* * *
В бешенстве Павел рванул с окна бархатную тяжелую занавесь, швырнул на пол, пнул сапогом в угол комнаты и увидел в окне перед фасадом садящихся в карету, поданную к самому подъезду, венцев. Взметнутый кулак замер у самого стекла.
Три дивизии были на марше. Корпусом таким не сокрушить Францию, но лихое дело начать, а там будуг и солдаты, и пушки. Ладно все выходило: продовольсгвованне армии австрийцы обещали, денег Питт даст, в Берлин готϮ¾в ехать Репнин, его шайке Гаугвица не обвести, сколько бы ни учились у новых своих друзей из-за Рейна прохвостству. Репнин заставил бы Пруссию воевать!
Ничего не будет. Дивизии придется остановить, набор рекрутов отменить. И фельдмаршалу в Берлин ехать незачем, там теперь придется не требовать - уговаривать. Но и Колычев там более не годен, с происками французскими ему не справиться. Так кого послом?
Павел уцепился за эту мысль, чувствуя, что, коли дать волю, гнев нахлынет снова. Не спеша, словно сам с собой разговаривая, перебрал несколько имен, взялся было за перо, хрустнувшее в пальцах, чернилами забрызгивая лист. Император, пачкая ладонь, горстью стиснул в комок бумагу, швырнул в угол.
Дверь приотворилась, и Павел, метнувшийся стремительно из угла в угол, замер, глянул яростно, не в силах совладать с желанием - пнуть сапогом, шагнул широко. Дверь скрипнула, щелка исчезла, и император, глубоко вздохнув, постоял мгновение, успокаиваясь, выглянул в коридор:
- Куракина! Александра!
Он звал вновь назначенного вице-канцлера, а не Безбородко просто потому, что не хотел вновь подчиняться ноле этого человека. Александр Андреевич и посла в Берлин найдет, пожалуй, наилучшего, только выслушивать его с почтением высказываемые резоны - невмоготу. Да пусть лучше Нелидов в Берлин едет!
- Да, государь.
Ошеломленно уставясь на Куракина, Павел силился понять - сказал ли последние слова вслух, или улыбающийся, в синем муаре наперекрест груди человек просто вошел - и готов к услугам.
- Александр Борисович, австрийские представители в Кампо-Формио вступили в переговоры с французами. Дивизий наших более никто не ждет. Пруссия подала пример сговора; слать Репнина в Берлин более смысла нет. Кем сменим Колычева?
- Государь, есть человек. Молодой, но воспитанием своим прекрасно подготовленный к такой службе.
- Да?
- Никита Петрович Панин.
- В самом деле… молод и сумасброден.
- Государь, несчастья - жестокие, но лучшие учителя, а Никита Петрович зимой потерял двух сыновей.
- Поистине в этом есть рок. Кровь Паниных слилась с кровью Орловых, ненависть с ненавистью…
- Что, государь?
- Нет, ничего. - Павел, глядя сквозь Куракина, повторял про себя слова, только что произнесенные шепотом, еще раз, еще, еще.
- Да позовите же его!
Два часа спустя, вглядываясь в узкое, тонкое лицо Панина, он уже готов был отпустить Никиту Петровича, так и не произнеся ни слова, - но опомнился:
- Служба ваша в иностранной коллегии приметна. Чего бы вы желали теперь?
- Ничего, государь.
- В самом деле? Быть римлянином в наш век непросто.
Не отвечая, Панин лишь поклонился, качнув пышным париком.
- Ваш дядя был моим учителем. Кажется, он не просто думал о проектах на пользу государства, жил лишь этим. Вы схожи с ним?
- Не знаю, государь. Мне выпало за последние годы слишком много счастья и боли, чтобы думать.
- Так боль притупляет мысль, не обостряет?
- Право, не знаю, государь.
- Но Александр Борисович отзывается о вашей службе в самых превосходных тонах.
- Я лишь долг свой выполнял, не думая, как это будет принято.
- Хорошо. Никита Петрович, по представлению Александра Борисовича я назначаю вас полномочным послом при прусском дворе. Указ о сем будет сегодня; когда вы сможете выехать?
- Когда прикажете сдать дела.
- В особой спешке нужды нет. Подождем, чем все-таки кончится в Кампо-Формио.
Он отпустил Панина благостным, мягким жестом, но помниться Никите Петровичу будет ухмылка, пронизывающий голубой взгляд. Он простил бы Павлу напоминание о боли, жестокое удовольствие, с которым тот боль бередил. В конце концов, сам он давно понял, почему его брак с Софьей вызвал столько ненависти: жив быт отец, могли вернуть свою силу Орловы, а что такое соединенная мощь двух таких фамилий, поймет всякий. Но все переменилось, и не в этом теперь печаль. Капризу, прихоти императора, а не знанию своему, таланту обязан Панин назначением, и вот этого он Павлу не простит никогда.
* * *
Императрица возвращалась в Петербург одна. Еще до коронации договорено было, что Павел поедет кружным путем, через Смоленск и Ковно; ей скитаться было не в радость. Первые два дня пути она отдыхала после московской суеты, но в Хотилове заскучала и пригласила в карету Архарова. С первых минут приглянулась мешковатая основательность обер-полицмейстера, которому муж доверял полностью, и София, поняв быстро, что светской беседы не завязать, вдруг начала, ничего не утаивая, рассказывать о своих тревогах и обидах, которых было за весенний месяц апрель довольно. Архаров внимательно слушал, иногда вполголоса добавляя коротенькую фразу, а когда она закончила, обернулся к окну. София вгляделась в размягченный сумерками профиль, похвала едва ли не обиженно:
- Николай Петрович!
- Да, государыня.
- Я уж думала, утомила вас своими долгими речами. Но, ведаете теперь, и жизнь помазанников божьих - по все праздник. В этом и провидение Господне вижу: надобны испытания, чтобы познать милость его.
- Ну, коли милости дожидаться…
Он оборвал фразу бархатным шепотом, не повернувшись от окна, только лицо закостенело.
- О чем вы, Николай Петрович?
- Так, вспоминаю, государыня.
- Что?
- Бывало, Екатерина Алексеевна взгляд сронит, душа у всех к небесам возносится, так велика минута милости державной. А иные помнили: из Петергофа скакала, шляпу ветром снесло, волосы повило, пышнее гривы конской… Супруг-то ей монастырь прочил, а вышло…
Архаров шумно придвинулся, заполнив собой едва не всю карету, задышал императрице в ухо, заговорил жарко, торопливо, - вышло, как в волшебном фонаре. Екатерина Алексеевна тогда едва только русский выучила, да и знал-то ее не всякий, а позвала - и пошли за ней, гвардия, народ. Важно перемены людям указать, пообещать чего ни есть. Они ведь потом и не вспомнят об обещанном-то. А вспомнят, сказать не посмеют. Недовольных всегда достанет, а коли у власти человек неразумный, чего же легче? Гвардию поднять, да и…
- Николай Петрович, о чем вы? - прошептала императрица.
Архаров сглотнул, хрустнул пальцами:
- История дает примеры поучительные. С умом да волей - грех не воспользоваться.
- Но… то, что вы говорите… грех!
- Э, государыня! А жену в монастырь - не грех? Полюбовницу на престол - не грех? Дурь свою принародно казать, трон позорить - не грех? Не довольно того, что обыватель встречи на улице с государем пуще смерти боится, так взбрело в порфире впереди гренадер вышагивать! А народу государь нужен статный, благостный, чтоб любить. Народ - что дите, к матери тянется, он у нас еще не подрос, чтобы отцовскую строгость понимать. А коли за отца мальчишка-сумасброд берется исправлять, так вовсе беда!
- Но чего вы хотите?
- Вот это дело, государыня! Приедем - перво-наперво распоряжение дам: все дома и заборы красить в три цвета, на манер шлагбаумов в Гатчине.
- Бог мой, зачем? - Она отшатнулась, покрывшись гусиной кожей от пришедшей вдруг мысли: Архаров сошел с ума.
- Как зачем? Обывателю чтобы досадить, надо изыскать что ни есть мелкое, бестолковое, даже и без вреда, а главное, чтобы надо было переиначить то, к чему привычка есть. Они у меня закипят все! Сам собой слух пойдет: государь, мол, тронулся умом. А там…
- Николай Петрович, я поняла. Но дайте время подумать.
…За три недели в Павловске до приезда мужа она передумала обо всем. То ныло сердце сладко от предвкушения неведомого: могла ведь Ангальт-Цербстская принцесса править Россией, а чем Вюртемберг хуже Штеттина? То приходило слезливое, щемящее чувство одиночества, разом слетала шелуха приятного обмана: отец ее детей слишком долго ждал власти, пока жив, не отдаст. То сковывал ее, не позволяя до полдня подняться с кре^ сел, заговорить, позвать кого-нибудь, страх. Проходило все, и она оставалась в бессилии и безразличии, готовая в такие минуты согласиться со всем, чего от нее потребуют. Пустота на душе была и в душный, преддождевой полдень, когда выехали на аллею четыре кареты с гербами.
С мужем Мария Федоровна перебросилась только несколькими словами в первые минуты приезда, глядя растерянно на суету вокруг карст, вглядываясь в заветревшие с дороги лица, помятые мундиры.
Спросила об Аракчееве; Павел, сведя брови, отрывисто сказал:
- В Ковно остался, из Таврического гренадерского полка потемкинский дух вышибать.
Она кивнула, улыбнулась - и увидела вышедшего только теперь, не спеша, из кареты Безбородко, озирающего, приподняв бровь, лакеев, стаскивающих чемоданы с высоких запяток.
- Александр Андреевич, если вы не слишком устали с дороги…
Безбородко склонился - неглубоко, галантно, откинув шпагой полу мундира. Она не повела канцлера з свой кабинет, сразу решив, что для разговора больше подойдет пустующий флигель за розовым павильоном. Оглядевшись, прислушавшись, начала сразу о главном:
- Скажите, как государь провел эти дни? Безбородко снова приподнял бровь, остро оглядел императрицу, оттопырил губу - и, неожиданно посерьезнев, заговорил негромко, весомо:
- Думаю, многое из увиденного им запомнилось. В Орше государь имел долгий разговор с архиепископом Сестренцевичем и посетил иезуитский коллегиум. Вы знаете, средь наших подданных довольно католиков, и удержать их от пустых стремлений трудно монарху-фанатику, в вопросах веры мыслящему как цари, до эпохи Смутного времени властвовавшие. Государь строг, пунктуален и справедлив. В Пневе, что Смоленской губернии, увидел, что крестьяне к приезду нашему спешно мост чинят - повелел все работы прекратить, из казны вернуть потраченные мужиками деньги, две с половиной тысячи рублей, а виновного, помещика Храповицкого, под горячую руку повелел даже расстрелять.
- Бог мой!
- Что вы, не исполнилось. Государь отходчив - решает он быстро, но всегда готов внять доброму совету. Храповицкого станут судить: хотя, по справедливости говоря, какой суд его накажет?
Безбородко улыбнулся, надменно вскинув подбородок, кошачьи сощурил глаза:
- Впрочем, было и смешное. В Смоленске генерал Философов, по старости своей да сознанию неисправности дел, подавая государю рапорты, уронил, а тот сам наклонился поднять, генерала остановив словами: "Я помоложе тебя".
София отвела глаза. Сквозь балюстраду видна была глухая стена экзерциргауза, песчаная аллея.
- Спасибо, Александр Андреевич,
Четверть часа спустя, сдерживая биение сердца, она, не велев докладывать, вошла в кабинет мужа и с порога, не давая ему обернуться от стола, спросила быстро:
- Ты виделся с Архаровым?
* * *
В начале мая, по завершении коронационных торжеств, Пален приехал в Петербург, на день опередив возвращавшихся из Москвы придворных. Обер-полицмейстера Архарова, впрочем, ему, хоть и выключенному из службы, посетить все же пришлось, но показался Николай Петрович странен.
Хмуря полное, красное лицо, оглаживая вкруг лысины легкие прядки волос, говорил он нечто столь невразумительное, что Петр Алексеевич насторожился, глянул пристально:
- Полноте, ладна ли поездка? Государь здоров?
- Здоров… но и не вполне. Я же вам поименовал резоны некоторые, приметы.
- Приметами пусть знахари беспокоятся. Всерьез принимать надлежит лишь мнение лейб-медика.
- Да что же? Это у англичан, знаете ли, священники из докторов служат, так и выходит всякое, у нас же…
- Вы, видно, приехали недавно, Николай Петрович?
- Да, императрицу в Павловск провожал. В ночь - сюда, в карете соснул немного.
- Тогда вас, наверное, беседа наша утомляет. С разрешения вашего оставлю вас?
- Хорошо. Вы заехали бы к Трощиискому. Он у Платона Александровича… Вы ведь говорили с Платоном Александровичем?
- Вам ли не знать.
К Трощинскому заехал он в тот же день, после полудня, и, поговорив четверть часа, понял: зреет заговор. Новость эта не обожгла, Петр Алексеевич, намеки спокойно дослушав, ответил уклончиво: игра была не его. Трощинский тоже осторожничал, так и разошлись, все поняв, ничего не высказав. Пален попрощался вежливо и поехал к Жеребцовой.
Ему важно было застать Ольгу Александровну одну, и потому, велев кучеру быть наготове, за углом, послал слугу справиться о муже, назвавшись посыльным. Едва сноровистый парень, показавшись на крыльце, сделал условный знак, Петр Алексеевич дернул шнурок, карета покатила мягко и остановилась против дома ровно настолько, чтобы он успел выйти.
- …имею записку к вам от Платона Александровича.
- Садитесь же!
Жеребцова улыбнулась, округляя локоть, распечатала конверт, показав из-под приподнявшегося рукава сильную, вырисованную четко руку.
- Как он? Давно ли виделись?
- Последний раз - полтора месяца назад. Поверьте, Рундале - место, достойное прихоти самого Бирона. Конечно, князь скучает, достойного общества не заменит ничто, и все же…
- Ну да, если бы его сослали в Лодэ, Динамюнде или на Камчатку, было бы хуже. Но вы тоже пострадали, к тому же по вашей вине?
- Только по своей, коли это вина. Я принял в городе моем брата вашего, как подобает принимать первого сановника империи, и поступил бы так же снова.
- Вы смелы. Так чем могу вам помочь?
- Государь ныне окружен людьми новыми, мне не через кого даже передать прошение о возвращении на службу.
- Иных невелика честь знать. Впрочем, в фаворе Ростопчин… но, коли речь о должности военной, он может и не помочь, с Аракчеевым они не всегда ладят.
- Этот капрал?
- Граф. Генерал-провиантмейстер, хозяин Петербурга, все и вся.
- Ольга Александровна, может быть…
- Постойте! Я поговорю с Шарлоттой Карловной, ведь она помнит вас?
- К графу Ливену и его супруге я всегда питал самое большое уважение, но довольно ли влияния воспитательницы дочерей государя?
- А будет не довольно, пойду к Безбородко. Это уже забота моя, вы наш, и я вам помогу.
- Я, право, не знаю, чем и отплатить за доброту вашу.
- Не стоит, Петр Алексеевич, я ведь еще и не сделала ничего. Но государь вернется только в июне, не ранее.
- Искусству ждать мне пришлось уже научиться.
- Ну, ненадолго ведь!
…Ко дню рождения императора. 20 сентября, Пален будет вновь принят на службу в должность генерал-лейтенанта. Как Ольга Александровна доказала Безбородко важность и неотложность такого решения, кто ведает. Впрочем, канцлер женщинам отказывал редко - слишком долго, безвестным канцеляристом, мечтал он видеть гордых светских дам со склоненными перед ним головами, чтобы не ценить этого теперь.
* * *
В Петербурге стояла нестерпимая, влажная жара, и Резанов прятал усмешку, бросая взгляд на глухие воротнички и толстенные манжеты иркутских гостей. Братья Яков и Петр Мыльниковы, Петр Дмитриевич Мичурин располагались по-хозяйски, оставляя стулья от стола поудобнее. Косился на них, пристраиваясь с угла, Иван Голиков. Сыну его, Николаю, поначалу и стула не нашлось, стал у окна, за спиной руками опершись о подоконник, но Резанов, приметив это, шепнул на ухо лакею - подать кресло. Место Голиковым указано, попытка сговориться с иркутскими дельцами за спиной Шелеховых наказана - вложили Иван Ларионович и Наталья Алексеевна в дело по двести тысяч, а пай будет у нее в три раза больше, с учетом компанейского имущества. У Шелеховой наличных больше и не было, а вот Голиков мог и вчетверо вложить, да не позволено: знай место! Ему быть на третьих ролях, ну, а вторые - Мыльниковым, за верное разумение общего интереса. Так сговорено; теперь купцы прочтут со вниманием подготовленные Николаем Петровичем бумаги, подпишут, выпьют по стопочке - и миллионное дело начато.
В строгом вдовьем платье, с бледным от пудры лицом, вступила в комнату Шелехова, улыбаясь одними губами на поклоны, прошла быстро во главу стола.
- Рада видеть всех вас в сборе. Это - самая светлая память мужу моему. Сколь жива, не забуду: зимовали на Ситхе, цингой мучились, на ужин, обед, завтрак - одна рыба-юкола, топили очаг мхом, от дыма едучего глаза слезились, а он говорил: стоять компании нашей на славу российскую вовеки. Вот за то, что и вам, видно, слова его не в пустое, спасибо.
Мичурин, пожевав солидно губами, хотел вымолвить что-то, Яков Мыльников тронул его локтем, поднялся, молча поклонился Шелеховой. Следом встали, головы свесив, как на панихиде, остальные, один Голиков, на-бычась, только зад приподнял, ладонями в столешницу упершись. Помолчав, сели. Кашлянул густо старший Мыльников, пододвинул к себе разложенные по столу бумаги, спросил:
- Обговаривать заедино будем или частями?
- Я бы предложил постатейно обсуждать, - с мягкой, ироничной улыбкой ответил Резанов.
Мыльников поморщился:
- Статей тут много, значение их разно. Слово только мудреное, проще было бы договор обычный составить.
- Яков Прокопьевич, договором тут не обойтись, - уверенно, громко проговорила Шелехова, - как-никак полматерика иного берем. Соглашение государь утверждать будет, потому, думаю, благодарить нам надо Николая Петровича, что взял труд на себя составить бумагу, при дворе формой принятую.
- А мы и благодарны, Наталья Алексеевна, в той мере, что пай готовы выделить.
Резанов поморщился болезненно, поймал строгий взгляд и, против воли, смастерил на лице улыбку.
- Теперь к делу скажу. Капитал мы обозначаем в 724 тысячи рублей, на акции, по тысяче каждая, поделенный. Корабли, числом девять, сюда не входят, сколь я понимаю?
- Нет. То - собственность компании.
- Так, добро. Ну, а коли, к примеру, "Симеон" или "Феникс" разобьется, как с иными кораблями случалось, на ком убыток?
- На компании.
- Разумно. Только посуди, Наталья Алексеевна, не остановит ли положенье такое иного, кто хотел бы деньги вложить? Смотри, выходит, что прибыли мы делим по акциям, а коли управляющих плохо подобрать или, к примеру, капитанов - корабль на камни, товар в море, а прибыль?
- Яков Прокопьевич, мы ведь и доход обещаем не пять копеек на рубль!
- То верно, верно. Так ведь обещанием шубы не подобьешь. Как-то выходит, что у кого деньги есть, тот не больно другим доверяет, а доверчивые безденежны.
- На то, - блеснула глазами Шелехова, - есть ответ! Как компания создастся, пайщики изберут свободно директоров, те и будут все вести, за все отвечать. Пенять тем, кто деньги вложил, кроме как на себя, не на кого будет!
- Мудро. Изберут, само собой. Надо понимать, по капиталу. Однако душно тут. Я-то так думал: бумагу надо прочесть да на вольный воздух выйти, голову просвежить. Так ли, господа купечество?