Я молча кивнул. Сердце отчаянно колотилось.
Мама налила мне мучной похлебки. Я поел и уже собирался лечь, когда со двора донеслось громкое блеянье и топот.
Я вздрогнул, но сделал вид, будто не слышу. А ягнята орали так, что в ушах звенело. Отец схватил шапку и выбежал из дома. За ним - мама. Чуть погодя вышел и я.
Было уже совсем темно. Отец с фонарем в руках стоял возле распахнутых настежь ворот загона и на чем свет стоит ругал дядю Хамро. А вокруг, крича на разные голоса, носились ягнята. Судя по блеянью, многие из них разбежались в поисках отары далеко по окрестности.
- Тысячу раз я тебе говорил, чтобы ворота закрывал как следует! - гневался отец.
- Да закрывал я их. - Дядя Хамро заикался от растерянности.
- "Закрывал"! Верно говорят, в сорок лет ума нет, - никогда не будет. Растяпа ты, больше никто! Как этих чертей собрать на ночь глядя?
- Зря вы его, беднягу, ругаете, - вступилась за дядю Хамро мама. - Он ворота хорошо закрыл. Своими глазами видела.
- Не вмешивайся в мужской разговор! - прикрикнул на нее отец. - Все вы тут безрукие, ничего толком сделать не умеете! Только и можете, что языком трепать! Чего стоите? Загоняйте ягнят обратно!
Дядя Хамро и мама бросились ловить бегавших возле загона ягнят, а я на всякий случай зашел в дом.
Буйнак тоже нигде не было - видно, спряталась от греха подальше.
Горы вокруг, казалось, перекликались между собой тысячеголосым блеяньем: ягнята искали своих мам, а те - ягнят.
Я представил себе, какой переполох творится сейчас в отаре. Наверное, отец тоже об этом подумал. Я услышал, как он проговорил, ни к кому не обращаясь:
- Цирк, да и только! Хорошо, если не потопчут молодняк. Утром заготовители приедут, что я им скажу?..
Ягнят никто не жалел. Даже отец. Я дождался, пока взрослые ушли в дом, открыл ворота и выпустил на волю ягнят, которых им удалось изловить.
Будь что будет! Пусть изобьют меня, пусть даже убьют. Я впервые чувствовал, что не боюсь наказания.
Когда я вернулся в дом, отец сидел у дастархана злой, не зная, на ком сорвать раздражение.
- Где бродишь?
- Здесь, - тихо ответил я.
- Ложись спать!
"Ох, и задаст же он мне утром, когда увидит, что загон опять пуст", - подумал я, забираясь под одеяло.
Утром, еще затемно, мы с Буйнак ушли на Дульдулькию, чтобы не видеть, как будут ловить и убивать ягнят. Но голод не тетка. И к обеду мы возвратились.
Все было так, как я и думал. Заготовители с при-вычной размеренностью быстро свежили тушки, а дядя Хамро относил их к самосвалу и бросал в кузов, переругиваясь с шофером.
В эту минуту я ненавидел их всех! Для них ягнята не были живыми существами. И заготовители, и шофер, и чабан Хамро думали только об одном - как бы заработать побольше денег. Я не раз видел, как, возвратившись из города, куда отвозил освежеванные тушки, шофер, поплевав на пальцы, сосредоточенно отсчитывал чабану деньги. Наверное, платил за то, что тот грузил тушки в самосвал. И всякий раз Хамро ругался с шофером, называя его жуликом.
Есть расхотелось. Почувствовав, что вот-вот зарыдаю, я побежал мимо загона на лужайку и наткнулся там на шкурки, разложенные рядами для просушки. Еще совсем недавно это были живые ягнята. Они резвились, блеяли, бегали, спотыкаясь на тонких ножках, просили есть, а теперь…
Я заревел во весь голос и, не соображая, что делаю, бросился собирать шкурки, прижимая их к груди, словно они были живыми… Затрещина вернула меня к действительности. Это был отец. Таким разъяренным я его еще не видел. Наверное, я должен был испугаться. Но страха не было. Была острая, режущая боль, от которой темнело в глазах, и слепая, жгучая ненависть.
- Будьте вы все прокляты! - закричал я, давясь слезами и задыхаясь. - Все будьте прокляты! Убийцы! Вырасту большой, за все вам отомщу! Всем!.. Всем!..
Я был вне себя. Мне казалось, сейчас и меня, как ягненка, они располосуют разделочными ножами. Я корчился от невыносимой боли и, прижимая к себе сырые шкурки, катался по траве, крича и захлебываясь слезами. Я чувствовал себя бесконечно одиноким в этом жестоком и безжалостном мире, который обрушил на мои плечи непосильную тяжесть и боль своей вины.
Я очнулся, когда мамины руки подхватили меня. Сквозь пелену слез я увидел ее бледное, искаженное гневом и страданием лицо, растрепанную голову. Она крепко обняла меня, не поправляя косынку, упавшую на плечи.
- Проклятые мясники! - крикнула мама. - Вы не только ягнят, вы и детей убивать готовы! Не плачь, сынок! Говорила я тебе, чтобы не ходил один в горы! Это горные духи вселились в тебя.
Продолжая причитать и всхлипывая, она унесла меня в дом.
Вечером я не обмолвился с отцом ни единым словом. Лег раньше всех, постарался уснуть, и мне это удалось. А рано утром мы с Буйнак опять ушли подальше от дома.
Неспокойно мне было. Я то срывался с места и мчал, как сумасшедший, пока хватало сил, вверх, вверх, все выше по горной тропке, и Буйнак летела рядом, не отставая ни на шаг, то вдруг падал, обессиленный, и лежал долго, шумно дыша, чувствуя спиной глубинную прохладу гор, а грудью - согревающий жар солнца. Я лежал, представляя небо то огромным, крутым куполом мечети, то, наоборот, тяжко провисающим брюхом гигантского голубого быка… Небо…
Как я все-таки мало знаю о нем… Почти ничего. Почему оно так притягивает меня? Почему мне кажется, что оно - живое и знает ответы на все мои вопросы?
Снизу, из сая, ветер доносил до нас разговор горожан и чабанов. Я узнал голос чабана соседней отары, которого люди называли Джумантай-Сумасброд.
- В общем, так, я режу овцу, вынимаю из нее четырехмесячного ягненка и снимаю с него шкурку, - бахвалился Джумантай. - Сур - первый класс. Эмир Алимхан такого не видывал. И всего за четыреста рублей.
- Триста! - Голос был мне не знаком.
- Буду посредником. Триста пятьдесят, - вмешался кто-то третий. - И по полста с каждого в мою пользу.
- Четыреста, и ни копейки меньше, - упорствовал Джумантай-Сумасброд. - На базаре за такую шкурку пятьсот дадут. Из уважения к вам дешевле уступаю.
- Кубанка хоть получится? - спросил незнакомец.
- Еще как! А нет, вторую овцу заколю.
- По рукам! Даю четыреста, чтобы шкурка завтра была готова.
- Не просохнет до завтра.
- Не беда. Мастер сам обработает и высушит. На днях в столицу еду. К этому сроку кубанка должна быть готова.
- Договорились. Гоните монету.
- А посреднику? Хоть на полбанки пожертвуйте!
- Пошел ты! - окрысился Сумасброд. - Без тебя договорились.
- Деньги с меня получишь, Джумантай. - Я узнал по голосу главного бухгалтера совхоза Рахима.
- Нет-нет, - запротестовал горожанин. - Я заплачу.
- Вы у нас гость, - веско сказал бухгалтер. - В кои-то веки к нам пожаловали. Так что не обижайте. С Джумантаем мы сочтемся. А шкурку я вам завтра сам доставлю.
Джумантай прикусил язык. С Рахимом не поспоришь, он - главный бухгалтер совхоза. И денег, конечно, не даст. Плакали четыре сотни.
И вдруг у меня все похолодело внутри: о чем я думаю? Ведь Джумантай собирается содрать шкурку с еще не родившегося ягненка!
Я отчетливо представил себе, как он вспарывает живот овце, запускает в него окровавленные руки…
- Нет!.. Нет!.. Остановите его!!! - закричал я. - Ведь вы же лю-ю-ди-и-и!!!
Буйнак ощетинилась и зарычала. Ветер прошелестел по траве, донес чей-то смех. Там, внизу, меня никто не услышал.
Лето кончилось. Настала пора уводить отары с гордых пастбищ. Мы погрузили пожитки в коляску мотоцикла. В нее же сели мама с Муттихон. Я устроился позади отца на втором сиденье. Чабан Хамро и Буйнак остались с отарой, чтобы отобрать слабых и больных овец, которых потом надо будет пригнать в кишлак.
Пасти этих овец возле кишлака входило в мои обязанности. Обычно меня сопровождала Буйнак, но нынешней осенью помощи от нее я не ждал: у Буйнак должны были родиться щенята. Я заботился о Буйнак - соорудил ей подстилку из соломы в углу сарая, носил еду, менял воду в миске.
И вот однажды утром я проснулся от громкого отцовского голоса.
- А, чтоб ты подохла, не ощенившись! - ругался отец во дворе. - Восемь штук сразу принесла! Полон сарай собак! Псарня, а не дом! Сколько раз собирался увезти проклятую куда-нибудь подальше!
"Щенята! - обрадовался я. - У Буйнак щенята". Вскочил и со всех ног бросился в сарай. Буйнак лежала на боку в углу, на подстилке из соломы, а возле нее копошились и жалобно попискивали крохотные слепые щенки. От радости я растерялся и не знал, что делать. Присел на корточки и погладил Буйнак по голове. Она не шелохнулась, только взглянула на меня и снова закрыла глаза. Я взял миску и вышел из сарая, чтобы принести ей поесть.
Мама хлопотала возле очага.
- Мама, Буйнак ощенилась. Дайте ей поесть что-нибудь, - попросил я. Мама кивнула, продолжая следить за казаном, в котором закипало молоко.
- Сейчас, сынок. Казан освободится, я ей болтушку приготовлю.
Я не отходил от очага до тех пор, пока не сварилась болтушка, остудил ее в миске и отнес в сарай. Опершись на передние лапы, Буйнак жадно лакала похлебку, а я тем временем хорошенько рассмотрел щенят.
Отец ошибся: их было семь, а не восемь. Три - вылитая Буйнак, один совсем черный, один пятнистый и два пегих.
Желающих забрать щенков нашлось, как всегда, много.
- Кто щенка просит - сам пес, кто не дает - собака! Что я их - пасти буду? - сердился отец. - Подрастут, тогда и забирайте. Только, чур, вон у него спрашивайте, он у нас над собаками главный начальник! Пусть и решает. Слышишь, Нарбута?
Я слышал, но раздавать щенят не хотелось, и, возвращаясь из школы, куда я нынешней осенью пошел в первый класс, я боялся, что не застану щенков на месте. Так и случилось: четырех кобельков раздали без меня, и я даже не узнал - кому.
Я понимал, что это, может быть, и к лучшему, что нам столько собак ни к чему, что у новых хозяев щенкам будет совсем не плохо, но где-то в душе все равно было жалко. И, как ни странно, я еще больше жалел трех оставшихся: они не были кобельками, и поэтому брать их никто не хотел.
Щенки подросли и уже всюду бегали за Буйнак - забавные, пушистые, неуклюжие, как медвежата. Особенно смешным был пегий щенок с черным пятном вокруг пасти. Когда он вставал на задние лапки и быстро-быстро перебирал в воздухе передними, он становился похожим то ли на суслика, то ли на крошечного потешного человека.
- Как же мне назвать тебя, бедняжка? - спросил я его однажды. Щенок смотрел на меня, хитро моргая круглыми веселыми глазенками. - Будь ты мальчиком, еще куда ни шло. А то угораздило девчонкой родиться! - Я в задумчивости гладил щенка, а он забавно перебирал лапами, пытаясь схватить мои пальцы. - Знаешь, назову-ка я тебя Карауз - Чернушка. Не беда, что ты почти вся светлая, мордашка-то у тебя черная!
Карауз слушала, навострив уши.
- Нравится? Карауз! Правда, здорово? Карауз! Карауз! На! На!
Я побежал, оглядываясь на нее и продолжая звать. Карауз раздумывала несколько секунд и вдруг сорвалась с места и кинулась за мной, заливаясь веселым писклявым лаем.
Мы играли все вместе, пока не наступил вечер. Утром я ушел в школу, а когда вернулся… Лучше бы я не ходил в тот день в школу…
Обычно Буйнак со щенками встречала меня возле ворот. На этот раз меня никто не встретил. Я бросил сумку с книгами у порога и помчался в сарай. Там было пусто. Я обежал весь двор, заглянул в каждую щель, выскочил за ворота, кричал, звал… Мне никто не ответил…
Бабушка пряла свою пряжу на солнцепеке возле сарая. Я бросился к ней.
- Бабушка! Где Буйнак, бабушка?
Она нахмурилась, не поднимая глаз от пряжи.
- Щенков люди разобрали. А Буйнак, по-моему, за отцом твоим увязалась. Он утром к отаре уехал.
- Неправда! - крикнул я, чуть не плача. - Не могла она с отцом… Он ведь на мотоцикле уехал!
- Стара я тебя обманывать! - обиделась бабушка. - Не веришь, у матери своей спроси.
Я побежал к дому.
Мама месила тесто. Я подошел к ней и, еле сдерживая слезы, спросил упавшим голосом:
- Скажите правду, мама, где Буйнак?
Мама взглянула на меня как-то виновато и растерянно.
- Здесь где-нибудь, наверное… Да что это я говорю? Она за отцом увязалась. Ну, что же ты плачешь?
- А щенята?
- Щенят, кажется, чабаны забрали.
Я видел, что мама говорит неправду и сама мучается из-за этого. Но я должен был во что бы то ни стало знать все.
- Отец уехал на мотоцикле. Сам видел, - соврал я. - И Буйнак с ним не было.
- Ну, тогда не знаю, сынок. - Ладонью мама устало отвела со лба прядь волос. - Наверное, бегает где-нибудь.
Я понял, что допытываться бесполезно, и, ни слова не говоря, вышел из комнаты. "Надо расспросить Муттихон, - решил я. - Наверное, ее тоже научили, что отвечать, но ее хоть обмануть можно".
Отыскать Муттихон оказалось не так-то просто. Я уже отчаялся было, когда услышал мягкие шлепки со стороны старого русла арыка. Сестренка что-то лепила из глины и была так увлечена своим занятием, что не сразу меня заметила. А может, она просто делала вид, что меня не видит?
- Что ты тут делаешь, Муттихон? - спросил я, не зная, с чего начать разговор.
Она взглянула на меня и отвела глаза. "Так и есть, - подумал я, - научили девчонку". И решил не хитрить.
- Буйнак не видела?
- Нет.
- Не стыдно обманывать? Забыла, чему тебя бабушка учит?
- Все равно не скажу! - заупрямилась Муттихон. - Папа не велел говорить.
- Не скажешь?
- Не скажу! Только попробуй меня пальцем тронуть. Папа предупредил: если обижать меня будешь, он тебя поколотит как следует.
- Никто тебя и не собирается трогать. Скажешь, где Буйнак, - цветные карандаши получишь.
- Ха! Так я тебе и поверила!
- Не веришь - не надо. Сам все узнаю.
Я сделал вид, что собираюсь уходить.
- Постой. Ладно, скажу, только чтобы папа не знал!
И Мутгихон рассказала все как было.
Утром, лишь только я ушел в школу, отец посадил щенят в хурджун, взвалил на ишака и выехал за калитку, свистнув Буйнак, чтобы шла за ним. Маме он сказал, что отвезет собак в тугай и там оставит.
- Так и сказал? - переспросил я.
- Так и сказал, - кивнула Мутти. - Л теперь давай карандаши, раз обещал.
- Дам, не бойся. Ты вот что сделай: беги домой и принеси пару лепешек. Только смотри, чтобы никто не видел. Понятно?
- Понятно. Ты что задумал?
- Не твое дело.
- Неужели в тугай пойдешь? - ахнула сестренка. - Не ходи! Бабушка говорит, там волки водятся, шакалы. Не ходи! Лучше мне никаких карандашей не надо!
- Враки все это, - успокоил я. - Я в том тугае тысячу раз с Буйнак бывал. Ну, сама подумай, кого из нашего кишлака волки в тугае съели? Никого. Это бабушка нарочно тебя пугает, чтобы далеко от дома не уходила. Иди, лепешки тащи.
Уговаривать Муттихон не пришлось. Она мигом слетала домой и принесла лепешки.
- Молодец, - похвалил я. - Можешь взять карандаши, они у меня в сумке лежат. Если мама спросит, где я, скажи - с мальчишками играть пошел.
Я погладил ее по голове, взял хлеб под мышку и выбежал на улицу. К тугаю вела узкая, заросшая по обочинам густым камышом дорога. Метелки камыша пушились от малейшего дуновения, пушинки роились в воздухе, устилали дорогу грязно-серыми хлопьями.
Вдоль дороги тянулся водосборный коллектор, который кончался озером. А сразу за озером тугай. Я дважды бывал здесь с отцом: пригоняли на водопой стадо, когда возвращались с отгонных пастбищ. И оба раза меня так и подмывало забраться в чащу, такая она была загадочная и пугающая, полная неясных шорохов и приглушенных звуков. Но отец строго-настрого запретил мне бывать в тугае. Туда и взрослые-то не часто решались заходить, разве что по крайней необходимости. Тугай пользовался дурной славой.
…Я нерешительно потоптался возле зарослей на берегу озера. Идти теперь было страшновато. Дорога обрывалась у озера. Дальше в тугай вели тропинки. Пробираться по ним можно было только пригнувшись, так низко нависали колючие ветки. Было тихо - чаща жила своей таинственной, непонятной жизнью.
Я огляделся по сторонам. Коллектор, видимо, углубляли экскаваторами, там и сям высились холмы твердого сухого грунта.
Что, если взобраться на холм и оттуда позвать Буйнак? Она услышит и прибежит. А вдруг не прибежит? Все равно буду звать! Она умная, поймет, что я тут ни при чем… Что это не из-за меня…
А может, отец вовсе не привозил их сюда? Отвез куда-нибудь в другое место? Разыскать отца и спросить?
Нет, не годится. Спрашивать нельзя. Ну, почему он такой жестокий у нас? Ни Буйнак не пожалел, ни щенков. Наверное, его кто-то сильно разозлил. Он, когда вспылит, ничего не видит и не слышит. Бабушка говорит, что он с войны таким пришел. А до этого спокойный был, добрый…
Я поднялся на холм и еще раз внимательно осмотрелся вокруг. Над зарослями джиды и турангила покачивались серебристо-сиреневые метелки камыша. Дальше заросли становились выше и гуще, начинался настоящий лес. В вечереющем небе кружились птицы, какие - отсюда не разглядеть.
- Буйна-а-ак! - крикнул я. Голос прозвучал негромко и жалобно. Я набрал полную грудь воздуха и закричал изо всех сил: - Буйна-а-а-к-е-е-ей!
В кустах испуганно шарахнулся какой-то зверек. Я вздрогнул и оглянулся. По верхушкам зарослей было заметно, в какую сторону он удирал. Я проследил его до самой чащи и уже хотел снова крикнуть, как вдруг увидел, что сквозь заросли по направлению ко мне кто-то движется. Почему-то я сразу решил, что это Буйнак.
Она медленно вышла из кустов и остановилась у подножия холма, понуро опустив голову. Такой я еще никогда ее не видел: бока ввалились, шерсть слиплась в клочья, вся в репьях и грязи, глаза тоскливые, уже ни на что не надеющиеся.
Пока я сбегал с холма, Буйнак легла на редкую пожелтевшую траву, уронив голову на передние лапы. За эти несколько часов она словно постарела на десять лет.
Я хотел обнять ее и не решился.
- Хлеба тебе принес, - сказал я, чувствуя себя бесконечно виноватым перед нею.
Буйнак даже не взглянула на меня. Она была права. Многие годы она верой и правдой служила нашей семье, охраняла овец лучше, чем иные пастухи, рожала сторожевых псов, стерегла дом и кочевье, любила нас всех, даже отца, и вот теперь…
Колючий комок подкатил к горлу, мешал мне дышать.
Конечно, Буйнак была права. Ведь мы прогнали ее из дому. Привезли вместе со щенками в тугай и бросили - живи как хочешь. Представляю, что она о нас думает. О нас… Но ведь я не хотел, я…
Буйнак подняла голову, и в глазах ее промелькнуло новое выражение. "Ты не виноват, - казалось, говорили ее глаза. - Я не обижаюсь на тебя".
Я опустился на колени и прижался лицом к ее морде.
- Хочешь, я останусь с вами? Будем вместе жить в тугае.
Буйнак вздохнула и отодвинулась от меня. Теперь в ее глазах были жалость и укоризна. "Глупый, разве люди живут в тутаях? Люди должны жить с людьми. Это нам, собакам, все равно где жить".
- Неправда, - сказал я.
"Правда", - моргнула Буйнак.
Она видела меня насквозь. Ее невозможно было обмануть. Мы оба понимали это.