* * *
В зелени парков новая Рига очень хороша. Социалистический город, у которого много трудных дел и хорошая память.
Дань демократической Латвии – памятник Свободы на главной улице. Женщина, разорвавшая цепи, высоко подняла в руках три соединенные звезды – символ единства основных областей республики. Деньги на памятник были собраны народом. Не было отказано в этом и эмигрантам.
Никто не знает точно, что означает слово Рига, но кто – теперь не знает Риги. Мне везет на людей. Мы бродим по городу с латышом, 30-летним сероглазым бородачом – Арвидом Проя. Он прилетел из Перми в отпуск, работает там на нефтепромыслах (знакомится с Россией и ее людьми, как он сказал). Здесь же – его дом.
"Рыцарский орден захватил часть берега Даугавы у залива и положил начало городу. Было это в 1201 году. И все, – что должно было принадлежать истории, по мнению немцев, должно было измеряться немецкими мерками и датами. Но и задолго до них жил здесь народ, сеял и собирал хлеб, ходил в море, строил в болотах дельты свои каменные города. Построил он и Ригу", – рассказывал Проя.
На небольшой улице музей истории медицины, созданный по инициативе старого рижского хирурга Пауля Страдыня. Музей к самой Риге имеет небольшое отношение и интернационален в своей основе. Энтузиаст-экскурсовод очень живо, со знанием всевозможных подробностей поведал нам о средневековой медицине, Ауэнбруггере, Лаэннеке, Пирогове, о современных деятелях медицины, в т. ч. моих учителях. Хорошо, что есть и такой музей…
Запомнилась страничка из жизни Н. И. Пирогова. Возвращаясь из зарубежной поездки, молодой Пирогов заболел и добрых 3 месяца прожил в Риге. Болел, лечил, даже оперировал и ухаживал за губернаторской дочкой, пользуясь успехом. Кто знает, чем бы это кончилось, но Пирогову дали понять, что бедный врач, не имеющий места, не пара девушке. Прошло время, и когда Пирогов стал профессором Дерптского университета, отношение губернатора к нему изменилось. Но дудки! Хотя он частенько наезжал в Ригу и позже, делу был положен решительный конец.
Парк в глубокой лощине посреди города. Густые старые липы, зелено-белые кусты жасмина скрывают речку. Посредине плёса бьет фонтан множеством высоких тонких струй, рассыпающихся в облака водяной пыли, – словно балерина в легком прыжке, словно фея в белом на темно-зеленом бархате… На скамье сидит парень лет 17. Привлек за бедра стоящую перед ним девушку и смеется. Та пытается оторвать его руки от себя. Идет не то борьба, не то игра в поддавки. Но она знает, что уже нашла его…
Маленькая старушка в шляпе и длинном стареньком плаще, в туфельках со сбитыми каблучками мелкими шаркающими шагами пересекает площадь и входит в почтовое отделение. За стойкой сидят розовощекие девушки-телефонистки и аппетитно хрумкают яблоки. Отдышавшись, старушка просит их набрать ей номер по телефону, так как плохо видит. Одна из девушек нехотя выполняет просьбу, но сердито предупреждает, чтобы говорили недолго. Назвав кого-то по имени, старушка настойчиво просит его обязательно взять с собой теплое, когда он соберется ехать, так как погода неустойчива и можно легко заболеть… Видно, слушают ее рассеянно и небрежно, так, что она начинает сердиться… Поговорив, она тихо уходит, семеня через площадь. Никому не нужный сухонький осенний листочек. Такое трудное, такое экономное и такое страстное тепло старых людей! Знал бы этот оболтус, какое счастье для нее было быть ему полезной.
Замечаю, что своим интересом к городу и его людям я приношу моему спутнику рижанину – очевидную радость.
В большом православном соборе, превращенном в планетарий, нас привлек вкусный запах кофе. Посмотрели на небесные светила, попили кофе.
В центре города громадный сквер. На фоне зелени – высокий памятник Янису Райнису из светлого камня. Вдоль тенистых дорожек скульптуры Фабрициуса, Лепсе, Алквиста, Петерса и других большевиков. Алквист был главкомом ВВС страны до 37 года… Именно при нем наша авиация осваивала Ледовитый океан и доставала до Америки…
Улица Дзиркува. В переводе – улица мельниц… На улицах чисто, ни соринки. Порядок – это хорошо. Много порядка – отлично. Но только порядок или порядок для порядка меня коробит, – так и хочется сбежать в свой разлюбезный Саратов…
Пьедестал памятника Барклаю-де Толли. Самой скульптуры почему-то нет. Судьба этого незаурядного полководца осталась в тени. Он слишком много отступал. Но как часто тактический проигрыш становится залогом стратегического успеха!
Подкрался вечер. К нашему удивлению вход на концерт органной музыки оказался свободным: шла другая программа, скорее оперного характера. Исполнялась и "Аве Мария" – песня искренности. Орган необыкновенно обнажает душу, до беззащитности. Но после короткого перерыва невидимый певец с голосом Бюль-бюль-Оглы стал петь заунывные восточные песни… Перемена была так разительна! Нет, пел он очень хорошо. Но всё, что возникло раньше, тотчас разрушилось. "Какая безвкусица! – прошептал мой спутник. Прежде это было бы святотатством". Я с ним был согласен. Как часто тактический успех становится врагом успеха стратегического.
Вновь и вновь говорим с Проя о значении национального в воспитании достоинства народа. Он любит Латвию. Это ясно. Но в его суждениях меня устраивает не все.
Ему приятно, что в Риге до 40 действующих церквей всех религиозных систем – от лютеранской до иудейской (в Саратове, насколько я знаю, одна). Нет, он не верующий, и – вообще ему все это безразлично. Но каков плюрализм! "Прибалтика – перекресток Европы, для нее всегда была характерна более широкая зона приемлемости и, вместе с тем, национальной устойчивости". В его голове блуждает идея идеологической терпимости как исторически оправданной местной особенности. Или, быть может, по молодости ему хочется подчеркнуть передо мной независимость и нестандартность своих суждений.
То же и в отношении к старине. Поначалу и я, кажется, готов был снимать шляпу перед каждой старой плитой. Повидав Ригу, я даже загорелся идеей сплошной каталогизации ее материального исторического наследия. Жалко, ведь, когда видишь, как исчезают надписи, навыки, ремесла, как остаются безвестными плиты, дома и люди. Но оправданный научный подход к сохранению старины не должен превращаться в ее канонизацию, и само внимание к старине не должно служить идее национального превосходства. Не в этом национальная гордость.
У моста через Даугаву, на рубеже старой и новой Риги в буквальном и переносном смысле – стоит памятник латышским стрелкам из красного гранита. Какой должна была быть классовая пропасть в той буржуазной республике "всех цветов", чтобы в мутной воде "свободы" воспитать именно в Латвии один из самых надежных отрядов рабочего класса – латышских стрелков.
Мы сидим на широкой скамье у трамвайной остановки. Сидеть удобно, торопиться некуда. Поздно уже – людей мало, с реки тянет прохладой. Как-то, совсем по-саратовски, дребезжит трамвай…
Арвид молчит, потом широко улыбается и говорит, что некоторые акценты в его рассуждениях, может быть, и нужно менять. Но что нужно хорошенько подумать и о том, что теперь – при отсутствии четких ориентиров классовой борьбы – могло бы воспитывать современных латышских большевиков.
Над этим стоит думать.
* * *
Последний вечер в Риге. Из номера гостиницы широкий вид на Даугаву и старый город. Белые ночи. Спокойный неяркий свет. Чернеющие купола и шпили. Ровное течение реки.
Несколько дней, а как хорошо они высветили многое, что еще предстояло понять. Главное: ничто не происходит просто так, все в борьбе. Настоящее и прошлое. Зеленые побеги и осенние листья. Ограниченность и полнота возможностей. Мимолетность и вечность. Поверхностное и глубокое.
Так хорошо смотреть на засыпающую Ригу и молчать. Ведь все главное давно сказано.
Июль – август. 1985 г. Рига – Саратов
Зарубочки добра
Раннее утро. Низкое солнце бьет в окна. В вагоне тихо, потягивает дымком, и проводник звенит стаканами.
Путь долог – поперек всей Украины – от Конотопа до Черновиц. Спим, беседуем, едим и снова спим. В купе – зам. по снабжению одного из заводов в Черновцах, солдат, едущий на побывку в какое-то село, на Днестр, молдаванин-колхозник, черный и кудрявый, как цыган, и я.
Разговоры всякие, в т. ч. и о ближайшей судьбе виноградарства и садоводства на Буковине и в Молдавии с учетом сокращения производства алкоголя. Спиртовые заводы закрывают. Виноград идет только на сухое вино. Туго и частнику – перестраиваются, кто как может.
Солдат едет на побывку домой, все у окна стоит. "Помню, вспоминает он, как с отцом на велосипедах по грибы ездили…" Как хотелось бы, чтобы и обо мне что-нибудь такое же, простое, запомнилось моему сыну.
Черновцы – старинный, уютный, удобный для тихой, пенсионной жизни городок. А Черновицкая область, закуток Украины, самая маленькая в СССР, того и гляди растащат по соседним областям. В глубокой долине на краю города течет Прут, скорее прутик. Но жесткий, за ним граница.
Все в городе под рукой: театр, исполком, почтамт, базар, кладбище… За день весь город можно обойти. В центре – улица Ольги Кобылянской (проще Кобылянская), единственная пешеходная улица. Нижние этажи ее зданий отданы под лавочки, современные магазины, бары, кинотеатры, перукарни… Когда-то прежде здесь жила знать. Каждый день плиты мостовой мыли мылом, и простой народ сюда не пускали.
Как сильна еще и близка нам старина. Старые города, старые усадьбы, парки, литература… XX век теснит все это, теснит инерцию нашей привязанности, и все более контрастирует с милым нашему сердцу веком XIX, что-то зачеркивая в
Ускорение необходимо. Но во всем ли, и какое где? Ведь ускорение – не цель, а средство. Цель – человек. И, наверное, есть немало такого, чего менять не следует, если это обеднит человека. И в темпе жизни, и в оптимальном объеме самовыражения, и в привязанностях. Сохранить нужно и старину.
Городок маленький, и через день-другой начинаешь ощущать это. Тесно, как в рубахе с тугим воротом. Отсюда на мир смотришь, как из угла комнаты. В войну Черновцы не пострадали – немцы ушли, спасаясь от "котла" Но от старого остались не только дома.
Театр им. Леси Украинки – малая копия Венского и Львовского театров. В 60-е годы здание пережило поджог и пожар, но сейчас великолепно отделано. Посмотрел два спектакля: "Наближення" (приближение) и "Повисть про семью". Эти два тихих добрых вечера остались в памяти. Спокойный теплый зал. Как в старые времена, меня проводили до кресла. Труппа зрелая, играют талантливо, а зрителей – одна десятая зала! Аплодировать некому! Стыдно-то как! Интеллигенция утрачивает позиции, и это – в университетском городе.
Университет – один из небольших на Украине – размещен в бывшем дворце австро-угрского епископата. Шедевр славянской архитектуры (1875 г.). Архитектор – Иосиф Главка, чех, построил 144 здания в Европе, в т. ч. два – в Черновцах. Строили дворец 18 лет, и обошелся он в 100 млн. наших рублей. Анфилады коридоров, Мраморный и Красный залы. Фрески. Парк. Бежавший в 1944 г. последний румынский епископ сжег часть покоев и библиотеку. Десятки вагонов имущества – вывез. Художественная ценность здания явно значительнее размещенного здесь университета. Но иная слепота страшнее вредительства: чтобы установить тяжелые. компьютеры, на мехмате раздолбали бесценную мозаику…. Заставь дурака… Для Университета строят новое здание.
* * *
Разговорился со здешним историком. Растет численность сект, в т. ч. баптистской, адвентистов "7 го дня" и других… Семь церквей в Черновцах (на 250 тыс. чел.!), в Саратове одна – на миллион. Историк рассказал об интервью у Черновицкого православного владыки. "Епископ Черновицкий и всея Буковины" – представился тот. "Почему всея? Ведь две трети Буковины – в Румынии". Куда там – лишь бы всея!
Приходилось бывать на безалкогольных религиозных свадьбах. Порядок. Уважение к молодежи. Молодежь (с невестой и женихом) усаживают за первый ряд столов, родителей и родичей – за второй, а уж потом – прочих – за третий. "Братья, сестры и гости!"… Много речей. Современная электромузыка (но содержание религиозное). Вакуума здесь нет: борьба идет всеми средствами.
Еще не забыты здесь процессы над бендеровцами. Кое-кто из них приезжают сюда в качестве туристов. Не отлились еще им наши слезы!
Совсем недавно, в 60-70-е годы, особой проблемой для Черновиц был выезд евреев. Съезжались они сюда со всей Украины и жили в ожидании разрешения на отъезд.
Шехтер был лучшим закройщиком в Черновцах, а может быть, и во всей Украине. Подобрал он бригаду мастеров из евреев, и стали они шить. Очередь – на два месяца вперед. Качество и цены высочайшие. Но тучи стали сгущаться. Шехтер заволновался. Лег в клинику – прооперировал холецистит, вставил зубы (там это дороже стоит). Старухе-матери вделал бриллиантовые серьги, то же жене, то же дочери: личная собственность налогом не облагается. И уехал Шехтер. Но и у богатых не всегда просто. Врач-стоматолог, жена-дизайнер и их дочь, скопив денег, уехали в США. Но его взяли только зубным техником, жену – в контору, а дочь, красавица, в конце концов, нанялась в салон терпимости.
А те, кого там никто не ждал, отправлялись в Израиль, молодые – в армию. Дорого обошлись им сказки о равенстве в еврейской общине. Равенством здесь не пахнет, равенство – абсурд, когда каждый хочет быть самым равным. Идея исключительности целого народа или отдельного человека, в какой бы форме она ни проявлялась, у нас или у них, основана на возвышении (обогащении) одних за счет унижения (эксплуатации) других.
В Екатерининской церкви, превращенной в музей, выставка современной живописи. Картин 40.
"Пути-дороги" Оссовского. Железнодорожный переезд, грязный снег, колея, черный шлагбаум, за полотном – тусклые дали, низкое заходящее солнце, негреющее и подслеповатое. Тупик, безысходность, старость. Переезд, через который уже не перешагнешь…
"Молочницы". Три ведра парного молока. Бидоны. В дно ударяет тугая струя молока… Молодые женщины в белых халатах и косынках. Руки белые, груди полные. Посмотрел, и будто сметаны объелся и весь в сметане перемазался…
Издалека хорошо смотрятся тихие осенние пейзажи Яблоньской (1917 г. рожд.). Сквозь неподвижность сада, составляющего первый план картин, панорамно просматривается второй – люди, снующие по улице, движущийся транспорт, только что распахнутая калитка… Движение, жизнь как бы отнесены подальше и исследуются, не нарушая сосредоточенности художника.
Хороших картин мало.
Встречи, люди, галерея людей.
Иван Иванович, 45-летний врач. Собранный, весь в работе, в поиске занятости и в какой-то постоянной тревоге, от которой он бежит. Даже когда улыбается – глаза грустные.
Потерял жену в 30 лет. Любил ее видно очень, о том времени говорить спокойно не может. "Только через 4 года женился вновь", – словно стыдясь чего-то, говорит он. Дочь осталась у родителей. Но и новая жена спустя 3 года заболела – выпадение диска, операция, неудачная – с повреждением корешков и тяжелыми болями. Тяжести носить, стирать – ей нельзя. Все заботы по дому уже давно на нем… А у их маленькой дочери – врожденный порок сердца, одышка, синие губки… Предстоит операция. Прощались с ним – говорить было трудно. Горе – оно хоть и разное у людей, а все – черного цвета.
Коренастый полковник, с большой кудлатой головой и большим животом. Глазки маленькие, зоркие. Все у него к его пятидесятилетию есть – и большое звание, и дом, и дача, в которой он живет зимой, и сад, и машина, и выгодные друзья. Неожиданно юркий и обстоятельный, когда нужно позаботиться о себе, и всегда неподвижный и безразличный, когда забота о человеке не сулит ему ничего. А зачем?! Зорко следит он за собственным благополучием. Отними у него благополучие – и останется б-о-ольшой живот и маленькие глазки. До чего неистребима эта разновидность счастья!