Выключив аппаратуру и устало опустив голову, Вахрушев шевелил пальцами, словно стряхивал с них невидимые капли воды. Затихли вентиляторы, замолк динамик, и только зуммер еще продолжал пищать.
- Мамкин! Выключи свое рацпредложение, - пробубнил сержант Резник. - У меня от него желудок вибрирует.
Мамкин поднялся со стула, потянулся к выключателю, но помедлил и, обращаясь к Кадомцеву, сказал с откровенной гордостью:
- Зато стрессор какой!
- Стрессор? - удивился Кадомцев, чувствуя, что, кажется, начинает кое-что понимать. - Сверхраздражитель?
- Точно, - кивнул Вахрушев. - Военно-инженерная психология, товарищ капитан.
Вот оно что! Значит, именно в этом вся соль "системы Ю-три". Но ведь, насколько помнил Кадомцев, психология рекомендует снимать, рассеивать так называемые "стрессовые" явления? Чтобы улучшить прием информации.
- А вы поступаете наоборот?
- В том-то и дело, - сказал Вахрушев. - Я провожу вас и по дороге объясню.
Уже со ступенек Вахрушев, обернувшись, крикнул:
- Младший сержант Резник! Продолжайте тренировку! Садитесь за пульт офицера наведения и действуйте по учебному плану.
Кадомцеву он пояснил:
- Резник уже давно освоил обязанность офицера наведения. Сообразительный парень.
Так вот насчет нашей системы подготовки операторов. Сначала сделаю вам вводную теоретическую часть.
Рецепторы, анализаторы, сенсорные свойства… Со всеми этими терминами Кадомцев в свое время встречался в академических курсах. Не в них, собственно, было дело. Главное - Вахрушев со своими операторами поступал по-своему. Существует мнение, что повысить эффективность восприятия можно, максимально устранив все посторонние раздражители, то есть убрав стрессоры. Но у оператора-ракетчика в боевой обстановке таких идеальных условий никогда не будет. Наоборот.
Почему бы не применить и здесь принцип физических тренировок? Надевают ведь хоккеисты на тренировках специальные свинцовые пояса?
- Но тут разные вещи: физиология и психология, - сказал Кадомцев. - Разные закономерности.
- Вот и нам так говорят: разные принципы, разные законы. А мы все-таки считаем: не убирать надо стрессоры, а преодолевать их, привыкать к ним. Тогда в нормальной обстановке работоспособность намного увеличивается. Правда, нет у нас еще стабильности. Ввели специальный график ошибок сопровождения на каждого оператора. А в чем дело, не поймем.
- Потому что кустарничаете, - сказал Кадомцев. - Попробуйте привлечь инженеров.
- Я выступал в полку на технической конференции, - усмехнулся Вахрушев. - Мне сказали: не фокусничайте, вы не хоккеисты. Рискованное дело.
- Чем же оно рискованное?
- Видите ли, тут даже у опытных операторов очень скоро возникает психологический барьер. Оператор при этом иногда утрачивает часть своих старых навыков, то есть даже по-старому работает хуже, слабее. Потому что методика подготовки совсем другая. Но это наверняка временное явление. Мои хлопцы этот барьер преодолели.
- Так, так… - протянул Кадомцев. - Насколько я понимаю, эта ваша "система Ю-три" - занятие полулегальное? А мне Трушков говорил: де-юре и де-факто.
- Ну это он, наверно, имел в виду меня. А вообще-то положение наше сомнительное. Сами понимаете: боевая готовность. Пропустишь цель - головой ответишь. Да еще спросят за эксперименты.
На опушке в корабельном сосняке висел бестолковый разноголосый грачиный грай. Взъерошенные грачи яростно драли глотки, укладывая сучья в свои колючие гнезда-шары. Вниз летели перья, прутики, прошлогодние шишки.
Опасливо задирая голову, Вахрушев говорил что-то, но что, было непонятно. Все тонуло в ошалелом грачином гаме.
- Я говорю: поучиться надо у этих горланов! - кричал Вахрушев, улыбаясь и тыча вверх пальцем.
- Чему поучиться?
- Упорству, трудолюбию. Их же дважды пытались изгнать. Из трех берданок палили. А им нипочем. Они на все капали сверху.
- Помешали?
- Помешали. Кое у кого вызывали "стрессовые" явления. На нервы, дескать, действуют. Поступил приказ: "Отрегулировать!".
- Не все в жизни регулируется.
Вахрушеву пора уже было возвращаться, но он не торопился. И Кадомцев понимал, почему он медлит. Он ждал, что скажет Кадомцев о "системе Ю-три", ждал его мнения как замполита.
Стоило ли сейчас говорить определенно об этом, не зная досконально существа? Ведь речь в конечном счете идет о методике обучения операторов. Нет, почему же? Пожалуй, в первую очередь о морально-психологической подготовке расчетов. А уж это имеет к нему самое прямое отношение.
- У вас какая-нибудь литература по этой проблеме есть? - спросил он.
- Кое-что есть. Несколько монографий и брошюр.
- Занесите мне сегодня вечером. Надо проштудировать.
- Сделаю, - сказал Вахрушев, не скрывая разочарования. Видно, решил, что Кадомцев все-таки ушел от прямого ответа.
Пожимая ему руку на прощание, Кадомцев сказал:
- Больше бодрости, Вахрушев! Хвост трубой, как говорят моряки. Дело у вас, безусловно, перспективное. А меня считайте союзником…
- Это другой разговор! - Вахрушев стиснул руку Кадомцева. - Спасибо. Разрешите идти?
- Одну минуту! - сказал Кадомцев. - Что же вы про Салтыкова не спрашиваете, не интересуетесь?
- Извините, товарищ капитан, - чуть смутился Вахрушев. - Но я не думаю, чтобы…
- А я выяснил причину. У него резко ухудшилось зрение.
- В самом деле?
- Да. И очень жаль, что вы этого не замечали. Я имею в виду не только вас.
- Жалко парня… Сейчас припоминаю: кое-что за Салтыковым я замечал и раньше. Близорукость его замечал. Но как-то не придавал значения.
- Вот и плохо, - упрекнул Кадомцев. - Именно в этом наша беда. Видим, замечаем, но часто не умеем анализировать, не умеем делать выводы. Кстати, о Мамкине тоже стоит подумать.
- Мамкин? - удивился Вахрушев. - По-моему, с ним все обстоит нормально. Исполнительный, расторопный хлопец. Рационализацией занимается.
- Ну зуммер его - это не такая уж солидная рационализация, - сказал Кадомцев. - Потому что он способен на большее. Ему не хватает самостоятельности.
- Я не совсем вас понимаю, товарищ капитан… Если вы имеете в виду его взаимоотношения с Трушковым и Резником, так это в порядке вещей. Они - старослужащие, можно сказать, ветераны, а он - солдат-первогодок. По-моему, это естественно.
- Только на первых порах. Сколько уже служит Мамкин? Скоро год как служит. А вы его все еще держите в коротких штанишках. Пора ему быть на равной ноге со всеми. Вот Трушков осенью демобилизуется, кто его по мастерству заменит? В первую очередь Юлиан Мамкин.
- Пожалуй, правы вы… Стоит над этим подумать.
10
Воздух в сосняке был густой и пряный. Пахло муравьями, сырым папоротником. Сосенки размякли под солнцем, распушились, топорщились липкими кисточками молодых побегов.
Ловко и стремительно, без крика шныряли кедровки, на лету припадали к самой траве, грудастые, похожие на упитанных карпов в пруду.
Лесная тропа, устланная прошлогодней хвоей, пружинила, скрадывала шаги, как толстый кабинетный ковер. Легко шагалось и легко думалось.
Еще не раз пройдет Кадомцев по этой тропе, не однажды увидит ручей, заросший желтыми тарелками дудника, грачиные гнезда, похожие на клубки ниток, проткнутые вязальными спицами… Но уже завтра все будет не таким ярким: оно не потускнеет, оно просто потеряет новизну, ничего сказочного, необыкновенного во всем этом Кадомцев уже не увидит. Об этом можно жалеть и не жалеть, потому что вся прелесть новизны как раз в первом впечатлении.
Ну, а встречи с людьми? Тут каждая последующая встреча - открытие. Большое или маленькое, содержательное или несущественное, но открытие. А может и не быть открытий. Живешь с человеком бок о бок месяц, год, говоришь с ним, ешь и пьешь, а он по-прежнему далек от тебя, словно ты смотришь на него в перевернутый бинокль.
Но бывает наоборот. Случайная встреча, оброненная фраза, нехитрый будничный разговор - и человек вдруг раскрывается…
На небольшой вырубке Кадомцев неожиданно увидел лейтенанта Колоскова. Тот ползал на четвереньках, что-то разыскивая в траве.
- Что-нибудь потеряли, лейтенант? - окликнул его Кадомцев.
Колосков поднялся, щелкнул перочинным ножом, пряча его в карман.
- Да так… Собирательством занимаюсь. По примеру наших предков.
Туманный ответ ничего не объяснил Кадомцеву. Но, видя смущение лейтенанта, не стал уточнять.
Рядом на пеньке лежали фуражка и противогаз Колоскова. На поясном ремне - пустая пистолетная кобура, из которой почему-то торчали сухие прутики, былинки, рогульки какие-то.
- Что это у вас?
Лейтенант хлопнул ладонью по кобуре, пояснил:
- В наряд заступаю. Сейчас пообедаю и пойду получать оружие.
- Я не об этом, - сказал Кадомцев. - В кобуру вам мусору кто-то натолкал. Подшутили, наверно?
- Ах, это! - рассмеялся Колосков. - Это строительный материал. Тут на вырубке полно сушняка прошлогоднего. Из этих сучочков и шишек мы с дочкой сооружаем лесных человечков. Гномов.
Колосков достал из кобуры несколько палочек, выбрал одну из них - корявую, причудливой формы, стал объяснять, как можно превратить ее в фигуриста. Вот линии готового сюжета: плавно выброшенные руки, запрокинутая голова. Здесь чуть-чуть подстрогать, приделать коньки - и готов. Он и сейчас проглядывается, надо только смотреть вприщур и, главное, представить картину в деталях.
- Вы музыкой не занимались? - спросил Кадомцев.
- Нет, - суховатым тоном ответил Колосков. - Родители погибли в войну. Жил у тетки. Так что было не до музыки.
Пожалуй, опрометчиво задал свой вопрос Кадомцев. Человек увлеченно рассказывает о любимом деле, рассчитывая на какую-то взаимность, хотя бы понимание, а тут ему ни с того ни с сего вопрос совсем из другой оперы.
Впрочем, не видно было, чтобы Колоскова это особенно задело. Он деловито спрятал в кобуру сучки, застегнул воротничок и, посадив набекрень фуражку с крохотным "нахимовским" козырьком, шагнул к Кадомцеву.
- Разрешите обратиться в официальном порядке, товарищ капитан?
- Вы что, обиделись на меня? - удивился Кадомцев. - Почему в официальном?
- По служебному делу.
- Ну и что? Какая разница, по какому делу мы говорим - по личному или служебному? Язык-то один: человеческий. Ну, пожалуйста, говорите.
- Я опять насчет рядового Микитенко. Он получил освобождение по причине травмы. Однако я его все-таки привлек к полезной деятельности. Поставил на покраску матчасти.
- И что же?
- Проявляет недовольство.
- Ну, это естественно, - сказал Кадомцев. - Заставь вас с больной рукой работать, и вы были бы недовольны.
- Людей не хватает, товарищ капитан. Кроме того, у Микитенко вторая-то рука здоровая. Вполне может держать кисть.
- Ну работает, пусть работает. Хотя можно было бы его и не ставить.
11
За окном хлюпал ночной дождь. Слезящиеся стекла казались вымазанными черной краской. Канцелярский стол отражался в них размыто и уродливо, а фигура Кадомцева, склонившегося над столом, казалась вытянутой и сплющенной, будто в кривом зеркале.
Сквозь раскрытую форточку, затянутую серебристыми струями, вливался мерный успокаивающий шум - дождь был долгий, обложной, на всю ночь. А Микитенко все-таки пошел в Поливановку. Надел плащ-палатку и отправился еще до ужина, прямо в самую грозу. Вернется ли он вовремя, к отбою? Должен вернуться.
За дверью канцелярии, у тумбочки, топтался дневальный. Шаркал ногами, будто натирал пол. Твист разучивает, что ли? Несколько раз Кадомцев собирался выйти и сделать ему замечание, но все откладывал: дневальный, как нарочно, вовремя затихал. Да и самому не хотелось отвлекаться от работы - план рождался что-то уж слишком трудно и мучительно.
Думал, дело пойдет гладко, даже рассчитывал управиться за час. Однако все оказалось сложнее.
В коридоре застучали шаги, бодрой скороговоркой дневальный стал кому-то докладывать. Кто же пришел?
Распахнулась дверь, и на пороге появился майор Утяшин. Сбрасывая с плеч мокрую накидку, удивленно взглянул на Кадомцева.
- Ты здесь, оказывается, Михаил Иванович?
- Ты разве искал меня?
- Да как сказать… Пожалуй, нет.
- Сильный дождь? - спросил Кадомцев.
- По нашим местам - не очень. Полезный дождичек. Для огородов, для грибков.
Утяшин прошел к своему столу, причесался, носовым платком промокнул на усах дождевые капли. Потом достал какую-то пухлую папку, озабоченно стал перелистывать страницы.
Медлительность, осторожная деликатность, озабоченность… Все это так было не похоже на Утяшина.
А началось это с совещания, от которого до сих пор у Кадомцева оставался неприятный осадок, ощущение неловко, неуклюже сделанного дела. Ему совсем не следовало выступать, и он не собирался выступать. Но он не сдержался. Начал с реплики, а потом выдал речь. Запальчивую, задиристую и, в общем, не очень убедительную. Это он понял уже после совещания.
Трудно, конечно, было сдержаться, когда командир радиотехнической батареи в черных красках стал изображать эксперименты вахрушевского расчета. Самоуправство, безответственность, вредное верхоглядство, даже техническое хулиганство ("скоро консервные банки вешать станут в командном пункте!"). Видимо, он рассчитывал на чью-то поддержку, иначе не стал бы говорить так. Но и Кадомцев переборщил, явно переборщил. Он не имел права на ту горячность, категоричность, с которой выступил в защиту Вахрушева. Не только потому, что дело это пока не апробированное и сомнительное, но главным образом потому, что еще не разобрался хорошенько в этом сам.
Произошла перепалка, правда безрезультатная, - командир не сделал никаких определяющих выводов. А майор Утяшин - азартный спорщик, сугубо бойцовская натура (каким представлял его себе Кадомцев) - промолчал. Правда, уже в конце он все-таки сказал несколько слов, несколько фраз. Но каких! Им мог бы позавидовать любой дипломат. Утяшин словно хотел смягчить неуместную запальчивость нового замполита. Пожалуй, все его так и поняли…
- Я закурю. Не возражаешь?
- Пожалуйста.
Утяшин подошел к окну, чиркнул спичкой, взглядом проводил синюю струйку дыма, потянувшуюся в форточку.
- Повздорил сейчас с женой. Предъявила ультиматум: или убери звонок из спальни, или перехожу в другую комнату.
- Недооценивает? - усмехнулся Кадомцев. Он попытался представить жену Утяшина: такая же рослая, крепкая в кости, краснощекая. Нет, скорее всего сухощавая, нервная. Иначе почему бы ее стал пугать по ночам звонок?
- Смех сквозь слезы. А по правде сказать, тяжело им здесь, женщинам. Мы вот с утра до ночи на службе, руководим да командуем, вроде и не замечаем глуши таежной. А они день-деньской торчат в этом бараке. Научились полы тереть по-сибирски веником-голиком, с кирпичом. Моя Ирина шутит: как протру полы до дыр, так уеду. Ни дня не останусь.
- Да, - сказал Кадомцев. - Это тоже проблема.
- Еще какая! Проблема дыр. Все-таки как ни говори, а любой человек, самый наисознательный, все равно тянется к культуре, к городу, к людскому водовороту. Я вот тоже думаю: не податься ли через год-другой в адъюнктуру. Как полагаешь, получится?
- Сомневаюсь: чтобы наукой заниматься, надо ее любить. Или хотя бы чувствовать, откуда она начинается. Различать новое.
- А, понимаю… - Утяшин сцепил пальцы, энергично и с досадой хрустнул ими. - Не дает тебе покоя эта вахрушевская эпопея! Но ведь мы же не твердолобые консерваторы, тоже разбираемся, ценим. Это я тебе искренне говорю. Пойми, Михаил Иванович, эксперимент Вахрушева пока не дает практического результата, более того, он наносит ущерб боевой готовности. Занимаемся сомнительными экспериментами, рушим, ломаем у операторов годами выработанные навыки. Какая тут, к черту, может быть готовность!
- Вот я и говорю, - кивнул Кадомцев. - Без риска науки нет. И не бывает.
- Хочешь сказать: боимся риска? Да, боимся. Потому что рискуем головой. Это ты ничем не рискуешь, даже наоборот. В случае успеха легко можно прослыть прозорливым впередсмотрящим, смелым защитником новаторов.
- Глупость, - сказал Кадомцев.
Утяшин поднялся со стула, затушил в пепельнице папиросу, взглянул на Кадомцева пристально, словно бы говоря: стоит ли с тобой ссориться?
- Ладно… Я вижу, тебя не очень-то волнует наше общее, кровное дело. Руководствуешься принципом: "Пришел, увидел, победил и доложил вышестоящему начальству".
- Знаешь что? Не старайся, - сказал Кадомцев. - Ты меня все равно не заведешь. А так называемое "кровное" дело действительно наше, а не только твое. Вот ради него-то я и буду поддерживать Вахрушева. В политотдел поеду, если понадобится.
- Ну что ж, ломай дрова, гни дуги. Вот сегодня с этим Микитенко ты не только загнул, но явно перегнул. Заведомого нарушителя дисциплины - в увольнение. Да еще в будний день.
- Это мое право.
- Гляди… Только я вынужден буду доложить командиру. Как о грубом извращении дисциплинарной практики.
- Я уже доложил.
- Вот как?
- Да. И между прочим, командир считает, что всю эту историю с Микитенко нам придется разобрать в деталях. Со всем офицерским составом. Поучительная история.
- Несомненно. Особенно если Микитенко явится завтра к утру. В лучшем случае.
Так вот. Значит, Утяшин тоже ждет возвращения рядового Микитенко. Теперь Кадомцев не сомневался: это одна из причин, которая привела начальника штаба сюда в неурочный час.
А что, если Микитенко в самом деле не вернется к отбою? Парень он замкнутый, скрытный, обидчивый, попробуй угадай, какой сюрприз он может выдать. Вечером, когда брал увольнительную у Кадомцева, только буркнул: "Разрешите идти?"
Ведь если разобраться: что ему в общем-то терять - через несколько месяцев демобилизация. Ну, отсидит еще трое суток на гауптвахте, так это ему не в диковинку…
- Придет, - убежденно сказал Кадомцев.
Утяшин промолчал. Повернулся и стал грузно вышагивать по комнате. Четыре шага в одну сторону, поворот - и четыре в другую. Была в этом намеренная демонстрация: вот я похожу и подожду. Ждать осталось немного - каких-нибудь двадцать минут. А уж потом поговорим и поглядим, чьи слова чего стоят.
Вообще-то это было мелочно. Ведь явится или не явится вовремя Микитенко - в любом случае результат станет известен всем, в том числе и начальнику штаба. А может быть, Утяшин на что-то рассчитывает, знает о чем-то, чего не знает Кадомцев?
Кадомцев подумал, что сейчас стоило бы еще о многом сказать Утяшину. Тоже о нелицеприятном, спорном, о таком, что надо было делать по-иному. Нет, не нужно ни о чем говорить. Потому что в конечном счете все это второстепенное, а главное и принципиальное в отношениях между ними решается именно сейчас.
Половина одиннадцатого… Двадцать два тридцать. До вечерней поверки остается ровно десять минут. Глядя на циферблат настольных часов, Кадомцев вдруг отчетливо понял, что вернется или не вернется вовремя Микитенко, имеет для него большое значение. Дело не в том, что это может доставить удовольствие Утяшину, и даже не в неприятностях, которые обязательно последуют. Посклоняют на совещаниях, наверняка сделают внушение в политотделе. Однако все это несущественно. Страшно другое, что он, Кадомцев, замполит дивизиона, ни черта не разбирается в людях…