* * *
Из Тульчина Каховской выехал ранним утром. Низкие, комчатые облака, как брошенные друг на друга затертые, драные лоскутные одеяла, висели над дорогой. Колоколец дребезжал глухо, всхрапывали недовольно лошади, бесшумно скользили в колеях полозья.
Таким же стылым, промозглым утром ждал он, выйдя из саней промять ноги, на Петербургской заставе, покуда дойдет, следом за вереницей двуколок и троек, его очередь. Предъявил бумаги, встретился взглядом с куражным, под хмельком, дежурным офицером.
- Не при службе, стало быть?
- Четверть века как в отставке. Что еще?
- Надо же… Чин по молодости получить, а службу оставить.
- На все бывают резоны…
Каховской дернул щекой, досадуя на себя: едва ли не оправдываться стал перед полупьяным молокососом.
- Цель приезда в столицу?
- Я человек партикулярный, стало быть, и цели у меня партикулярные. Развлечься, по театрам походить. Что еще от меня требуется?
- Ничего. Бумаги в порядке. Можете ехать.
В полдень - по часам лишь, небо висело все таким же серым, блеклым - устроившись на квартиру и переодевшись с дороги, Каховской выходил из саней у добротного крыльца пятиоконного, по фасаду, дома, в котором снимал квартиру полковник Грузинов.
- Пожалуйте, Александр Михайлович! Как вовремя вы, застали. Послезавтра уезжаю в Москву.
- Коронация?
- Да, служба. Но проходите же!
В гостиной, обставленной как во многих идущих внаем квартирах, где ничто не бросается в глаза, навстречу Каховскому поднялся темноволосый, стройный артиллерийский капитан лет тридцати с небольшим.
- Знакомьтесь. Владимир Михайлович Яшвили.
- Рад чести.
- Владимир Михайлович недавно к нам примкнул. Пожалуй, мы вдвоем и есть теперь в столице. Многие, кто, как ожидать можно было, примкнет к нам, в перемене царствования увидели разрешение всех вопросов.
- Но вы-то сами?
Евграф, придвинув гостю стул, сделал приглашающий жест, потом сел сам, ровно, не касаясь спинки стула, и заговорил, медленно подбирая слова:
- Государя я, в самом деле, знать бы должен. Но сказать, как поступит, не могу. Он - как птица хищная, вырезанная из камня. Клюв, крылья, когти - тепла нет. Солдат не велел на работы сторонние брать, казнокрадов из провиантмейстерства унял, справедлив. Только солдатам, которых Аракчеев насмерть забил, все равно - полновесен ли паек.
- Так подымутся казармы, если позвать?
- Теперь - нет.
- Да в том ли нужда? - подавшись вперед, четко выговорил Яшвили.
- Бог мой, Владимир Михайлович! Ужели вы верите в гатчинскую доброту, прусское благоденствие да шпицрутенами вскормленное процветание?
- Но и в шестьдесят второй год не верю.
- Выходит, ждать от государя благости, советы добрые подавать, за которые, коли смилуется, в Сибирь сошлет, а нет - прямо на плаху?
- Отчего? Только кому прок от переворота, разве что новым Орловым да Потемкиным?
- Мыслимы ведь и люди честные во главе.
- Когда то было? Заговор - и во главе светлые иноки?! Орловы-то были еще не из худших!
- Выходит, ждать, покуда государи усовестятся? Или - бунта хотите? Молоды, не помните, каков он, бунт!
- Разве нельзя иначе? Франция ничему нас не учит? Короля поставили в то положение, когда он должен был созвать Генеральные штаты, а они объявили себя собранием, полномочным представлять нацию. Слышал я, что и у нас такое могло выйти, даже нового дворца в Кремле макет имел зал для собрания представителей народных.
- Не Екатерина Алексеевна ли тот зал заполнила бы? Колодниками разве что.
- Но ведь был Наказ, было собрание уложенное! Им бы - не уступать, стоять на своем…
- Попробовали бы вы.
- Так ведь когда еще случай будет, чтобы всем вместе собраться, при неприкосновенности депутатской!
- Стало быть, ждать у моря погоды? Евграф! Грузинов развел над столом сильными, бронзово-загорелыми руками:
- Не знаю. У нас теперь сил нет ни для того, ни для другого.
Усмехнувшись криво, Каховской поднялся из-за стола:
- Ладно. Еду завтра в Смоленск. Нужен буду - ищите оказию. А я буду искать дела, не разговоров.
* * *
Началом леденящего петербургского февраля император получил очередное, третье, прошение Суворова об отставке. Сколь ни приучал себя не гневаться на этого человека - торопливым росчерком "быть посему" залил чернилами пол-листа. "Войны нет и делать нечего", - писал фельдмаршал. Может быть, против орловских мужиков следовало послать его - со знаменами, штабом, артиллерией? Довольно того, что Репнин именем государя предал огню и мечу затерянные в глуши деревни. Умиротворение - слово, происходящее от русского "мир", а не "mort", не преминула бы заметить Екатерина. Что же, быть посему. Войны нет, отставка Суворову дана.
Люди, живущие на Морской и Невском, привыкли каждый день утром слышать ровный перестук копыт пяти лошадей по мерзлой мостовой. В эти часы, вызнав маршрут императора, все, кто привык ездить в карете и носить шубу внакид, старались не попадаться на его дороге, чтобы не выходить на ледяной ветер, ожидая в поклоне, пока неспешно проедут мимо всадники: государь, Кутайсов, трое драгун. Улицы вскипали торопливой суетой в девять, когда Павел начинал принимать вахт-парад. После одиннадцати суета стихала; развод кончался, и один Бог знал, что придет в голову императору. В этот час, ближе к полудню, сумрачным Невским проехала, свернув к Мраморному дворцу, блестящая кавалькада: свита Станислава-Августа Понятовского. Из окошка кареты разглядывал стройную перспективу зданий не пожелавший у заставы пересесть на коня неаполитанский дворянин, при особе экс-короля числившийся живописцем, Сальваторе Тончи.
Король ехал, как подобает королю, хотя бы и низложенному. За время, пока он со свитой добирался от Риги до Санкт-Петербурга, дважды пролетели мимо фельдъегеря, один - обогнав вереницу карет, другой - им навстречу. И в час, когда Станислав-Август оглядывал равнодушно покои Мраморного дворца, те самые, в которых еще три месяца назад жил Тадеуш Костюш-ко, пакет из Санкт-Петербурга был вручен в Риге лично в руки Петру Алексеевичу Палену. То была полная отставка с приписанными рукой государя четырьмя строками: "с удивлением осведомился обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова через Ригу".
Платона Александровича, выключенного со службы и сосланного в построенный еще для Бирона Рундальский дворец, Пален и в самом деле принимал так, будто тот был всесильным временщиком, а не опальным царедворцем, вышвырнутым едва ли не под надзор полиции. Но все должно было сойти с рук: Зубов явился за день до польского экс-короля, которому торжественная встреча была положена. Пален и доложил Куракину, что часть почестей пришлась на долю последнего пастушка Екатерины Великой потому, что ее первый любовник задержался в дороге; нельзя же было ввести магистрат в убыток, порушив сделанные приготовления, "черноголовые" и так кричат на всех углах, что русские варвары их разорили. Что до обеда - право, даже экс-королей не угощают вчерашними цесарками и собранными со стола, а потом разложенными снова ананасами! Не хватало еще вино снова разлить из графинов по бутылкам или дать ему простоять ночь; право, выхода не было.
"Осведомился". Письмо это немыслимое велено показать Бенкендорфу, но этого Пален не сделает. Отставка все равно отставка, можно ослушаться и в открытую. Петр Алексеевич перебрал быстро те бумаги, что держал в своем кабинете, в бюро красного дерева. Забрал два пакета, кинул в камин письмо от Никиты Панина. Огляделся, позвал секретаря и велел принять все дела под строгую сохранность до особого распоряжения свыше.
Приехав домой, велел позвать к себе жену и, как заведено у них было, быстро, ничего не скрывая, рассказал обо всем, кроме четырех строк рукой императора в письме, лежавшем теперь в шкатулке старой бременской работы.
- Но, может быть, есть большая опасность? Нам надо уехать?
Пален пожал плечами.
- Куда, Юлиана? Все, что у нас есть, - здесь.
Он помолчал, прошелся по комнате, мягко ступая. Размеренно, негромко закончил:
- Пусть уезжают мечтатели и недовольные. Я ошибся, за ошибку надо платить. Пусть так. Но ехать мне некуда и незачем.
* * *
Выждав две недели, Пален поехал в Рундале. Медлил не из расчета, по привычной осторожности - терять как будто уже нечего. И все же повременил, карету взял поплоше, с одним слугой, из города выехал, минуя Митавский тракт.
На проселках карету трясло, пару раз, в низинах, увязали в снегу колеса. Когда наконец в окошке загорелась под полуденным солнцем черепица кровель би-роновского замка, Петр Алексеевич, вздохнув, достал из кармана табакерку, взял добрую понюшку, со вкусом чихнул, приблизил лицо вплотную к стеклу. Внизу блеснул выметенный ветром от снега лед во рву.
Крутой лестницей провели его в приемную. Солнце., играя в прозрачных дубовых листьях-подвесках люстры, высвечивало яркие пятна на зеленых брокателях.
- Бог мой, Петр Алексеевич! Мог ли я, в изгнании этом, помыслить - шагнул к нему навстречу, картинно выгибая бровь, Зубов.
- А, так вы не наслышаны еще, Платон Александрович, о моей отставке?
- Стало быть, и вас не минуло? Но пойдемте, перед обедом хочу вам обитель свою показать. Право, покойный герцог заслуживал уважения, а участь его справедливой назвать нельзя, как и память о нем.
Они прошли через пустой, солнцем залитый танцзал, в окнах которого виден был мост через ров; зеленую комнату, где Пален острым взглядом приметил миланский черный, с позолотою, комод, инкрустированный сценками пасторали. В узком коридоре Зубов пропустил его вперед, вкрадчиво молвив из-за спины:
- А здесь скажите, лишен ли человек пророческого дара? Розы на панелях перевернуты, говорят, герцог так желал, словно знал, что мир пойдет вверх дном. Далее - моя обитель. - Он указал гостю стул, сев напротив, у крытого беломраморной доской секретера. - Право, иной раз думаю, не зажить ли помещиком? Рауты устраивать для окрестных дворянчиков, выступать в первой паре ганца, за стол приглашать человек по семьдесят. Охота тут, правда, говорят, ни к черту.
- А вы еще не выводили борзых?
- Представьте, и гостей не звал! Петр Алексеевич, доброхотов - довольно. Нашлись радетели, уведомили: покои мои в Зимнем государь Аракчееву отдал! Видел я довольно капрала этого, таким, как он, записочки на чины писал, в лицо не глядя, к себе не призывая, потому что им за счастье великое то, что государству - незначащая мелочь. Войско брата моего император на походе остановил, а то бы ом, как новый Ираклий, Персию сокрушил в самое сердце. А вы - охота!
- Платон Александрович, мои беды рядом с вашими значения мало имеют, но все-таки могу понять…
- Боже мой, не сетуйте! Я не забыл ни на миг, что вы пострадали за внимание, мне оказанное, и все произнесенное теперь - вам не в обиду.
- Что вы, об обиде и не помышлялось!
- Однако давайте подумаем, что можно для вас сделать. Чего бы вы хотели?
- Вернуться на службу.
- Бог мой, кому?
- Державе. Кто лучше разумеет пользу ее, Господи, веси, но, как бы события ни повернулись, не хочу быть частным лицом.
Зубов глянул на него быстро, тут же опустил глаза, задумался на мгновение.
- Ходы ко всякому двору найти можно, хоть бы к гатчинцами захваченному. Я дам вам письмо к сестре, она, пожалуй, сможет ваше дело устроить. Кстати, с лордом Уитвортом вы знакомы?
- Представлен, не более,
- Подумайте об этом. Россия не выполнила обязательств своих по участию в усмирении безбожной Франции. И, коли вы полагаете, что события могут повернуться…
- А сколь раз поворачивалась жизнь хозяина этого замка?
- Да. Но, знаете ли, что удивительно? Герцог был первым в Петербурге, когда строил этот дом, чтобы быть первым - здесь.
- Он так и не перестал быть курляндцем.
- Быть может. Вам легче его понять.
- Не во всем. Разницу между Российской империей и Курляндией я не могу не видеть.
Дернув обеспокоенно холеной рукой, Зубов с резким стуком задел камеей на безымянном пальце мрамор крышки секретера, поднялся.
- Пойдемте к столу.
- Благодарю вас, - негромко ответил Пален, в полупоклоне отводя взгляд от покрасневших щек бывшего фаворита.
За столом сидели вдвоем. Дворецкий, налив вино ко второй перемене, вышел, и Зубов, метнувшись взглядом по окнам, попробовал что-то сказать, неожиданно поперхнулся, быстро отпил из бокала. До десерта он дважды ронял салфетку; крутанув неловко серебряную вилку, солнечный блик пустил гостю в глаза и, заметив это, улыбнулся смущенно. Надкусив марципановый рожок, Петр Алексеевич положил его на тарелку, отер пальцы салфеткой:
- Князь, право, если решение ваше хоть в малой степени может быть для вас тягостно, будем считать, я не просил ни о чем.
Детски ясно вспыхнул и потух взгляд Зубова. Отпив глоток хереса, он отставил спокойно бокал, выговорит четко, холодно:
- Предоставьте мне, Петр Алексеевич, самому судить, что нынче нужно для блага России. Я, представьте, разницу меж ней и Курляндией тоже вижу.
Наклонив слегка голову в ответ, Пален скосил глаза на голубые изразцы печи. Разглядывать их в ряд было смешно: путник, с корзиной на перекинутой через плечо палке, бредет от синеющего вдалеке замка навстречу охотнику в шапке с перышком, а вслед охотнику смотрит весело дама в широкой шляпе…
- Хочу отдать должное обеду вашему, Платон Александрович. Право, ради одного этого, и то стоило провести шесть часов в карете.
- Рад угодить. Не пройдете ли со мной в кабинет? Я напишу, как обещал.
Принимая из рук князя вчетверо сложенную записочку, Петр Алексеевич коснулся беспокойно дрогнувшей холеной руки:
- Что же, Платон Александрович, до встречи, полагаю, в Петербурге?
Зубов принужденно усмехнулся, пробормотал что-то и шагнул, не оборачиваясь, к двери.
* * *
Мальтиец на русской службе, адмирал Осип де Рибас, получив приказ оставить пост губернатора Одессы и прибыть в Петербург, удивлен не был. Новый государь выметал начисто доставшийся по наследству ветхий дом. Так спокон века делали и на родном острове Рибаса. Девушки в день свадьбы надевали поверх белого платья черный передник и сметали с каменных полов сухую труху, оставшуюся от старых циновок.
В столице он, как следовало, явился к обер-полицмейстеру Архарову, но никаких уведомлений не получил. Не удивился и этому: предстояла коронация - кто собирался в Москву, кто носился по знакомым, выискивая протекции, кто ступал воздушной походкой, не замечая никого вокруг, в предвкушении обещанных наград. До отставного губернатора никому дела не было.
Стиснуло виски беспокойством на второй день по приезде, когда, бросив случайно па Морской взгляд в высвеченное полуденным солнцем окошко тяжелой кареты четвериком, он узнал тающий профиль графа Литты, бальи ордена иоаннитов. Но прошел еще день, другой, а знак красного, разлапистого креста, похожего на пастушеское тавро, не попадался на глаза Рибасу. Орденские рыцари его не искали, правительство так и не вспомнило. Следовало подумать о себе самому.
В России всякое дело вершится людьми, близ трона стоящими, а обращаться к ним надлежит через знакомых и родственников. Новых фаворитов, всех этих аракчеевых, кутайсовых, плещеевых, кушелевых, мальтиец не знал; к Ростопчину, которого покойная императрица иначе как "сумасшедшим Федькой" не называла, идти не хотелось. Зацепка была одна: братья Куракины. Родственником по матери старшему, Александру, приходился давний знакомец адмирала Никита Панин, сын покорителя Бендер и племянник екатерининского канцлера, нот к нему-то Рибас и поехал.
Простой, светлого фасада, дом камергера, члена иностранной коллегии, показался столь тих, что мальтиец замешкался на подножке кареты. Но дверь перед ним открылась, сухой, унылый лицом человек к ливрее, поклонясь, пошел доложить - и к гостю вышел Никита Папин.
- Рад вам, адмирал. Благодарю, что посетили меня.
- Как же, Никита Петрович? Я вас не поздравлял еще.
- Бог мой, с чем?! А, да, приехали недавно, не знаете… Неделю назад я потерял двух сыновей, близнецов.
- Никита Петрович, я воистину не знал об этом. Соболезнования мои - безмерно малое в такую минуту. Что я могу сделать?
- Благодарю. Рука человеческая и разум здесь, видно, бессильны. Их сразила болезнь, которой врач не смог распознать… Поневоле уверуешь в рок. Вы знаете, восемь лет назад все были против нашего с Софьей Владимировной брака. При молодом дворе рассуждали о моей ребяческой неопытности… доброхотов ведь довольно, переданы были точные слова: бездушный, избалованный мальчик, ни к чему не способный. Мне это все равно теперь, но тогда… Я лишь потом ощутил вкус и запах времени. Наша помолвка была 23 марта, во Франции еще правил король и только готовилось открытие Генеральных штатов. Я помню, вы знаете все это, просто мне самому надо еще раз высказать, осмыслить, уйти от рока. Все говорили, союз наших семей невозможен. Паниным и Орловым не быть вместе, у них не будет общих детей, а я - бездушный мальчик, потому что посмел любить, вопреки судьбе, завету, Бог знает чему еще. Месяца не прошло, умер отец. Помните ночь на изломе апреля?
- Я был в Одессе тогда.
- Да, конечно, но ведь и там солнце заходило. С пятнадцатого на шестнадцатое, ровно посередине сломанное тридиатидневье. Потом - год траура, мы жили в Москве… свадьба… Я поверил почти, что все минуло.
Понимаете, если не ездить ко двору, не дышать воздухом, не выветрившимся от запаха ненависти. Оказалось, нет. Грех был бы мне сетовать на вызов государя, двор уж не тот, что Орловы, что Панины. Один Остерман - как тень едва ли не прошлого столетия, призрак в плисовых сапожках. Но вы шли ко мне с делом?
Рибас опустил голову, мягким движением достал из-за обшлага платок, приложил к горячим щекам, помедлил.
- Никита Петрович, я шел, чтобы увидеть вас.