- Вот. Конечно, меня интересует исследование национального характера в современных условиях. А сильнее это заметно, когда национальный характер поставлен в условия другой национальности. В Тбилиси я познакомился с Гришей, вначале за него оскорбился, что он ходит, сшибает у них выпить. Я зашел в хинкальную, взял порцию и стою в сторонке. Только отвернулся - он хвать мою рюмку. Я удивился, а он ставит ее обратно и говорит: "Очень на краю стояла, могла упасть, хотел отодвинуть". Видишь, и на этот случай готово оправдание. Ладно, взял ему, стоим. Он-то сразу понял, что меня можно обшелушить, но и мне интересно. Тут грузин подходит, видимо, тоже стрелок опытный: "Вай, вай, как ты жил, не ел хинкали, чурчхелы не ел, не пил мацони, вай, пай! Как жил этот белый человек, чем питался?" Поставил и ему. Я с деньгами был, знал, куда ехал.
По телефону спросили, нужна ли машина ехать на симпозиум или так дойдем, это рядом. Сказали, что дойдем. Стали завязывать галстуки.
- Мысль была у меня - пойти по следам Пушкина. Бюст там его хороший, примерно как в Архангельском. Ну, сунулся в бани, там русская старуха уборщица. Выходной. Кормит она из рук павлина, это и запомнил.
Вообще в Грузии было хорошо. Красиво. Тепло. Особенно Старый город. До этого был ветер, много наобрывало зеленой листвы, старые лестницы, во дворах льется вода, развешано белье, много детей. Балконы без конца. Узоры и кованые, и литые. Геометрии мало, больше растения, узоры фигур, русалки. И старые церкви, будто целиком из огромного камня. Народ хороший, приветливый. Рынок… что говорить! Меня повели купить домашнего вина, причем не дают, чтобы сразу взял и пошел, пробуй! Много ли я понимаю в винах, а надо же что-то сказать. Хвалю, а там и вправду есть что хвалить, "грузинские вина прекрасны на месте, но не терпят вывоза", хвалю, а им больше ничего не надо. Один от полноты души закрыл свою торговую точку, пошли с ним в забегаловку при рынке, жара! Потом в горы над городом - красиво. Сиреневое, желтизна, но и дымка есть загазованности, и постоянно идет шум от машин. Машин там! Если стоять на тротуаре и ждать - жизнь пройдет, надо, как в воду, бросаться под колеса, тогда тормозят, кричат, но не сердятся. Идешь по любой улочке - выползают из каждой щели как клопы. Осел не пройдет, а машины продираются… Пошли?
Снизу, из вестибюля, я позвонил домой. Главная радость была, что звонили из Иркутска, спрашивали. Еще жена говорила о звонке машинистки, печатавшей мой перевод. "Она жила среди казахов, говорит, у них нет обычая плохо относиться к младшему сыну, если старший ушел на войну". - "Казахи, но не алтайцы, надо автору верить". - "Может, он ошибся". - "Жуковский говорил, что переводчик прозы - раб автора". - "Я говорю, может, он ошибся?" - "Жуковский не мог ошибиться, так что я - раб". -
"А Домский собор видел?" - "Сказали, что на ремонте".
У стойки оформлялись в гостиницу шведы. Радио, перекрывая гудение вестибюля, жизнерадостно пело: "Но трусу с презреньем глядят в глазенки сухие глаза мужчин". Опустили в прорезь стойки ключ от номера, который был на огромной металлической груше.
Времени было с запасом, поэтому я возмечтал почистить обувь, следуя правилу, что если чувствуешь себя плохо, то надо выглядеть хорошо. Но и с этим делом, с обувью, в Риге все было налажено - тут же явилась будка, внутри полная черная женщина, я думал, армянка, нет, оказалась ассирийка, она сама об этом сказала, пока я рассматривал цветные вырезки картин и фотографий Средиземноморья.
Мы вышли из гостиницы под финал песни: "Но знают верность, любовь и нежность стальные глаза мужчин…"
Переводчица Толи, Бригитта, повела нас вкруговую, через Старый город. И это была замечательная прогулка. Бригитта успешно старалась влюбить нас в Ригу.
- Дружочек, - говорила она, - стой! Гляди так! Вот так, чтобы захватить взглядом стену, крышу, эти окна, карнизы, перспективу и небо… Понял? Нет, тут надо немного зелени и воды. Идемте на мост!
Утро перешло в день, солнце, поднявшись, достигло дна узеньких улиц, коричневые стены были розовыми, мостовая высыхала, а в тенистых местах продолжала сверкать ночной влагой. Звуки марша "Прощание славянки" вдруг перекрыли шум улицы. Спутница объяснила, что тут помещение духового оркестра "Латвия". Прошли мы и мимо ресторанчика "Вей, ветерок", возмечтав побывать в нем.
* * *
Вечером того же дня мечта эта сбылась. Застолье было тихое: позади был трудный день, завтра ожидался такой же. В гостинице сразу поднялись в номер, одна мысль была у меня - уснуть, уснуть.
Дежурная передала нам просьбу позвонить по такому-то номеру. Я сверился по списку приехавших - это был Велорий, критик, с которым мы схлестнулись на симпозиуме.
- Извиняться будет.
Решили не звонить, но он явился сам.
- Ребята, ну что ж вы! Хотели ж вместе посидеть. Давайте жить дружно. Они тоже спрашивают, где вы и что вы. Ребята, прощайте друг друга, жизнь короткая.
Но мы отказались пойти в другой номер. Тогда он сбегал и принес мировую, а когда мы отказались от нее, да и то сказать - полночь, он, разозлись, сказал, что в той компании Толю называют самураем, а меня ямщиком.
- Вилор, доже ямщики спать хотят. - Я зевал, глаза у меня сами закрывались, как у курицы на насесте. - Ты еще побежишь к ним? Или тут сиди, а то и вашим и нашим. Побежишь - передай, что мы польщены, но что они даже клички не заслуживают, Кстати, в Тбилиси я видел собаку, которую зовут Кличка. Так и кричат: "Кличка, Кличка!"
- Что ты имеешь в виду?
- Ты все подтекст ищешь? А где его взять, глядя на ночь?
- Я все-таки выпью, - сказал Вилорий.
Тут надо сделать маленькое отступление. Нельзя же думать, что в названных поездках только и было, что лилось вино да велись разговоры, Даже и в Грузии, где застолья значительно превышают их среднюю общесоюзную продолжительность, несколько дней шла конференция по проблеме современного национального романа, в Иркутске было совещание молодых писателей Восточной Сибири, а в этот день в Риге говорилось о Продовольственной программе, роли писателя в ее выполнении. Критик Вилорий возмутил нас тем, что надменно вопрошал: "Кто же управляет пятисотсильным трактором? Уж не ваши ли старухи Анна или Дарья? Или Пелагея? А может, это Иван Африканыч разбирается в электронике современного, производящего продукты комплекса?" Ну и тому подобное. Наши выступления были не только в защиту старух, но о земле, о любви к ней, о той очевидности, что без воспитания этой любви, без поклонения ушедшим, уходящим поколениям нельзя сохранить душу и выполнить и эту Программу, и любую другую. Я говорил возмущенно о бесчеловечном факте, когда старые кладбища запахивают в целях якобы расширения пахотных земель, а критик кинул насмешливо: "Вот пусть и помогут вам ваши ушедшие поколения". Толя говорил о вкладе в общее дело личных хозяйств, но до определенного момента, до опасности перерастания личного хозяйства в источник накопления. Ему также кинули ироничную реплику: "Почему ж вам не запрещают издавать книги, и часто толстые? Ведь это тоже доход".
Словом, осадок на душе от дискуссии был противный. Ответить критику было легко. Ведь даже с точки зрения урожайности если распахать кладбище в два гектара среди тысячи гектаров угодий, то урожай увеличится на сорок центнеров от силы. Тогда как, если увеличить урожайность на центнер, можно получить тысячу центнеров прибавки. Но критик и думать не думал о моральной стороне дела, он же был всецело за прогресс. Дело было сделано, настроение у нас было непорчено.
А критик все набрасывался на меня за то, что я призываю исследовать национальный характер в современных условиях, а сам этому не следую.
- Главные черты русского характера - доброта и терпение, так? Согласен? Почему же ты так агрессивен?
- В чем?
- В отрицании очевидного. Тебе дай лошадь, уж тебе ее не запрячь, а все цепляешься.
- При чем тут лошадь? Дело в одинаковости чувств, но в разности их выражений и ощущений. Общечеловеческое окрашивается национальным. Грузин видит мир иначе, чем эстонец. Но это взаимно интересно и взаимно обогащает…
Бессмысленно было что-то ему доказывать, а он думал, что мне бессмысленно чего-то доказывать. Силы его, несмотря на подвякивание пришедших, иссякали, а я, прострадав полдня и вечер от недосыпания, вдруг взбодрился, еще бы - ведь на Байкале засиял день и дал мне силы и бодрости. Противореча главным своим национальным признакам, затеял кофе, сходив за кипятком к возненавидевшей меня дежурной.
* * *
Программа пребывания состояла из трех дней, крайне насыщенных. Мероприятия шли внахлестку, я старался не пропустить ни одного. Боялся обидеть хозяев, вдруг подумают, что плохо отношусь или еще что. Тут и театр был, и фольклорный ансамбль, снова театр, документальные ленты о латышских стрелках и о том, почему молодежь идет в церковь, когда женится, и т. д. Организму было тяжеленько, часто голова моя падала на грудь, особенно при переездах от мероприятия к мероприятию, всем же не объяснишь причины такой сонливости, поэтому иногда выручал Толя. Он говорил, что я только что с Байкала, что там другое время, но его могли понять и так, что сейчас на Байкале спячка.
Вилорий тоже не пропускал мероприятий, особенно их финалы, когда на западный манер деликатно выставлялись коньяк, кофе, но надо было наливать то и другое самому. Психологически это было сложно - подойти и налить, но не для Вилория. "Относись ко всему проще", - учил он, наливая и мне и себе. Он считал, что раз официальные выступления кончились, то пора и забыть разногласия. Хлопал меня по плечу, я дергался, он говорил, как лошади: "Ну, чего ты?"
Особенно непрерывным по числу дел был последний день. Нас повезли на родину латышского эпоса в Лачплесис, было посещение музеев, заезды и выступления в школе ткачих (в этой школе, сказали, было более тридцати национальностей), возложение цветов на могилу знаменитого председателя колхоза Каулиньша, заезд в сельский дом писателя, ужин при свете камина, домашний концерт…
Все это было более чем поучительно. Особенно потряс меня огромный камень, у которого или на котором, по преданию, отдыхал автор эпоса. Этот камень доставили издалека, тянули тракторами, а по дороге в кустах сидели спрятанные оркестры. "Кустарная музыка", - смеясь, сказала женщина, секретарь райкома. Видно было, ей приятно наше искреннее восхищение. Музей эпоса был создан практически на одном энтузиазме. Также общественным был прекрасный хор в костюмах удивительной красоты, национальных костюмах, и видно было, что костюмы не извлечены из бабушкиных сундуков, а сделаны новыми, и сделаны не бутафорски, не по-бумажному, а самые настоящие. Спев нам (тут обязательно надо сказать, что всегда сцене помогал петь весь зал, исключая нас. Любую песню. Причем мгновенно голоса распределялись на несколько партий, и песня звучала так, будто они специально репетировали. "У нас по сто тысяч поет на празднике", - говорили нам), эти парни и девушки не переоделись и пошли по домам в костюмах, встречаясь с жителями, которые также были в костюмах, то есть национальная одежда была повседневной.
В доме у писателя пели его внуки - крошечная внучка в венке и расшитом сарафанчике и внук в белой рубашке и темном галстуке. Им тоже подпевали, но очень бережно, чтобы все время они вели мелодию.
Стола не было, сидели вдоль стен на самодельных лавках. Обносили национальными кушаньями, домашним пивом, желающие могли налить чего покрепче. Было уютно, я думал, чего мне недостает. Видимо, какой-то степени безалаберности и того состояния раскованности, при котором не думаешь, что сказать и как поймут. Ощущение напряженности все-таки было. Вместе с тем я видел, что хозяева рады, что нам нравится, - сами они друг с другом были почтительны без фамильярности, уважительны без угодливости, все чаще говорили на латышском и смеялись.
Прощались при восшедшей луне.
* * *
В автобусе латыши снова пели. А так как за эти дни мы часто слышали их песни, особенно "Вей, ветерок", то подтягивали все уверенней и въехали в вечернюю Ригу, спевшись окончательно.
У гостиницы продавали цветы. Холодало, и, видимо, боясь, что прихватит лепестки, женщины окружали цветы прозрачным целлофаном, а внутрь ставили маленькую Саечку.
Интересно, что долгая дорога нас не утомила, но протрясла нарядно. Решили что-нибудь съесть и выпить по стакану сухого холодного вина. Была почти полночь, но нам сказали, что в подвале гостиницы ресторан работает до двух ночи. Я вызвался сходить, опустился на лифте и… был повернут от дверей. Не один я был такой, много желающих рвалось в двери, откуда вырывался дым и гремела музыка. Досадуя и злясь на себя, я прибегнул к международному языку подкупа, но швейцар - то ли видывал купюры покрупней, то ли был не в духе - не пустил.
Из лифта навстречу мне ловко вывернулся молодой лысоватый мужчина в форме работника ресторана. Я остановил его и изложил просьбу. "С собой не полагается, займите очередь". - "Я не один, с товарищем". - "Пусть и он спустятся". Тут вдруг я, почему, не знаю, сказал: "Это важная птица. Я при нем секретарь. Это представитель японской фирмы "Тойота". Как я ему объясню, что в Риге нельзя купить кусок сыра и бутылку вина?" - "И все-таки правило есть правило". И мужчина быстро обогнул меня и скрылся.
"И плевать", - раздраженно думал я. Поднявшись, я так и сказал Толе, что не сдохнем, что унижаться противно.
Толя прогулялся по номеру, подергал за шнур жалюзи и вдруг решительно спросил:
- Значит, я представитель фирмы "Тойота"?
- Не прошибло.
- Прошибет! - бойцовски сказал Толя. Подтянул расслабленный галстук, надел купленный в "Березке" пиджак. - Не знаю, как ты, но я свою роль сыграю. Переводи по своему усмотрению. Дело не в вине. Дело в дружбе народов! Что это такое? Из Страны восходящего солнца, между прочим.
Я засмеялся, и мы отправились. О, Толя оказался актером высокого класса. Перед швейцаром он хлопнул себя по карманам, будто ища сигареты, и требовательно посмотрел на меня. Увы, сигарет и у меня не было. Указывая на дверь ресторана, я что-то вякнул, что должно было означать по-японски: "Там купим". И мы прошли мимо отскочившего в поклоне швейцара. Толя даже (делал жест, будто шарит в кармане, но вынул руку пустой и что-то резко сказал мне.
- Господин Накамура, - перевел я швейцару, - боится оскорбить ваше достоинство чаевыми.
- Хай-хай, - одобрил Толя, входя в зал и надменно озирая собравшихся.
Мы вошли в период тишины, когда оркестранты ужинали, точнее сказать, полуночничали. Все столики дымились сигаретным туманом, народу было битком.
О, я вдруг увидел за стойкой того молодого лысоватого мужчину.
- Стой тут, - велел я, подошел к бармену и, кивнув на Толю, поставил бармена перед фактом.
И что? Нашлось, нашлось нам место по эту сторону стойки, место отличное, с краю, чуть отдельно от зала.
- О, "Тойота"! - воскликнул бармен.
Толя, слегка оскалясь в его направлении, сердито что-то сказал, видимо по-корейски.
- Спрашивает, откуда вы знаете его фирму. Пришлось сказать, что мы знакомы. Ты уж, дружочек, постарайся. Меня-то можно было выпинать, но подрывать экономику нам никто не позволит.
- О чем говорить! - всплеснул бармен руками.
Явилось меню, напечатанное на трех языках, и я готовился "перевести" его "господину Накамуре", но он шевельнул мизинцем, отторгая порыв.
Пришлось сказать:
- Господин Накамура доверяет вашему вкусу. Ночной прибалтийской кухни он еще не пробовал. Сделай пару коктейлей. Лед отдельно. Рыбы, ветчины… - Повернувшись к Толе, я изготовился выслушать еще указания, но "господин Накамура" уже надулся и смотрел в зал.
Вернулся оркестр, стало легче играть наши роли. То есть мы говорили по-русски, но в шуме нельзя было нас услышать.
В зале шло беснование. Юноши были как один - в джинсах, в куртках с надписями на спине. У кого был призыв вступать в американскую армию, у кого реклама какого-то штата: Техас, Аризона, Монтана, Нью-Орлеан, Нью-Джерси… Девицы описанию не поддавались, но классификации легко подлежали: группа в брюках, группа в мини, группа в макси. Это ниже пояса. Выше пояса наблюдалось большее разнообразие: кофты, открытые, закрытые, прозрачные, блестящие, всякие. Лица были разные, но с единой отметиной - из крашеных ртов торчали сигареты. Все это тряслось и ликовало.
- Поверил, - весело сказал я.
- Понаблюдай, - сказал Толя, - понаблюдай за барменом. Как ты считаешь, что он собой представляет? Кто он по национальности?
- Буфетчик?
И мы тут оба задумались. Латыша от русского, русского от татарина, татарина от финна мы могли отличить. Но тут был особый случай, не было в данном человеке из обслуги национальных признаков. Сверхранняя плешивость могла говорить не обязательно о пороках, но и о болезни, услужливость легко могла быть отнесена к профессиональным навыкам, к "господину Накамуре", словом, это был человек без национальности, но энергичный, надо сказать, человек. Он, четко обслужив сидящих перед ним на высоких сиденьях, со стороны глядя - почти как на кольях, посетителей, бежал к нам и все подъезжал к "господину Накамуре".
- Спроси его, - сказал мне Толя на ухо, - у него что, "тойота"? Или "мерседес"?
Я "перевел".
- О, только "Сони", только "Сони", это единственная фирма, которая меня осчастливила.
- Хорошо, что мы не в Грузии, - повернувшись, сказал я Толе, - там бы тебя без "тойоты" не выпустили.
Официант предложил Толе сигарету, которую тот отверг, показав на кубинскую сигару, и настолько умело расправился с нею, что я вновь подивился. Официант высек огонь из блестящей зажигалки в виде русалки, у которой зажигались волосы, я чуть было не попросил посмотреть, но Толя, прикурив, вновь сощурился на зал, а официант спросил меня:
- Это трудно - попасть в фирму на работу?