Целая галерея молодых и уже немолодых военных врачей. Разная степень культуры, мастерства, подчиненности делу, разная эмоциональная структура – от болезненной ранимости до тупости. Редкость удачной гармонии человеческих и деловых качеств. Еще реже высокий потолок профессиональной результативности. И дело не в самих людях только, не в недостатках их воспитания, отражающих недостатки воспитания их учителей. Дело и в положении войскового врача. Действительно, полезный врачебный компонент, более или менее значительный в работе госпитального врача, резко снижен в медицинских пунктах, задавлен не врачебными общекомандными обязанностями, организационной суетой, планово-отчетной бухгалтерией врачебного труда, т. е. тем, что заслоняет и даже подменяет собственно врачебную работу; КПД низок. К тому же оценка врачебного труда, будучи в решающей степени связанной с мнением неспециалистов, остается весьма субъективной и зачастую некомпетентной. Самоотверженность, конечно, пробивает себе дорогу в любой ситуации, но для многих так и не стать врачом при такой системе оказывается намного легче. И только "неожиданная" летальность временно обнажает для всех недопустимое отсутствие концентрации врачей на своем прямом деле – работе с больными и здоровыми людьми. Кто знает, может быть, поэтому многие стремятся в Афганистан, где реальность работы не в такой степени заслонена бумагой и действительно требует от врача того единственного, что ему поручено, – быть врачом.
Как увеличить КПД врачебной работы в войсках? Сделать врача медпункта представителем госпиталя в полку? Сохранить ответственность, изменив подчиненность и качество положения? Где-то здесь истоки ускорения в нашем деле.
В гостинице живет инспектор из Округа. Познакомились. Он – полковник с танкистскими петлицами. Крепкого сложения, с громким, командирским голосом. Обычный разговор, а постороннему может, показаться, что он учиняет разнос. Но это – внешнее впечатление. Он несомненно глубок в своем деле. "Иду писать Акт проверки", – говорит он мне, а звучит: "Иду продумывать приговор"… Анатомия зла – его предмет. "Я – инспектор! Я должен видеть то, мимо чего вы проходите!"
"Приходим в казарму, открываем пирамиду с оружием. Ряд новеньких автоматов. Командир умиляется: "Только что получили!" А я вижу – прицельные планки у кого как установлены. Говорю солдату, стоящему у пирамиды: "Твой автомат с таким прицелом никого не убьет, а тебя – убьют!" А тот и понятия об этом не имеет. И никому до этого нет дела. Чему уж тут умиляться. А пустые огнетушители? А бутафорские деревянные, выкрашенные в красный цвет "пожарные" топоры на щитах? И это совсем не мелочи. А липовые реляции о трезвенности офицеров? Чванство молоденьких лейтенантов, не успевших стать командирами? К сожалению, многим из них не привито главное: командир всегда должен быть с солдатами, он существует для солдат, из-за солдат. Как прораб для рабочих. Будь так всегда – насколько поднялся бы уровень культуры отношений в солдатских коллективах".
Инспектор рассказывает о фактах низкой организации работы в МП, о том, как больные солдаты по неделе сидят в казарме, о случаях смерти от запущенной пневмонии и гепатите. "Сейчас в медпунктах есть все, нет лишь внимательного вдумчивого отношения к солдату, к больному. А ведь это главное для врача, как для стрелка – стрельба. Если это требует времени, оно должно быть выделено. А то, посмотришь, стоит доктор часами на построении, и никому из командиров не придет в голову, чтобы отослать его к его делу". Ай да инспектор! Прямо мои мысли читает… "Обилие бумаг, фиксирующих состояние работы, в т. ч. и у врачей. Бумага – по-прежнему – единственный критерий, а часто – эквивалент состоявшейся работы, более важный, чем сама работа. Качество документа еще определяет качество работника. Пока так будет – мы с места не тронемся".
Инспектор суровеет, голос его становится резким. Соглашаясь с ним во многом, я все же пытаюсь настаивать на конструктивной направленности, взвешенности его выводов, на объективности. "Я объективен, дело не в том, что я огорчен", – отвечает он, помолчав. Трезвость, желание увидеть недостатки, определить реальные размеры перестройки – условие современного "ускорения" в войсках".
Мы с инспектором – единомышленники. Но-о" вооружен зрением зла, я – добра. Я поднимаю людей, даже очень слабых, подсказывая им их действительные возможности, он – обнажая и бичуя их слабости. Мы работаем как бы на разных этажах, делая в сущности одно и то же. Неплохо было бы месяца два поработать у него подмастерьем. Может быть, мое добро стало бы точнее.
* * *
Работа в Черновцах закончена. Впечатления контрастны, как и сама жизнь, и каждое – зарубочка на сердце.
Аэропорт. Вылет в Запорожье задержан: туман. Стою у диспетчера над душой. "Ждите!" Жду. Чему-чему, а этому я обучен. Аэропорт – порт ожидания.
Летим. Бог с ней, с усталостью, важно, что летим. Рядом девушка. Спокойная, чуть уставшая, не кокетка. Профиль лица тонкий, губы резные, брови округлые, глаза карие, теплые, речь и размышление медленные, ласковые. Разговорились. Легкий украинский акцент. В каждом языке есть своя прелесть. И русский прирастает украинским.
"Люблю" и "кохаю", правда, не одно и то же? "Кохать", "коханье", "коханый" – это и любить, и беречь, и лелеять, и охранять. Что-то особенное от любви. А "хорошо" и "добре"? "Добре" – это не только уровень оценки, но и знак согласия, и утверждение добротности, и выражение приветливости. По-русски "воробей" – воришка…, по-украински – "горобец", а вор – "злодий…"
Сначала говорил только я, позже и она, причем очень охотно. Вспомнил одну смешную историю из детства. Во время переписи населения, проходившей перед самой войной, я, к удивлению всех, пожелал, чтобы меня записали украинцем. Причины были. Во-первых, я слышал, что кто-то из нашей давней родни – из Кременчуга, во-вторых, у соседки – украинки, тети Агаши, которую мы, дети, очень любили, сын служил на Украине, красноармейцем, и она читала нам его письма, а самое главное, – незадолго до этого, во дворе у нас поселилась голубоглазая девочка с косичками, ходившая в вышитой крестиком блузке и необыкновенно мило говорившая по-украински…
Ничего особенного, может, эта моя соседка– дочка той довоенной девочки. Сердце потеплело – еще одна зарубочка?
* * *
Под крылом Запорожье. Днепр. Широкая лестница бежит к реке, песок, голые ветлы, сухие листья и берег. Небо высокое, нежно-голубое, с разметавшимися седыми прядями тонких облаков. Знакомая излучина. Простор, пустынно, но не одиноко. Дышится и думается как-то особенно хорошо. Легкий ветер гонит медленные волны. Бегут они послушно, неслышно подступают к ногам, на мгновенье застывают, ластятся, советуются и, прикоснувшись, уступают место следующим. Чудно как-то, словно шепчет мне старый Днепр: "Волны мои – люди, больные и неопытные, спешат они чередой, не отказывай им… Они – доля твоя…"
Сердце мое открыто… Я – в ладу с собой.
Черновцы. – Запорожье – Саратов. Апрель 1986 г.