не друг за дружкой, а все вместе - и, опускаясь все ниже от тяжести своей ноши, заполняют и затмевают собой лазурное небо.
А из-за холмов Баррезе, гонимые поднявшимся вдруг, пропитанным влагой восточным ветром, появились новые, еще более густые и темные тучи, и едва они выплывали из-за волнистой линии холмов на горизонте, как вслед за ними показывались другие, устремлялись вверх и наползали на плывущие впереди, которые ускоряли свой бег к Раббато, погружали в тень залитые солнцем поля и долины, словно вбирая в себя его золотое сияние, и приближались к протянутым им навстречу рукам, благословляющим те из них, что уже достигли Раббато и стремительно уносились дальше.
При первых же редких, крупных каплях дождя раздался крик:
- Да будет благословенно божественное провидение!
Это кричали не только несколько десятков человек, словно обезумевших от радости на площадке у замка, об этом протяжно звонили колокола всех церквей, кричал весь Раббато - из окон, с балконов, на улицах, на площадях, куда стекался народ, чтобы насладиться зрелищем замечательного проливного дождя, который все еще казался невероятным.
Никто и не подумал прятаться от ливня, всем хотелось почувствовать, как он льет прямо на непокрытую голову, на запрокинутые кверху лица, хотелось собрать в ладони эту божью благодать, неудержимо низвергавшуюся с неба, стучавшую по черепицам, наполнявшую канавы, разливавшуюся ручьями и лужами, где вздувались и лопались тысячи пузырьков, словно вода кипела.
До наступления вечера люди снова поднимались под дождем на площадку у замка, чтобы посмотреть оттуда на поля, которые пили, пили, пили и никак не могли утолить жажду! Блестели только тропинки, дорожки, проселочные дороги, образуя серебристую сеть на потемневшей почве; блестела вздувшаяся река, что извивалась вдали у подножия холмов; блестели потоки, срывавшиеся с каменистых склонов, которым воду девать было некуда, и они отсылали ее туда, где влага была нужнее.
А дождь, ровный и плотный, все лил и лил, развешивая свой огромный занавес, за которым не различить было линии, контуры и краски, размывая очертания гор и холмов, так что даже Этну можно было принять за отдаленное облако, разрешившееся дождем.
Кавалер Пергола, укрывшись зонтом, искал глазами свои небольшие угодья, едва различимые справа, слева и чуть подальше впереди. Смотрел он и в сторону Марджителло, где на фоне темной, напоенной водой земли белело здание аграрного общества со своими черными дырами оконных проемов без рам и стенами без крыши, походившее на брошенный там гниющий скелет какого-то огромного животного.
- И вы здесь, кум Санти? Ведь теперь вам уже не на что больше смотреть отсюда.
- А я и пришел посмотреть на то, чего у меня больше нет, верно говорите, ваша милость. Моим добром владеет теперь маркиз Роккавердина!
- Он же заплатил вам за него.
- Кто ж говорит, что нет. Но он отобрал его у меня почти силой. И мне пришлось приткнуться на крутом склоне Пьетранеры, а это проклятое место!
- Ну, сейчас, после такого дождя…
- Там, в Марджителло, осталось мое сердце! Вы же знаете, ваша милость, как было дело. Хотели втянуть меня в этот процесс… Потому что мы с маркизовым Рокко немного повздорили из-за границы участка на западе. Рокко - да простит ему бог - защищал интересы хозяина всеми правдами и неправдами, и что касается меня, то он был не прав.
- Вы еще не забыли об этом?
- Пока жив, всегда буду помнить!
- Вот увидите, после такого дождя даже виноградники в Пьетранере дадут урожай. Вы не прогадали, выбрав этот участок, и жалуетесь только по дурной привычке.
- Да, что и говорить, мы, бедняки, всегда не правы!
- Вот и дождь, кавалер! Каждая капля - все равно что кусок золота, падающий с неба!
- Именно так, дон Стефано!
- Наконец-то святой Исидоро смилостивился над нами!
- Вы, дон Джузеппе, разумеется, льете воду на свою мельницу, недаром же вы пономарь!
Люди бесстрашно собирались группами, не обращая внимания на то, что зонты плохо укрывали их. И если кто-то покидал площадку, то на смену ему приходило двое, трое, будто людям мало было слушать, как шумит вода в каналах, видеть, как вздуваются потоки на улицах, - они хотели насмотреться на эти поля, что пили, пили, пили и все не могли утолить жажду! Ах, этому дождю идти бы целую неделю, не прекращаясь ни на минуту! Земле надо было напиться влагой по крайней мере на три пяди в глубину!
Из дома в Марджителло инженер показал маркизу на людей, собравшихся на площадке у замка. Несмотря на завесу дождя, можно было различить черные точки, которые появлялись там вдали, перемещались с места на место, расходились в разные стороны, потом снова собирались вместе.
Даже сюда, в долину, долетал благовест всех церквей, зазвонивших при первых каплях дождя. И тут, во дворе, крестьяне и рабочие тоже безудержно ликовали, кричали и прыгали от радости, а ребятишки забавлялись, бегая по лужам и брызгаясь собранной в пригоршни водой.
Теперь же, толпясь в дверях на первом этаже, они шутя выталкивали друг друга под дождь, чтобы он окатил, как из ушата.
- Эй, ребята!.. Прекратите! - крикнул маркиз, выглянув в окно.
А ведь это веселье должно было бы радовать!
Но дождь, столь желанный, столь долгожданный, лишь опечалил его; шутки детей раздражали.
В последний раз он опять сказал Цозиме: "Нет дождя! Видите?.. Нет", и ее ответ: "А к чему спешить?" - не понравился ему. Правда, впечатление это сразу же стерлось, едва она добавила: "Марджителло не оставляет вам времени подумать о чем-нибудь другом!" И теперь, когда пошел дождь - да еще какой! - теперь, когда не осталось и этой незначительной преграды между ними, он не только не испытывал радости, но стоял у окна, с тоской уставившись на эвкалипты, - с их кривых ветвей и старых удлиненных листьев стекала вода, смывая толстый слой пыли, от которой они высохли и пожелтели, - стоял, уставившись в одну точку, и ему казалось, будто мечта, что вот-вот должна была осуществиться, быстро улетает прочь и он ничего не может поделать, не может удержать или вернуть ее.
И эта печаль, заполнившая его душу, становилась тем глубже и мучительнее, чем туманнее он представлял себе, какие обстоятельства и причины порождают его мрачные мысли.
Обновленный после ремонта дом был уже совсем готов, а обет, данный Цозимой, услышан на небесах. Маркизу только и оставалось, что взять ее за руку и предстать перед мэром, а потом и перед священником в подтверждение поговорки, которую любила повторять тетушка баронесса: "Браки совершаются на небесах". Однако в эту минуту ему казалось, что подтверждение, разумеется, будет, только вовсе не такое, о каком думал он и какого ожидали все вокруг.
И тут, будто прочитав его мысли, заговорил инженер:
- Синьорина Муньос, должно быть, очень рада сегодня. По правде говоря, она заслуживает счастья стать маркизой Роккавердина. Но думаю, что, если бы несколько месяцев назад кто-нибудь предсказал ей это, синьорина перекрестилась бы, как говорится, чтобы прогнать искушение.
- Я, наверное… тоже! - ответил маркиз.
- Так уж устроен мир: никогда не предугадаешь, что тебя ждет завтра. Нет ничего надежного ни для кого. Агриппина Сольмо… к примеру… Бог знает, чего она возомнила достичь!.. А что получилось? Сначала овдовела, а потом вышла замуж за пастуха из Модики, который, должно быть, еще и голодом ее морит…
- Напротив, он обращается с ней как с госпожой.
- Это она вам писала? Молодец! - продолжал инженер. - Не просто найти другую такую, как она, из ее сословия. Любая на ее месте, став хозяйкой, какой она была здесь, прежде всего подумала бы о своей выгоде и скопила бы деньжат. Она же и в мыслях этого не держала! А как скромна! Всегда оставалась сама собой, даже внешне. Никогда не снимала накидку, а ведь могла бы, не хуже многих других, носить шаль, какие теперь надевают все простолюдинки, даже самые бедные. А кроме того, она умеет молчать!.. Даже потом, когда не оставалось уже никакой надежды, она никогда, никогда ни словом не выказала ни обиды, ни гнева. Для нее маркиз Роккавердина был богом! И если кто-нибудь из сострадания или из желания подразнить, позлить говорил ей: "Маркиз мог бы и получше обойтись с вами!.." - и то и се - знаете, как судачат некоторые, - она сразу же обрывала: "Маркиз поступил правильно! Он сделал даже больше того, что должен был! Один только бог может воздать ему!" Мне рассказала об этом моя жена, а она слышала собственными ушами, причем ее не видели… Словом, маркиз, вам везет на женщин… Одна лучше другой!.. Спросите нотариуса Маццу, он вам расскажет, как можно попасться в ловушку!
Маркиз хотел было тут же остановить его, едва тот произнес имя Агриппины Сольмо. Но глубокая грусть, в которую ввергал его дождь, воспоминание о прошлом, которое пробудили слова инженера, неожиданное возвращение к былому растревожили его душу, заставив с легким чувством сожаления вспомнить и многое-многое другое. Потому что в конце-то концов во всем виноват был только он сам. Из кастового тщеславия, из желания перехитрить самого себя ом выдал ее замуж на таком чудовищном условии, нисколько не подумав о возможных последствиях.
Видя, что маркиз молчит, инженер подумал, что напоминание о прошлом ему неприятно, достал из кармана сигару, раскурил ее и стал прохаживаться по комнате, поглаживая бакенбарды.
Маркиз же, не отводя глаз от эвкалиптов, с которых потоками стекала дождевая вода, мысленно следовал за женской фигурой в белом, с черными косами под темно-синей накидкой; он следовал за ней по уже виденной им когда-то давно местности, мимо домишек, лепившихся по склонам горы и словно искавших у нее защиты от ветра, он следовал за ней и чувствовал, как его охватывает глухая ревность, совсем непохожая на ту, которую он испытал некоторое время назад… Мог ли он теперь сомневаться? Мог ли негодовать? Разве он не обрадовался, когда она уехала в этот далекий городок, спрятавшийся в изгибе горы, в один из домишек, лепившихся по ее склонам и словно искавших там защиты от ветра?
Он резко обернулся к инженеру, ходившему взад и вперед по комнате с сигарой во рту, поглаживая бакенбарды, и чуть было не сказал ему: "Ну зачем вы разворошили в моей душе этот еще тлеющий пепел?" Как будто это он, инженер, был виноват, что его охватила грусть, будто это он вызвал в его воображении меланхолически покорное лицо Цозимы, говорящей о печалью в голосе: "Зачем спешить? Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-нибудь другом!"
И это было действительно так!