- Мы останемся друзьями.
"Да".
- Я буду навещать вас.
"Да".
- Часто-часто.
"Нет. Приходи изредка. У тебя будет много своих забот".
Она потянулась ко мне, просунула морду мне под мышку. Некоторое время мы сидели молча. Я чувство вал, как гулко бьется ее сердце. Прошелестел ветер в зарослях. Каркнула, пролетая над нами, ворона. И опять наступила тишина.
- Где Карауз? - спросил я.
Буйнак осторожно высвободилась из моих рук и поглядела в сторону тугая. Я вскочил и подобрал с земли лепешки.
- Пойдем к ним.
Казалось, Буйнак колеблется.
- Пойдем, пойдем, - торопил я.
Она решилась и медленно затрусила к зарослям. Я поспешил следом.
Наша тропинка была похожа на узкий желто-зеленый туннель в зарослях. Ее наверняка протоптало зверье - взрослому человеку здесь пришлось бы пробираться ползком.
Я шел следом за Буйнак, низко пригнувшись и отводя от лица колючие ветви джиды. Местами приходилось опускаться на четвереньки. Тропинка была устлана сухими листьями камыша. Я порезал руку, но не подавал виду и старался не отставать от Буйнак.
Впереди забрезжил просвет. Через минуту-другую Буйнак вышла на лужайку и оглянулась, словно приглашая меня поторопиться.
После желто-зеленого сумрака тропы закатное солнце ослепило меня, и я зажмурился. Поросшая жесткой зеленой травой лужайка выходила к озеру. Дул ветер, по воде бежала мелкая рябь. Красноватое вечернее солнце клонилось к закату. От него через все озеро тянулась огненная дорожка.
Чуть в стороне, на подстилке из сухого камыша, свернувшись клубками, спали щенята.
- Карауз! - позвал я. - Иди сюда, Карауз!
Все трое вскочили, как по команде, и бросились к нам, заливаясь лаем и повизгивая. Я разделил лепешку на четыре части, три отдал щенятам, а четвертую - побольше - Буйнак. Они мигом все съели.
- Завтра принесу, потерпите, - сказал я, а про себя решил, что надо кроме хлеба прихватить с собой что-нибудь еще.
…Возвращаясь домой уже затемно, я думал о том, что отвечу отцу, если он станет меня расспрашивать, где был. Но отца дома не оказалось. Я наскоро поужинал и лег спать, довольный тем, что разговор с отцом не состоялся. Я не боялся этого разговора. Мне не хотелось говорить с отцом, не хотелось его видеть.
Муттихон помалкивала о том, что я бываю в тугае. Но если бы она даже и проболталась, ей все равно никто бы не поверил: тугай был далеко, туда и взрослые ходить побаивались.
Меня такое положение устраивало, и я чуть не каждый день навещал Буйнак с детьми.
Разговора с отцом у нас так и не было. Последнее время он, правда, редко бывал дома, но когда и бывал, речь о Буйнак не заходила. Он упорно молчал, я ни о чем не спрашивал, и все делали вид, будто ничего не произошло.
Порою я смотрел на отца и, чувствуя, как болезненно сжимается сердце, задавал себе вопрос: неужели он и в самом деле такой черствый, бессердечный человек? Я не мог, не хотел в это верить. Ждал, что отец вот-вот сам заговорит о Буйнак и ее детях, возьмет меня с собой, мы отправимся в тугай и привезем их обратно.
Но отец молчал, и я с ужасам убеждался в том, что судьба четвероногих изгнанников ему безразлична.
Бабушке вообще ни до чего, кроме пряжи, дела не было. Она заметно сдала за последнее время. Ни с кем не разговаривала. Пряла целыми днями да пила чай, настоянный на оленьей траве.
Мама хлопотала по хозяйству и бывала так занята, что таскать из кухни еду для собак не составляло особой трудности.
Так все и шло своим чередом. По утрам я уходил в школу, потом спешил к Буйнак в тугай, возвращался домой, готовил уроки и ложился спать. А утром все начиналось сначала.
Однажды в классе нам дали задание нарисовать, кто как провел лето. Я нарисовал Буйнак возле топольков с ободранной корой.
Учитель долго разглядывал мой рисунок, потом отложил в сторону и посмотрел на меня так, словно видел впервые. Я смутился, а он похлопал меня по плечу со словами:
- Очень хороший рисунок, Нарбута. Молодец. Пошлем его в журнал "Гунча", если не возражаешь.
Я удивился: рисунок как рисунок, могу нарисовать и лучше, но вслух ничего не сказал.
Прошла зима. Опять зазеленели горные склоны. На ветках деревьев в тугае набухли и проклюнулись почки. Щенки у Буйнак выросли и стали совсем взрослыми. Если бы я не видел их чуть ли не каждый день, я бы их теперь не узнал. Даже Карауз. Шерсть у нее стала густая, пушистая. И потемнела. Она была теперь серая, как волчица. Да и повадками напоминала волчицу - такая же поджарая, стремительная, ловкая. Ей ничего не стоило поймать зайца, подкараулить суслика или зазевавшуюся пичугу. Она даже за рыбой наловчилась охотиться на отмелях. Сестры от нее не отставали.
Они уже давно не нуждались в моей помощи, сами себе добывали пропитание и Буйнак приносили ее долю.
А она, как и наша бабушка, сильно сдала за эту зиму, двигалась мало, ела неохотно, целыми днями грелась на солнышке.
Наверное, бабушка ошиблась, когда говорила, что собака за год два года проживает. Бабушке семидесятый год пошел, ну и Буйнак, по собачьему счету, не меньше.
Как же я теперь без нее с Кадыркулом и заготовителями бороться буду? На Карауз с сестрами надежда маленькая, они совсем другие.
Карауз грызла кость, лежа рядом с матерью. Я посмотрел на ее грозные клыки, представил себе, как она рвет и треплет ими Насфуруша, и засмеялся. Да, с Карауз Кадыркулу ни за что не справиться, это ему не Буйнак! Карауз выросла в тугае настоящей хищницей, жестокой, бесстрашной, не знающей жалости.
Однажды, когда я после школы пришел как обычно проведать Буйнак, они все вчетвером рвали зубами тушу какого-то крупного зверя.
- Ого! Вот так добыча!.. - начал было я и вдруг осекся, чувствуя, как у меня от ужаса холодеют и сами собой подгибаются ноги: собаки терзали овцу…
"Неужели Карауз решилась напасть на стадо? А может быть, баран сам заблудился и забрел в тугай? Но даже если и так, то…"
Мысли путались, тревожные, обжигающе холодные. Ни слова не говоря, я отошел на несколько шагов и остановился возле самой воды. Собаки, не обращая на меня внимания, продолжали неторопливо раздирать свою страшную добычу.
"…Она нарушила древнейший закон чабанской жизни. Из века в век собака была чабану верным другом, помогала ему пасти, охраняла овец от хищников и никогда не нападала на отары сама. И вот… Но, может быть, я ошибся? Может быть, мне только показалось, что это овца?.."
Я снова подошел к собакам, присмотрелся внимательнее… Нет, сомнений не оставалось: это овца из отары. Голова еще цела… Мертвая, в потеках грязи и запекшейся крови…
И вдруг ужасная догадка пригнула меня к земле. Я бросился на колени, растолкал глухо зарычавших собак, непослушными пальцами стер с клейма багровую слизь и увидел три знакомые тройки… Отчаянный вопль рванулся из моего горла. Падая, я успел заметить, как шарахнулись в сторону косматые, зловещие тени четвероногих убийц…
Я очнулся от щекочущего прикосновения к лицу теплого, шершавого языка Буйнак. Ее, кажущаяся огромной, голова четко вырисовывалась на фоне пронизанного весенним солнцем бездонного голубого неба. Глаза смотрели на меня жалобно и виновато.
- Как ты могла… - произнес я и заплакал. В горле першило, голос был какой-то чужой, хриплый. - Как же ты допустила, Буйнак?
Она склонила голову набок и чуть слышно заскулила.
"Не надо, - умоляли ее глаза. - Не говори об этом".
- Надо, - жестко сказал я и сел, подтянув колени к подбородку. - Что плохого сделала вам Сиротка? Зачем вы убили ее?
"Ты не поймешь".
- Не пойму, - согласился я. - Наверное, никогда не пойму. Но ты все равно ответь.
"Я не убивала Сиротку".
- Карауз?
"Да".
- Какая разница?
"Разница есть. Карауз выросла в тугае. Она почти не знает людей".
- Ну и что?
"Ничего. Просто она живет по другим законам".
- Она твоя дочь.
"Да, но…"
- Ты должна была ее научить.
"Я старалась. Не вышло. Тебе этого не понять! Ты не жил в тугае. Здесь все по-другому. Здесь иначе нельзя".
Я осмотрелся по сторонам. Сестры Карауз лежали поодаль, греясь на солнце.
- Где Карауз?
"Я прогнала ее. Вернется".
- И опять будет душить овец?
"Не знаю. Наверное, будет".
- И ничего нельзя изменить?
"Нет. Теперь уже ничего не изменишь. Поздно, Охотиться на овец легче, чем на зайцев. Овцы не боятся собак. Не убегают".
- Они верят вам!
"Да. Верят. Мы так же верили людям".
- Мне пора. - Я встал. - Надо что-то делать, Буйнак. Это плохо кончится!
Теперь она смотрела на меня снизу вверх, и от этого взгляд ее казался еще жалобнее.
"Я попробую. - Не осуждай ее… и нас не осуждай", Я промолчал. Что я мог сказать?
"Ты больше не придешь?"
Я отвел глаза в сторону.
- Приду.
"Когда?"
- Не знаю. Может быть, завтра.
…Но я не пришел ни на другой день, ни на третий, ни через неделю. Возможно, больше не пошел бы к ним никогда - кровоточащая тень Сиротки разделяла нас, и я не мог, не смел переступить через нее. Я много думал о том, что произошло тогда в тугае, старался осмыслить случившееся, мучился, не находя ответа, кто же виноват в том, что между мною и Буйнак с ее дочерьми пролегла бездонная пропасть.
Однажды, возвращаясь из школы, я увидел, как на дорогу, которая вела к тугаю, свернули два пса. Сам еще не зная почему, я побежал за ними и скоро догнал их. Это были старшие сыновья Буйнак - Сиртлан и Коктай. Куда они направлялись? Неужели к матери? Но откуда им известно, где она?
Не замечая меня, псы трусили по пыльной дороге. Я следовал за ними на некотором расстоянии и вскоре понял, что не ошибся: добежав до озера, Коктай и Сиртлан отыскали нужную тропинку и скрылись в зарослях. Я подождал немного и пошел следом. Не выбираясь на открытое место, я из зарослей наблюдал за тем, что происходит на поляне.
Буйнак и ее сыновья стояли друг против друга и настороженно принюхивались. Потом она вильнула хвостом и, подойдя к Коктаю, потерлась мордой о его морду. То же повторилось с Сиртланом. Затем Буйнак вдруг отскочила назад и, продолжая вилять хвостом, побежала по кругу. Сыновья, словно маленькие щенята, с лаем и визгом бросились за ней в погоню, и началась веселая кутерьма.
У меня защемило в груди. Еще совсем недавно мы с Буйнак точно так же резвились на горных лужайках. Недавно? Как давно это было! Я почувствовал, что еще немного, и я не выдержу, кинусь к ним и, позабыв обо всем, присоединюсь к их игре.
Наверное, я бы так и сделал, но как раз в это мгновение мимо меня промелькнули три серые бесшумные тени и грозное рычанье разом положило конец веселой возне. Я выглянул из-за куста.
Посреди поляны, ощетинившись и угрожающе оскалив клыки, стояли Карауз и ее сестры. Коктай и Сиртлан на мгновение растерялись, но тотчас же яростно зарычали, и шерсть у них на загривках поднялась дыбом.
На Буйнак больно было смотреть: она как-то сразу сникла и, низко опустив голову, понуро поплелась прочь.
Я со страхом ожидал, что собаки бросятся друг на друга и начнется грызня, но все кончилось мирно. Сиртлан с Коктаем, продолжая рычать, обошли сторонкой сестер и скрылись в зарослях.
"А ведь они родные, - с горечью подумал я. - Но еще чуть-чуть, и вцепились бы друг другу в горло".
И всю дорогу до дома я мучительно пытался придумать что-нибудь такое, чтобы Буйнак с дочерьми могла вернуться домой, пока наконец не понял, что стараюсь напрасно и ничего уже изменить нельзя. Буйнак еще, может быть, и вернулась бы, хотя тоже вряд ли: она обидчивая и предательства ни за что не простит. Ну, а те трое никогда не станут домашними собаками. Буйнак права, теперь уже ничего не изменишь.
Вечером отец пришел из конторы совхоза раздраженный и злой. Отказался от ужина. Снял со стены ружье, патронташ, достал коробку с патронами.
- Картечь где-то у нас была?
- Откуда я знаю? Картечь-мартечь… Время овец в горы гнать, а он на охоту собирается, - заворчала мама. - Добро бы хоть охотник был, а то!.. Только пугать умеете.
- Что верно, то верно, - согласился отец, роясь на полке. - Душа у меня не лежит к охоте. А в этот раз, видите, придется… Вот она где, оказывается. - Он открыл коробку, вынул из нее патроны и стал засовывать в патронташ. - Обнаглели волки. Шесть овец за две недели, и все из нашей отары. Никогда такого не бывало. А у бухгалтера разговор короткий: не уберег - плати из своего кармана. Я ему и так объяснял, и этак, ничего слушать не хочет. Плати, и все. Или волков сюда подавай. Тогда спишут. - Он налил в пиалу остывший чай, отхлебнул. - Собери поесть чего-нибудь. Завтракать не буду, чуть свет в тугай пойду.
Я еле удержался, чтобы не закричать. Изо всех сил стискивал зубы, но меня так трясло, что зуб на зуб не попадал.
- Ты что это? - удивился отец. - Трясешься весь и лицо бледное. Иди, мать, посмотри, уж не заболел ли парень.
Мама потрогала мне лоб, заставила выпить чаю с медом, заботливо укутала одеялом.
Всю ночь я не сомкнул глаз. А едва забрезжило за окном, встал, тихонько оделся и выскользнул за дверь.
Я мчался по дороге, смутно белеющей в предрассветных сумерках, сам еще толком не зная, что иуду делать. "Спасти… - билось у меня в голове. Предупредить… Пусть уйдут куда-нибудь подальше.."
Уже возле самого озера, услышав, как где со позади, на дороге, затарахтел, приближаясь, отцовский мотоцикл, я пригнулся и, обдирая лицо и руки о нависшие ветки, побежал по знакомой тропе.
Вот наконец и поляна. Я бросился к тому месту, где на камышовой подстилке обычно спала Буйнак, и остановился как вкопанный: собак не было!
Я обшарил всю поляну, окрестные заросли, звал вполголоса, чтобы не услышал отец. А в ушах раскатами грома отдавался грохот мотоциклетного мотора. Обессиленный, я опустился на землю и только тогда понял, что это стучит, пытаясь вырваться из грудной клетки, мое сердце.
А вокруг было тихо. Где-то плескалась вода, как обычно шуршало и потрескивало в тугае, птицы перекликались неуверенными со сна голосами. Озеро было бирюзово-синим, и небо над озером наливалось светлеющей с каждой минутой бездонной синевой.
Я поднялся и, не думая, куда и зачем иду, пошел вдоль берега, машинально обходя высокие кусты и деревья.
Заросли поредели и кончились. Впереди зеленел просторный выгон, подернутый легкой дымкой испарений, которая исчезнет с первыми же лучами солнца. На выгоне паслась отара. Уже рассвело, но солнце еще не поднялось из-за дальних гор, и овцы казались просто темными холмиками, неторопливо передвигающимися с места на место. И навстречу мне шел, огибая отару, человек с палкой наперевес.
Из-за гор выглянул краешек солнца, в его лучах палка в руках человека сверкнула холодным металлическим блеском, и я вдруг понял, что человек этот - мой отец и палка у него в руках - вовсе не палка, а ружье. И в то же мгновение я увидел, что впереди меня, на одной линии с отцом крадется к отаре собака. И по тому, как она кралась, а не шла открыто, я понял, что это не сторожевой пес, и, все еще не веря, наугад негромко позвал:
- Карауз!
Собака вздрогнула и оглянулась.
Отец вскинул ружье. Он не видел меня, не мог видеть, я стоял в тени.
- Беги, Карауз! - крикнул я, но было уже поздно. Отец выстрелил…
Карауз метнулась в заросли. А ты…
Ты еще стоял несколько мгновений, прежде чем упал лицом вниз.
Захлопав крыльями, взмыли в небо потревоженные выстрелом птицы. Но они возвратятся на землю, а тебе не вернуться уже никогда.
Опираясь на руки, ты приподнялся, чтобы в последний раз взглянуть на небо, которое так любил, и увидел отца. Отшвырнув ружье и вцепившись руками в волосы, он бежал к тебе, широко раскрыв рот в безумном рыдающем вопле. Но ни голоса его, ни слов безысходной тоски и горя ты уже не услышал…
Я слышал их много раз. И одиннадцать лет спустя написал о тебе эту повесть. Я - твой старший брат, которого ты ждал когда-то из армии, но так и не дождался.
Примечания
1
Насфуруш - торговец насом. Нас - особый вид табака.
2
Горная речка.
3
Лакомство, приготовляемое из муки и сахара.
4
Густые заросли.
5
Бутон.