20
В те дни и часы, когда хлопоты по строительству и заботы о хозяйстве не поглощали его целиком, - а ему надо было подумать и о восстановлении сильно поредевшего от эпидемий стада, и о распашке целинных участков, и о приобретении зерна для посева, чтобы восполнить ущерб, нанесенный двумя ужасными неурожайными годами, - маркиз испытывал странное ощущение, будто идет по какой-то не очень твердой почве, которая в любую минуту может провалиться у него под ногами.
В такие дни и часы совесть не давала ему покоя, ему казалось, будто процесс может возобновиться и ему все еще грозит опасность, что какая-нибудь не замеченная на предварительном следствии улика наведет на его след, будто разоблачающие слова, сказанные им на исповеди, могли каким-то загадочным образом запечатлеться на беленных известью стенах комнатки дона Сильвио и внезапно проступить на них, подобно огненному библейскому пророчеству на пиру Валтасара, чтобы непременно погубить его; будто "колдовство" дона Аквиланте, не удавшееся прошлый раз, может не сегодня завтра, при каких-то неведомых обстоятельствах, дать результат; будто все прочитанное им в книгах, которые давал ему кузен Пергола, было несостоятельным вымыслом, обманом и он напрасно успокоился относительно земной и загробной жизни!
Однажды утром ему пришлось спуститься вместе с Титтой и плотником в мезонин, чтобы посмотреть, нет ли там среди сваленной в первой комнате мебели каких-нибудь еще пригодных столов.
Он спустился туда спокойно, без малейшего опасения, что воспоминание о распятии, подаренном церкви монастыря святого Антонио, может разволновать его.
А вышел оттуда еще более потрясенный, чем если бы снова увидел вдруг на прежнем месте истекающую кровью фигуру, пригвожденную к большому черному кресту и завернутую в рваную простыню.
На пожелтевшей от времени стене пространство, которое прежде закрывало распятие, сохранило свой первоначальный цвет, и отпечаток креста и тела Христова получился таким четким, что казалось, контуры эти на желтом фоне стены сделаны искусной рукой художника, который почему-то не смог завершить рисунок и раскрасить его.
Позднее маркиз прекрасно понял, отчего так получилось. Но первое внезапное впечатление было таким сильным, что он целый день не мог избавиться от него.
В другой раз, войдя в комнатку, где он заперся однажды, чтобы пустить себе пулю в висок, он вспомнил сцену, которая произошла между ним и Сольмо, прибежавшей туда в поисках его. И ему померещилось, будто он снова видит ее перед собой - она пристально смотрит на него горящими глазами и говорит: "Я теперь ничто для вашей милости! Вы гоните меня, будто бешеную собаку. Что я сделала? Что я сделала?" Только теперь ему показалось, что тогда он не заметил страшного выражения этих глаз, которые как будто хотели сказать ему: "Я все знаю! Но я молчу! И ваша милость тоже верит, будто это я убила Рокко Кришоне?.. Я знаю! Но я молчу!"
Подозрение это никогда еще не возникало у него. Почему же оно пришло ему в голову сейчас?
Короткие письма, которые время от времени она присылала ему, как бы для того, чтобы напомнить, что жива, разве не означали: "Я все знаю! До сих пор я молчала. Но могла бы и заговорить. Разве вы не сказали мне, вспомните, ваша милость: "Было бы лучше для тебя и для меня, если бы это ты убила его!" Что вы имели в виду?" Ему показалось, будто он слышит, как она говорит это!
И в тот день ему тоже стоило больших усилий прогнать это страшное подозрение. Возможно, из-за всего этого он и испытывал теперь тревожное ощущение, словно ступает по не очень твердой почве, которая в любую минуту может провалиться у него под ногами.
Он хватался за все, чтобы удержаться, и, как только немного успокаивался, начинал смеяться над своими страхами и сердиться на свои нервы.
А что нервы у маркиза были взвинчены, это видели все. Беда тому, кто делал хоть что-нибудь ему поперек! Да, к сожалению, это знали все: кормилица Грация, Титта, управляющий и батраки, инженер, каменщики и плотники, работавшие в Марджителло, и несчастные крестьяне, не умевшие пользоваться новыми плугами, хотя он и объяснял им и растолковывал, как это делается.
Вот уже две недели, как он не возвращался в Раббато, - еще и потому, что не хотел испытывать неловкости от визита к тетушке баронессе и от разговора с Цозимой. Теперь он уже не мог сказать ей: "Нет дождя!" Столько воды пролилось за два дня и две ночи! И земля уже "запенилась", зазеленела, спеша выгнать ростки разных трав, семена которых долго дремали в затвердевшей почве.
Но как было думать о свадьбе, когда шло строительство, за которым он должен был следить с утра до вечера, иначе его не успеют закончить к сроку, ведь скоро прибудут машины, кувшины и бочки, которые нужно будет расставить по местам.
Как было думать о свадьбе, когда столько забот о полевых работах, из-за которых ему приходилось без конца ездить из Марджителло в Казаликкьо, из Казаликкьо в Поджогранде: он хотел сам за всем присмотреть, сам все проверить! Разве мог он положиться на этих безмозглых крестьян, которые ничего не понимали или притворялись, будто не понимают, и выполняли его распоряжения наоборот, чтобы привести его в отчаяние и заставить орать!
Когда же, позавтракав с инженером или с кем-нибудь из акционеров, приехавших в Марджителло посмотреть, как идут дела, он выглядывал во двор и видел в какой-нибудь сотне шагов стены, уже подведенные под крышу, окна с крепкими решетками и ставнями, видел каменщиков, работавших внутри, слышал визг пилы, вжиканье рубанков, стук молотков плотников, ставивших двери, его переполняло чувство гордости и удовлетворения.
- Вы могли бы себе представить все это несколько месяцев назад?
- Просто чудо, маркиз!
Акционеры были несколько обеспокоены тем, как много уже истрачено денег. Деньги дал авансом маркиз, это верно, но все же они должны были вернуться к нему, хотя и постепенно, с их виноградников и оливковых рощ; пока же строительство поглотило больше средств, чем первые доходы, которые предполагалось получить! Да и можно ли было на них рассчитывать, полагаться?
- Мы взялись за очень крупное дело!
- Кто не рискует, тот не выигрывает! Что вы за люди!
Его сердило, что они еще сомневаются, видя перед собой это здание, выросшее словно по волшебству, в котором скоро заработают машины и пока еще пустые помещения которого заполнятся кувшинами и бочками, содержащими сокровища!
И чтобы ободрить сомневающихся, он водил их по зданию, среди нагромождения строительных материалов, заставлял подниматься по еще не убранным лесам, перешагивать через железные балки, через бревна, доски, инструменты каменщиков; то и дело останавливался и в сотый раз повторял объяснения, стараясь разжечь их воображение, чтобы они представили себе все так, как видел он, в полном порядке; прессы отжимают раздавленные оливки, и масло течет ручьями, сусло бродит в чанах и потом ударяет в голову. Разве что не нацеживал из бочек прозрачное вино и не протягивал им стаканы, предлагая попробовать!
- Так что же, дорогой племянник?
Наконец ему пришлось отправиться к тетушке, приготовившись выслушать упреки, которые она конечно же обрушит на него.
- Тетушка, дорогая!.. Как только освобожусь от этих забот, мы все сделаем быстро, в две-три недели.
- Все просто, скромно, без роскоши - так хочет Цозима.
- Это решает не она. У маркиза Роккавердина свадьба не может быть скромной, как у какого-нибудь захудалого дворянина!
- Я тоже так думаю. Но эта бедная девочка до сих пор не может поверить, что сбывается ее мечта. Она боится слишком рано радоваться своему счастью. И мне каждый раз приходится придумывать новую уловку, убеждая ее и ее мать принять то немногое, что мы с тобой стараемся им дать, чтобы они почувствовали, как изменилась их судьба. "Того, что у нас есть, нам достаточно. Теперь мы уже привыкли!.." А это ее знаменитое "Теперь!". Однако мне жаль другую девочку. Она говорит, что хочет постричься в монахини.
- Это теперь-то, когда собираются упразднить монастыри?
- Бог не допустит этого!
- Позаботимся и о ней. Цозима позаботится. Маркиза Роккавердина получит приданое и сможет распоряжаться любой суммой по своему усмотрению.
- Ты плохо знаешь ее. Ей будет казаться, что она злоупотребляет своим положением. Она необычайно деликатна, эта девочка. Недавно сказала мне: "Ему, должно быть, плохо с матушкой Грацией. Она человек преданный, любящий, совсем как настоящая мать. Но в таком доме, как у него, нужна женщина, которая умела бы…"
- Она совершенно права. С некоторых пор матушка Грация сдает, сдает. Совсем поглупела. Но разве я могу прогнать ее? Она закроет глаза в доме Роккавердина, бедняжка!
- Еще она говорила мне… Я должна сказать тебе об этом, чтобы ты разубедил ее; ты ведешь себя, по правде говоря, не так, чтобы она могла быть спокойна. Еще она сказала мне: "Если он идет на это только для того, чтобы сделать приятное своей тетушке (поскольку мне известно, какое участие вы приняли в том, чтобы этот брак состоялся), если он не питает ко мне таких же чувств, какие питаю к нему я, - голос ее дрожал, - оставим это! Я не хотела бы, чтобы он приносил такую жертву. Теперь!" Вечно это "Теперь!". Я отругала ее. Я ответила за тебя.
- Правильно сделали, тетушка.
- Было бы, однако, гораздо лучше, если б ты сам попытался убедить ее. Я не требую, чтобы ты в свои годы принялся изображать страстного влюбленного. Но можно так, а можно и этак, дорогой племянник! "Он немного диковат! - сказала я ей. - Ты укротишь его и быстро сделаешь другим".
Маркиз не знал, что ответить. Он чувствовал, что виноват. Его сердце оставалось совсем или почти совсем спокойным, когда он думал о Цозиме. Он испытывал только приятное чувство удовлетворения, не более того. Его душа не замирала, как случалось, когда неожиданно наплывали воспоминания, от которых у него закипала кровь, и он волновался, испытывая какое-то неопределенное чувство, он и сам не мог понять какое - то ли злобу, то ли сожаление.
Увидев, что она входит в комнату вместе с сестрой и матерью, он пошел ей навстречу и крепко пожал руку, которую она с волнением протянула ему.
- В деревне, должно быть, рай, - сказала маркизу синьора Муньос.
- Все распускается прямо на глазах, словно взрывается! - ответил маркиз.
- Давно пора! - воскликнула баронесса.
Кристина ничего не говорила. Она сидела рядом с креслами, где, положив мордочки на мягкие сиденья, прикрыв глаза, свернулись клубочком две оставшиеся в живых собачки баронессы, гладила их по головкам, и те, показывая, что им очень приятна эта ласка, слегка подрагивали и пригибались под ее рукой.
Маркиз отвел Цозиму в сторону и сказал почти шепотом:
- Хочу оправдаться.
- В чем же?
- В том, что вы подозреваете.
- Я ничего не подозреваю. Я боюсь. Это естественно.
- Вы ничего не должны бояться.
Глядя на нее и слушая ее, он еще яснее понимал, что виноват. И слова, сказанные однажды: "Вот женщина, которая мне нужна!", упреком сверлили его мозг.
- Немного терпения, - продолжал он. - Еще несколько месяцев. Я хочу освободиться от некоторых забот. Бывают дни, когда я просто теряюсь, так много дел, которыми мне приходится заниматься. Вам, наверное, по душе такая лихорадочная деятельность после моего глупого уединения.
- Я никогда не сетовала на это.
- Верю. Вы бесконечно добры. Хочу повеселить вас. Я решил дать ваше имя самой большой бочке нашего нового завода. Это принесет удачу предприятию.
- Спасибо! - ответила Цозима, улыбаясь.
- Это, наверное, глупая мысль…
- То, что делается всерьез, не может быть глупым…
Обрадовавшись такому ответу, он на мгновение умолк. Потом заговорил снова:
- Это правда, что ваша сестра думает постричься в монахини?..
- Не знаю. Возможно.
- Отговорите ее.
- Я взяла бы на себя большую ответственность.
- Я вам еще не сказал, но у меня есть такая идея. Я не хочу разлучать вас с матерью и сестрой. Мой дом достаточно велик, чтобы и они могли жить с нами.
- Я очень вам благодарна. Однако у мамы свой взгляд на вещи.
- Ее самолюбие не может быть задето приглашением жить в доме дочери.
- Наше положение вынуждает нас особенно заботиться о собственном достоинстве. Раньше я редко задумывалась, что скажут обо мне. Конечно, не следует обращать внимания на людскую злобу. Достаточно прислушиваться к собственной совести.
- Меня никогда не интересовало мнение других. Ведь я же Антонио Скирарди маркиз Роккавердина!
- Вам это позволено. Но такая семья, как наша…
- Семья Муньос не менее знатная, чем семья Роккавердина.
- Была!
- Кровь остается кровью. Имя кое-что значит.
- Гордость неотделима от способов отстаивать ее. Я думаю точно так же, как мама. Именно поэтому я и сказала баронессе то, что она, должно быть, передала вам, если я правильно поняла ваши первые слова. Будьте искренни, ради своего и моего блага. Все еще можно изменить.
- Когда маркиз Роккавердина связывает себя обязательством, то его слово…
- Вы можете заблуждаться. Речь идет не о тщеславии, не о том, чтобы сдержать или не сдержать слово… Я бы хотела услышать от вас…
Она говорила с трогательной робостью, хотя слова ее были совсем не робкими. От волнения, а также оттого, что приходилось говорить в присутствии баронессы, матери и сестры, голос ее звучал глухо.
Маркиз, восхищенный рассудительностью Цозимы, начинал понимать, что за этой благородной сдержанностью таится живой огонь, которому только сила воли не дает вырваться наружу.
В порыве чувств он взял ее за руки так стремительно, что она не успела остановить его, и произнес:
- Мне нечего больше сказать вам, Цозима, кроме того, что я крайне огорчен тем, что дал вам повод так говорить со мной!
Легкое пожатие ее красивых рук было ему ответом.
Цозима опустила глаза, и лицо ее порозовело.
21
Но он все еще не решался.
Что-то таившееся в глубине души останавливало его каждый раз, когда он хотел принять наконец какое-то решение, - что-то вроде суеверного страха, смутной боязни опасностей, скрытых где-то в тени и готовых обрушиться на него, как только он решится осуществить этот план, который должен положить начало новому этапу его жизни.
И он выискивал предлог за предлогом, сам того не сознавая, отчего испытывал удовлетворение и облегчение, как будто извинения и предлоги не отыскивались им, а возникали сами собой по ходу событий.
Поэтому кузену Перголе, доктору Меччо и их друзьям удалось побороть его нежелание принимать участие в избирательной борьбе, хотя, как он продолжал утверждать, никакого проку от нее не было.
Истекал срок полномочий мэра. Водимый за нос двумя или тремя хитрыми и наглыми советниками, которые предпочитали не входить в городскую управу, чтобы таскать каштаны из огня чужими руками, мэр не смел и пальцем шевельнуть, не посоветовавшись с ними.
Их имена как раз и баллотировались в состав пятерки советников. Нужно было помешать их переизбранию или хотя бы ввести в совет вместо кого-нибудь из них маркиза, который стал бы затем главной фигурой среди этих баранов, способных лишь говорить "да" или "нет", в зависимости от того, что от них требовалось.
Имя, положение, порядочность - чего еще могло желать правительство, чтобы назначить мэром маркиза? И раздолью этих синьоров пришел бы конец.
- Маркиз Роккавердина, - восклицал доктор Меччо, - это вам не марионетка, которой эти господа смогут управлять, дергая за ниточки из-за кулис.
- Все как один проголосуют за вас, кузен! - добавлял кавалер Пергола.
И, оставшись с ним наедине, когда доктор Меччо ушел и уже не мог мешать своими клерикальными бреднями, он отвел душу:
- Все мы в руках пономарей! Надо гнать их прочь. Пономарей и сторонников Бурбонов! Они ждут с минуты на минуту возвращения Франческьелло…
В глубине души маркиз тоже был немного на стороне Бурбонов.
Объединенная Италия - да, он мог бы поверить, что это хорошо, если б объединение не породило столько налогов, что уже и дышать стало нечем. Но ему, никогда не занимавшемуся политикой, было безразлично, как будут звать короля - Франческьелло или Виктор Эммануил. Свободу он понимал до определенного предела. Разве кто-нибудь прежде беспокоил его? Он всегда делал у себя в доме все, что захочет, что ему вздумается. Больше ему ничего не нужно было.
Его дед и отец имели немало неприятностей, ввязываясь в некоторые дела. Особенно дед, неистовый карбонарий в двадцатые годы! А что толку? Ему пришлось затаиться, чтобы жить спокойно. А отец в сорок восьмом? Его, капитана национальной гвардии, Сатриано едва не расстрелял. Вот какую получают прекрасную выгоду, когда занимаются политикой! При Фердинанде II и Франческьелло по крайней мере жилось спокойно. Никакой избирательной борьбы. Декурионов, как тогда назывались советники, назначал вице-губернатор, и никто не смел ему возразить.
Кузен Пергола, не в первый раз уже слушая эти разглагольствования, выходил из себя:
- А человеческое достоинство вы совсем ни во что не ставите? Теперь мы управляем сами через депутатов и советников, выбранных нами же. Плохо выбираем - так сами и виноваты…
- Верно. И невозможно выбрать хорошо. Честные люди - не нахалы, они не любят лезть вперед, как те, кому нечего терять и кто стремится только выгадать.
- Честные люди не правы. Только простаки могут допускать, чтобы над ними брали верх.
- Иные простаки догадываются об этом, кузен!
Тем не менее уговоры и примеры со временем возымели на него действие. Кузен и его сторонники обрабатывали избирателей, оставляя маркизу лишь заботу о том, чтобы наносить последние мазки - приветливым словом, улыбкой, дружеской благодарностью, туманными обещаниями, которые он вроде бы давал и в то же время не давал, дабы не оказаться потом слишком связанным обязательствами.
Таким образом, первое время маркиз оставался несколько в стороне. Однако постепенно азарт борьбы захватил и его, побудив даже навестить некоторых влиятельных избирателей.
- О синьор маркиз! Какая честь!.. Подумать только! Ваше имя!..
- Не только мое. Поймите правильно, Я лишь один из многих. Нужно голосовать за весь список.
- Вы правы. Но… как это делается?
- Договоримся. Два-три имени - вот эти.
- Можно ли отказать маркизу Роккавердина?
Других же - крестьян, рабочих, некоторых дворян из тех, что имеют у своего имени приставку "дон", но не имеют денег, он вызывал под разными предлогами к себе или же просто посылал сказать: "Маркиз хочет поговорить с вами".
- Я сам дам вам бюллетень.
- Как ваша милость прикажет.
- Уже с зачеркнутыми фамилиями, имейте это в виду!
- Своего кума, ваша милость, я не могу обидеть, я обещал.
- Так идите за своим кумом.
Некоторые смущенно чесали затылок.
- В чем дело?.. Тебе заплатили?