Близился полдень. Пустыня потихоньку закипала. Хотя наша скорость была приличной, ветра практически не чувствовалось. Запас воды у нас еще не кончился, но толку от нее было все меньше и меньше: вода тоже закипала. А пить горячую воду в страшную жару не совсем приятно и даже, я вам скажу, невозможно.
И когда мы уже, кажется, обезумели от желания испить хоть глоток холодной воды, вдоль пути нашего следования стали вырастать горы полиэтиленовых упаковок с запотевшими бутылками ледяной воды.
Все попутчики тут же отпустили руки и, выпрыгнув из Вагонки, бросилась за водой. Но сколько бы они не хватали эту влагу жизни, в их руках оставался только песок и жаркий ветер пустыни.
Я осталась в Вагонке и даже не пыталась уговорить обманувшихся бросить это бесполезное занятие, хотя и мне, и моему ребенку, и моему Другу тоже очень хотелось пить, и мы тоже бы побежали за холодной водой, если бы не были точно уверены, что это всего лишь мираж, возникший от нашего сильнейшего желания напиться.
Через некоторое время те, что спрыгнули, набегавшись до изнеможения вокруг Вагонки за миражами, попадали без сил.
Мы с моим Другом спустились на жаркую поверхность пустыни и стали потихоньку уговаривать наших заблудших попутчиков вернуться на место.
Из последних сил сжались руки, и все замерли, опять гадая, в какую сторону тронется Вагонка на этот раз. Тронулась вперед, причем, на удивление, очень быстро.
Я, полухрипя, полушепча пересохшими губами, еще раз напомнила своим попутчикам то, о чем говорилось им в начале пути: чем ближе к цели, тем труднее нам будет, так как пустыня, чтобы не допустить нас к финишу, будет считывать наши желания и посылать их нам в виде миражей и иллюзий. Ведь пустыня живет за счет этого, без нас она мертва, а с пленниками – жива. Поэтому нам надо терпеть и держаться вместе. Потеря хотя бы одного обрекает на смерть всех до единого. Если Вагонка встанет, а она встанет без энергии всех пятидесяти человек, мы все умрем в этой злобной и коварной среде. Сорок девять ее не стронут с места.
– Поняли? – спросила я попутчиков.
– Поняли, – закивали мне в ответ уставшие и измученные люди.
Еще часа два мы ехали спокойно. Только вздохи, слабые стоны и глухие проклятия в мой адрес раздавались в тишине.
Вдруг с криком: "Стоп!" подпрыгнул Кладоискатель, отпустив руки соседей.
Вагонка резко встала, больно ударив нас друг об друга.
– Стоп! Я приехал! Я вижу клад!
И он, подобрав с пола лопату, которую взял с собой в дорогу, спрыгнул и во весь дух помчался к горизонту.
Все это произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел среагировать, даже я.
А Кладоискатель бежал и бежал. У самого горизонта он резко остановился и стал копать.
Я, отдав ребенка на руки Скрипачке, спрыгнула следом за ним.
Когда я подбежала, он уже закопал себя довольно глубоко. Я наклонилась к нему в яму и крикнула:
– Что ты делаешь?
– Откапываю клад, который искал всю свою жизнь. И вот, я его уже почти нашел. Ты же мне обещала, что я найду клад, если поеду с тобой. Еще чуть-чуть копну, и клад будет наконец у меня. Наконец-то я нашел его. Спасибо тебе! – кричал он мне.
Но никакого клада не было. Он просто все глубже и глубже закапывал себя в песок.
Подбежал мой Друг и тоже попытался вытащить его оттуда, но он делал такое злобное лицо и так угрожающе замахивался на него лопатой, что мы бросили эту затею.
Нечего делать. Мы сели рядом и стали ждать, когда же он успокоится. Но не тут-то было. Скоро даже взмахов его лопаты не стало видно. И вдруг стены ямы поползли и рухнули вниз.
Мы бросились спасать горе-кладоискателя. Но когда мы его откопали, он был уже мертв. Его душу забрала пустыня, оставив тело нам.
Прибежали остальные с Вагонки.
Все были в шоке.
Это погибель.
Смерть одного – это смерть остальных в нашей общей команде. Я сама об этом неоднократно говорила. От злости и безысходности стали пинать еще не остывшее тело кладоискателя. Потом все окружили меня.
– Что теперь делать, умирать?
– Не знаю, – сказала я. – Ничего не знаю. Делайте что хотите. Я вам все объяснила давно и сразу.
Кто-то плюнул мне в лицо.
Кто-то толкнул сзади. Я упала.
Кто-то пнул.
– Спасай ребенка, – крикнула я Другу, и он бросился к Вагонке.
Я поднялась на ноги.
– За что? – спросила я обидчиков, глядя им в глаза. – Я же вас всех предупреждала. Если хоть один погибнет, то погибнем все. Вы что, не помните?
– Мы все помним.
И, еще раз сбив меня с ног, они, объединившись в небольшие группы, решили идти самостоятельно.
– Стойте! – вдруг закричал мой Друг. Он стоял в Вагонке и держал высоко над собой моего плачущего ребенка. – Стойте! Вернитесь! Ребенок – он тоже человек, пусть даже и маленький! Нас снова пятьдесят!
Все остановились и, развернувшись, бросились обратно в Вагонку, которая потихоньку двинулась назад…
Снова взялись за руки. Но мой ребенок никак не хотел давать свою руку никому, кроме меня и моего Друга. Чтобы соединить нашу живую цепь, пришлось мне и моему Другу взять его за руки, замкнув тем самым круг. Никто и никогда, как знала я, не замыкал в круг цепь путешественников. И к тому же были сомнения, сможет ли мой больной ребенок заменить погибшего Кладоискателя.
Только мы соединили руки в замкнутую цепь, приготовившись ждать, что будет дальше, как Вагонка встала как вкопанная, остановив свое движение назад, неожиданно рванула вперед с невероятной скоростью, и мы буквально через несколько минут были у цели. Там, куда мы все так стремились.
Нас уже ждали.
О каждом из нас там всё знали.
Встречали цветами, улыбками, оркестрами.
Генералу присвоили маршала.
Висельнику отменили виселицу.
Конокраду подарили коней.
И пошло-поехало…
Мои попутчики стали расползаться, как тараканы, по своим мечтам и желаниям.
Меня и моего ребенка люди в белых халатах быстро усадили в машину "скорой помощи", и мы помчались в их клинику.
Прямо в машине моему малышу они поставили капельницу, ввели какие-то свои лекарства, и ему сразу стало легче.
И я поверила, что теперь его – мое сокровище, моего ребенка – спасут.
Я заплакала от счастья и от пережитого.
И только когда у меня прошла эта нечаянная истерика, я обратила внимание, что мой Друг по-прежнему рядом со мной.
"Почему он со мной? Он же тоже ехал за своей мечтой, за своим счастьем".
А он, перехватив мой взгляд, взглядом же мне и ответил:
– Да, я тоже ехал за счастьем, а мое счастье – это ты.
Запах
В тот миг, когда она появилась рядом со мной, я сделал вдох.
Я вдохнул, и она вместе со своим запахом вся так и вошла в меня. Вся без остатка.
Я ее еще не видел.
Но тело мое вздрогнуло и напряглось, как от удара молнии.
Голова затуманилась.
Я, как в замедленной киносъемке, повернулся в ее сторону.
Наши глаза встретились.
А все остальное было как не с нами. Вернее, не со мной.
Что я ей говорил? Куда вел?
Когда очнулся, рядом ее уже не было. Осталась лишь смятая постель.
Мои вещи, разбросанные по квартире. И ее запах – запах небесной свежести и чистоты.
Он был везде.
На подушках, простынях, полотенце, на мне самом – от кончика носа до кончиков пальцев на руках и ногах.
"Где? – метался я по квартире. – Где ты сама? Куда делась? Почему сбежала? Почему?" Ни записки, ни одной забытой вещи.
Можно было подумать, что ее и не было здесь.
Я быстро оделся и выбежал на улицу.
Обежал дом.
Обследовал все закоулки квартала и близлежащие остановки трамваев, троллейбусов и автобусов.
Ее нигде не было.
В отчаянии я присел на скамейку.
Я не знал, кто она, откуда. Я даже не знал ее имени.
"А что, если я ее больше не увижу?" От этой ужасной мысли у меня заломило в висках. Ничего не осталось от нее. Ни одной ниточки.
Но запах. У меня был ее запах.
Она оставила его мне.
Он со мной.
И я побежал назад в квартиру.
Я дышал, дышал и дышал.
Впитывал в себя ее запах, раз уж ее самой не было рядом. Я прямо слизывал его со всех предметов, которых касались ее руки, ее губы, бедра, ноги.
"Найду, – решил я. – Найду ее по запаху".
В квартире я собрал все, к чему она прикасалась, и сложил все это в отдельную секцию платяного шкафа, освободив его от всего лишнего. Сам я перестал умываться и менять белье и одежду.
И теперь, когда я носился по городу, как оглашенный, в поисках моей исчезнувшей женщины, она была всегда со мной.
Кажется, каждая клеточка моего тела впитала ее запах.
Я постоянно его ощущал.
Ее запах как бы материализовался и стал одушевленным предметом.
Пробегав так безрезультатно несколько дней по городу, по всем предполагаемым местам, я вдруг неожиданно почувствовал, что начинаю терять ее запах. Что он постепенно исчезает.
Когда я осознал это, страх сковал меня всего с головы до ног.
Я бросился домой.
Закрыл все форточки. Закупорил газовую вытяжку на кухне. Перекрыл воду.
Я не смог найти девушку, но я решил сохранить ее запах в квартире.
Из шкафа я вытащил назад простыни, наволочки, разложил вещи, к которым она прикасалась, по своим местам.
Целыми днями я ходил из угла в угол. Брал вещи, гладил их руками и нюхал, нюхал, нюхал. Походив, ложился раздетым в постель, укутывался в простыни и упивался ее запахом.
Вставал. Опять ходил.
Опять ложился.
Опять вставал.
Мысли мои были безумны.
Но даже в этом безумии я понимал, что запах исчезает. И когда-нибудь он все же исчезнет. Навсегда.
Исчезнет, исчезнет, исчезнет…
Что мне делать? Я метался по комнате, как зверь, запертый в клетке.
Я понимал, что мне надо выйти и продолжить ее поиск.
И в то же время я понимал, что если выйду, то запах ее может исчезнуть… Исчезнуть очень быстро, буквально через несколько часов.
Или минут.
Или секунд.
Или моментально. В один миг.
И тогда я не найду ее никогда.
И тогда я потеряю ее навсегда.
У меня исчезнет сама возможность опознать ее.
От этих мыслей я стал близок к самоубийству.
И когда я уже решил, что все, надо умирать, умирать вместе с ее запахом, в дверь позвонили.
Я дошел, спотыкаясь, до двери.
Посмотрел в глазок.
Там стояла женщина.
Я резко распахнул дверь.
Она.
Это была она.
– Ты? – спросил я ее.
– Я. Я пришла за своим запахом.
– Проходи, – хитро сказал ей я.
А сам подумал: "Нет, дорогая, я тебе не отдам твой запах. Он останется со мной".
Она прошла.
Но почему-то сразу на кухню.
Я увидел, как она подошла к газовой вытяжке и стала ее прочищать.
– А, – взбесился я, – ты хочешь похитить мой, твой, наш запах. Нет, не выйдет.
Кухонный нож был под рукой. Один взмах и она, вскрикнув, упала на пол.
– Все, – облегченно вздохнул я. – Теперь я навсегда оставлю ее запах с собой.
Я приложил ухо к ее сердцу. Оно не билось.
"Жалко, – подумал я. – Но ничего, запах-то ее не умер".
И, бережно подняв на руки, я отнес ее из кухни в постель.
Положил тело на кровать и осторожно накрыл простыней, на которой она лежала еще в ту нашу ночь.
Теперь мы спали вместе.
Я наслаждался ее запахом.
Через два дня мне опять позвонили в дверь.
Я подошел к двери и посмотрел в глазок.
Там опять стояла женщина.
Я распахнул дверь. У порога стояла она.
Она протянула мне бумажку со словами:
– Я пришла за моим запахом. Вот документ, что этот запах мой. Он принадлежит мне. Распишись, что ты предупрежден об этом.
– Заходи, – хитро сказал я. – Я только сейчас ручку возьму.
Шмыгнул на кухню, но там взял не ручку, а нож. Ножом снизу ударил ее в живот. Она закричала:
– Отдай мой запах!
Я ударил ее еще раз.
Она упала. Я закрыл входную дверь. Постоял немного и наклонился послушать, дышит она или нет. Она уже не дышала.
"Хм, – подумал я. – Почему же их две?"
"Ну две, так две", – решил я. И отнес ее тоже на кровать. Хотя сам подумал: "Если так и дальше пойдет, то скоро места на кровати не хватит".
Но зато запаха стало больше.
Потом еще больше.
И дошло до того, что меня от него уже тошнило, и я решил им поделиться с соседями и прохожими.
Открыл форточки и даже входную дверь.
Когда сосед Пал Палыч спросил меня:
– Чем это у тебя из квартиры пахнет?
Я ему ответил:
– Это пахнет моими любимыми девушками. Заходи, понюхай.
– Да нет, – ответил он. – Как-нибудь в другой раз.
И заспешил куда-то.
Потом пришли люди и в форме, и в штатском, и даже в белых халатах, говорили о каких-то пропавших женщинах с почты и из горгаза. И зачем-то хотели забрать моих девушек и мой, их, наш запах.
Я не давал.
Но со мной поступили грубо.
Отобрали нож.
Потом меня связали и, запихав в машину, увезли куда-то.
И теперь меня держат связанным какой-то длинной рубашкой.
Издеваются надо мной. Бьют.
Напускают на меня разных чужих запахов, от которых мне становится плохо.
А так хочется, чтобы было хорошо. Как тогда, в тот миг нашего знакомства.
Ивана
Быть потомком гения и приятно, и тяжело.
С одной стороны, раз ты потомок, значит и в тебе есть что-то гениальное.
Это приятно.
А с другой стороны, все смотрят на тебя и ничего гениального в тебе не видят.
Это тяжело.
Когда я, потомок Федора Михайловича Достоевского, познакомился с этой девочкой, мне уже шел шестой десяток. Я был женат, причем единожды, у меня была дочь, внук и два инфаркта.
Эта девочка приехала ко мне в Томск из Сочи со странным именем и желанием.
Звали ее Ивана (ударение на первой букве), а хотела она ни много ни мало, родить от меня ребенка – потомка Достоевского. Не важно кого, мальчика или девочку. Главное, родить от меня.
Она откуда-то узнала мой телефонный номер, позвонила мне прямо с вокзала, представилась, сказала кто она, сколько ей лет и попросила о встрече, заинтриговав меня каким-то важным сообщением с глазу на глаз.
И, хотя я уже давно не живу приключениями, меня этот звонок заинтриговал. Тем более в молодости я бывал в Сочи, а тут еще по телевидению то и дело идут сериалы о внебрачных детях.
Ну как тут не пойти. Я и пошел.
В нашем городе еще было прохладно, и люди были одеты тепло. Поэтому эта милая полураздетая девочка с южным загаром была очень заметна в серых стенах железнодорожного вокзала.
Даже очень заметна.
А она вела себя естественно, непринужденно и свободно, не замечая любопытных взглядов.
И я ее сразу узнал.
А она меня нет.
Я даже немного заробел подходить к ней. И даже решил уйти. Но она, видимо почувствовав это мое желание, прямо впилась в меня своими глазами.
Сколько в них было энергии.
И я к ней подошел и представился.
Она тут же выложила мне зачем приехала, что знает, что я женат и что у меня есть внук. Но она не может ждать так долго, пока внук вырастет (ему было полтора года). Мир нуждается в новом гении, и мы обязаны…
В общем, я, не ожидая такого напора, растерялся. Грешным делом подумал, что она предложит прямо здесь, сейчас сотворить нового гения.
И не знаю, как развивались бы события, но мне, видимо от этих предположений, сделалось плохо. Переволновался. Больное сердце.
Очевидно, я так побледнел и так судорожно стал шарить по карманам в поисках валидола, что не только она, но и люди на вокзале испугались и вызвали "скорую помощь".
Так я оказался в больнице.
И, конечно, Ивана поехала со мной. Потом примчались жена с дочерью и очень удивились, увидев у моей больничной койки юную загорелую девушку.
Мне не пришлось ничего объяснять. Все объяснила Ивана со слезами раскаяния и упреками в своей беспечности.
И в этом она была настолько чиста, что обид не возникло. Оставив меня под капельницей, мои женщины вместе с Иваной уехали к нам домой.
Вся моя семья приняла Ивану и полюбила. Да ее и нельзя было не полюбить.
Родилась она в Сочи.
Отца не помнит. Ей говорили, что отец ее сербский моряк. От него и это странное имя.
Мать продавала мороженое возле портового пляжа, там и познакомилась с красавцем моряком. Затем родилась она. Когда корабли Югославии еще заходили в сочинский порт, отец пару раз навещал молодую маму и дочь, а потом пропал.
Мать растила ее одна и по-прежнему продавала мороженое.
Ивана пошла в школу и, познакомившись с творчеством Достоевского, вбила себе в голову идею, что у нее должен быть ребенок от этого гениального писателя. Не от него самого, конечно, а от его потомка по мужской линии.
Чтобы легче было осуществить эту мечту, она даже одно время закружила роман с одним мальчиком. Но осторожно. Только для того, чтобы лишить себя девственности. А когда это произошло, она решительно прервала этот роман и стала усердно искать достойного потомка Федора Михайловича.
На грех я оказался единственный в России еще на что-то способный потомок-мужчина, правда теоретически, в наследственной ветви гения.
И вот поэтому она очутилась здесь.
В нашей семье.
А я в – больнице.
К тому моменту как я выписался из больницы, Ивана прижилась в нашей семье. Попытку моего соблазнения все уже воспринимали со смехом, в том числе и она.
В тот вечер, когда она уже собиралась уезжать, начались события в Сербии, которые взбудоражили весь мир, а особенно ее. Американцы бомбили родину ее отца, родину ее предков.
Она прямо прилипла к телевизору.
– Они бомбят мою родину. Они убивают моего отца. Я должна быть там. Я его найду. Он может быть уже ранен. Еду туда.
Мы пытались ее удержать, успокоить, но все было бесполезно.
Она умчалась к себе в Сочи, а оттуда в Сербию.
Почему я об этом знаю? Она мне звонила из столицы Сербии. Умоляла:
– Вы же потомок Достоевского. Вас послушают. Идите к Ельцину. Пусть он атомную, нет, лучше водородную бомбу сбросит на Америку. Я вас прошу. Ведь за Вашей спиной Бог, а не Дъявол.
Я не знал что ей сказать на это.
А когда стал объяснять, что меня в Кремле и на порог не пустят, она расплакалась и положила трубку.
Потом я видел ее несколько раз по телевизору. Она была в Сараево на мосту, который должны были бомбить американцы.
Она махала флагом своей новой родины и грозила американским самолетам своим кулачком.
Американцы этот мост так и не разбомбили.
Потом ее показывали у нашего Кремля в Москве. Она рвалась к Ельцину просить у него атомное оружие.
– Они нас бомбят. Они убили моего отца. Смерть американцам! – кричала она в телекамеры на Красной площади.
Так я узнал, а вернее предположил, что она нашла своего отца, и что он погиб во время бомбежек.
Написал ей письмо на адрес Сочи.
Пригласил ее к себе.