* * *
Третий день сижу в институте, отбираю студентов на факультет. Работа эта и проста и сложна. Проста с теми, чье решение созрело. Сложна там, где нет ясности о предназначении и перспективах войскового врача. Идут к нам по разным соображениям. В реализме нынешнему студенту не откажешь. Материальные мотивы все больше вытесняют былую романтику. Да и то сказать – на врачебные 110 руб. современной семье прожить трудно. Идут, намучившись, подрабатывая в больницах по ночам. Но есть и такие студенты, у которых в семье давняя военная косточка, и их выбор осознан и радостен.
Есть и упрямцы. Долго уговаривал одного "хирурга". Боится, что пока будет войсковым врачом, "затупеют руки". "Лучше бедствовать, но гореть и стать хирургом". Сложно решать судьбы людей. Может быть, он и прав. Жизнь военного врача вовсе не гладкая скатерть. Хотя, чего-чего, а хирургии, может стать, окажется чересчур много…
Встретил в этой поездке нашего выпускника. Лейтенант, а уже повоевал в Афганистане.
"Обеспечение танковых рейдов. В бой идем либо с афганцами, либо одни. Трудность в мимикрии местного населения – обыкновенные торговцы, ремесленники, крестьяне ночью превращаются в душманов. Идет партизанская война, которой нет конца… Горят танки. Есть обожженные, в т. ч. напалмом. Эвакуация раненых часто опасна.
Был случай. Сопровождал группу раненых. Мы с шофером в кабине, вооруженные автоматами. Раненые и охрана с ручными пулеметами в кузове. Едем быстро. Спустя час метров за 500 замечаем группу военнослужащих в нашей форме. Офицер вышел на дорогу и машет флажком, требуя остановиться. Наши ли? Останавливаться или поворачивать обратно бессмысленно. Не реагировать, – если душманы, все равно обстреляют или сожгут. Пошел на хитрость. Проверил автоматы и, передав в кузов команду лечь на пол и приготовиться к бою, приказал шоферу постепенно снижать скорость, сворачивая к обочине. Вглядываюсь. 200 м, 100 м. Ясно, не наши! Резкий рывок вперед, очередь из автомата в щель под ветровым стеклом! Проскакиваем мимо. В ответ свист пуль. Разбито боковое стекло у машины, прошиты очередями борта. Стреляли вслед, пока пули достать могли. Но никто не пострадал, и раненые были доставлены в госпиталь. Обратно ехали – на этом месте полно гильз. Наградили меня медалью "За боевые заслуги".
* * *
В обед – приглашение к К. Р. Седову, главе терапевтической школы Иркутска, вице-президенту Сибирского отделения АМН СССР.
Он вошел, когда мы уже сидели в его кабинете. Сразу бросилось в глаза; прост, мужествен, мудр. Крепкое рукопожатие, сел, предложил сесть. Быстро нашел общую тему: "Чем живет армия, что нового в войсковой медицине?" Огорчился, услышав о распространении гепатита, о случаях алиментарной дистрофии у солдат, о бытовой неурядице. Посетовал на трудности в Афганистане, связанные с недостаточной социальной опорой революции. "Но мы-то, тофалларов и тувинцев вывели к социализму…"
"Спиртное пьете?" (это мне). – "Пью", – отвечаю. Рассмеялся. Пришлось выпить два фужера коньяка. И сам трижды пригубил (через час у него должна быть лекция).
Тепло вспомнил о Военно-медицинской Кировской Академии прежних лет, которую кончил перед войной, о Н. С. Молчанове, не раз бывшем его гостем. Вспомнили о Минском съезде нефрологов, где я впервые видел его. Он тогда выступал о медицинских проблемах БАМа. Это было как свежий ветер в околомембранозном пространстве, вместившем всех нефронокопателей…
Критически отнесся к требованию о недопустимости многотемья на кафедрах… "Ну, а если выбор окажется несостоятельным, как сухая ветвь. Только полнокровие ветвей кафедрального дерева, широта возможностей гарантируют успех". У него каждый ассистент – это отделение, целое направление(гематология, эндокринология, гепатология и т. д.), отрасль терапии Иркутской области и БАМа. "Все сходится в кабинет к ассистенту, и за все в ответе ассистент".
Спрашиваю: "А как Вы поделились с факультетской терапией, с кафедрой пропедевтики? Им что-нибудь осталось?" "Это не мое дело", – смеется. – Пусть сами думают". Старик понимает, что полнокровие для одних оборачивается ишемией для других. И убедить не старается.
Заинтересовался нашим опытом совместного преподавания военно-полевой и госпитальной терапии. Счел, что было бы правильно распространить это и на вузы, особенно с учетом международной обстановки.
Он, по-видимому, устает. Бледен, рыхловат, одышка. Но еще очень активен. "Посмотрите, – говорит, – в какие игрушки мы играем" – и поручил меня своему помощнику.
"Игрушки оказались интересными. Сцинтиллятор с ЭВМ-комплексом и дисплеем. 10 лет гарантии. У нас в СССР их 6 штук, в США – 10000; Аппарат выявляет сосудистый и лимфатический компонент структуры органа. Видно, как загустевает участок крупозной пневмонии или пневмофиброза, как сморщилось сосудистое ложе почки при нефросклерозе, насколько раздельна сосудистая система правой и левой половины мочевого пузыря – органа непарного, оказывается.
В отделении ангиографии – идет банальная для них операция поиска места кровотечения из печеночной артерии… Рядом проводится эхокардиография.
И люди – молодые, компетентные. Они на гребке открытий, на гребне информации. У них нет конкурентов, кроме времени.
И все же сказывается "славянская система". Многое держится на Седове. Только он может добыть технику, только он имеет возможность выбирать сотрудников. С БАМа в жидком азоте возят эритроциты. В Иркутском парамагнитном поле исследуют бамовские трансферазы. "Железнодорожная" биохимия. Что-то где-то сломалось – командировка, за жидким азотом – командировка. И Седову нелегко…
* * *
Вечером встретился с профессором-хирургом, с которым когда-то работали вместе в Саратове. Закусили. Разговор вышел душевный.
Работает он как вол. До него клиника была очень слабой. Но работать трудно – не всегда понимают. И сверху и снизу.
На шкафу у него в кабинете 5 фиброгастроскопов и столько же фибробронхоскопов, приобретенных за инвалюту от прибрежной торговли. Нет людей, нет инициативы. Не берутся. В Саратове эти аппараты снятся, а здесь лежат…
Работа хирурга всегда рискованна. С горечью рассказывает: "Упросили прооперировать здешнего писателя. Он только что выпустил книгу, и в свои 40 лет подавал надежды. Повалили литераторы, сам В. Распутин. На операции предположение об опухоли фатерова соска подтвердилось. Удалили успешно. Но на третий день началось безудержное холемическое кровотечение, текло отовсюду. На фоне нарастающей печеночной недостаточности перестали функционировать почки. 4 дня не выходил из клиники, использовал все, что мог, советовался с кем мог, звонил в Москву… Больной умер. Посыпались обвинения. В некрологе, опубликованном в местной газете, сказано: "после той роковой операции…"
Боль его ощущаешь физически. Беспокоен он и суетлив как-то. И не виновен, а виноватость в фигуре, в движениях, в глазах, словно – грех на нем, который не-снимает и каторжный труд.
Диапазон русской души, чем тебя измеришь!
* * *
Ночь. Черная Ангара. Резкие огни. Морозная тишина. Грустно и одиноко. Отделенный от дома тысячами километров, я – отрезанный ломоть. Да и есть ли я? Нет же бати моего. В этих местах он никогда не был. Отчего я вспоминаю о нем нечасто. Думаю, как он, шучу, как он, с людьми лажу, о детях забочусь, как он. Я и есть он. Я – за него.
Заводской район Иркутска. Мемориал. Вечный огонь. Пионеры с автоматами в тулупчиках и ремнях. Кипит трудовая жизнь. ТЭЦ. Авиационный завод. Корабельные доки. У пристани дом с аляповатыми колоннами и корабельными балконами.
К колонне прислонился нищий: грязные кирзовые сапоги, ободранное пальто, мятая меховая шапка – по брови, лицо заросшее, коричневое от грязи, опитое. В руке сумка. Возраст неопределенный. Измождение, пьянство, жизнь на холоде. Смотрит вызывающе. Бродяга. Байкал переехал, навстречу… никто не пришел.
А внизу, на подмостках, еще три мужика и две женщины. Алкаши. Деловито обставляются бутылками, хлебом, открывают консервы. Особенная жизнь.
* * *
У шофера – моего давнего знакомого – жена родом из Урика. Едем в Урик – деревню севернее Иркутска по Александровскому тракту. Чуть дальше знаменитый Александровский централ, куда были заключены в свое время декабристы и Дзержинский.
Дорога идет через замерзшие болота. Рядом петляет река, которая так и называется – Куда. Чуть в сторону от Иркутска, а такое безлюдье.
Деревня грязная, дома покосившиеся, бедные. Кое-где жует солому коровенка. Потемневшие поленницы дров. Высокая церковь, видная чуть ли не за 10 км, оказывается обшарпанной, обгоревшей и загаженной. Почерневшая надпись гласит – построена в 1774 г. Через ржавые решетки верхних окон видна роспись на куполе. Рядом с церковью – могила декабриста Никиты Муравьева (1797–1843 гг.). Грустные места.
Телевизионные антенны и современное здание клуба среди развалюх лишь подчеркивают впечатление запущенности и бескультурья. Сколько еще лет нужно, чтобы деревня, где умер декабрист, утратила обличье середины 19-го века! Рядом Иркутск, мощные заводы, театры и… прошлый век. Каков социальный диапазон!
* * *
"Фиалка Монмартра"! Премьера музыкального театра. Всего второй или третий спектакль. Иду. Это так редко удается дома. Голоса и балет превосходные. Хорошее сочетание строгой школы и молодости. Театр мал для этой известной в Союзе труппы. Вслушиваюсь в реакцию зрителей, вглядываюсь в их лица и вижу – Кальману тепло в сибирских снегах.
Из театра возвращаюсь по гулким пустынным улицам. Морозец, яркие звезды, на душе тепло и озорно, словно идешь в компании захмелевших друзей.
В холле гостиницы на столе в русалочьей позе сидит консъержка. Легкие светлые волосы рассыпались по плечам. Медленно беру ключи. Поза не меняется. Ах, если бы когда-то давно я уже не был околдован…
Завтра – домой. Из окон моего номера распахнулась панорама города. Море огней, разноцветные столбы которых, дрожа, пересекают черные косы Ангары, такой далекой и такой близкой.
* * *
Утром вышел с вещами на набережную. Какое щедрое счастливое солнце! Школьники на старте с номерами на груди, "Приготовиться к забегу!" – "Михаил Дмитриевич! Как же я в одной майке побегу?" – "Ничего! Ноль градусов. От стометровки еще никто не заболел. Девочки, быстро!"
Малыш сидит на корточках, сгребает ладошкой льдинки и протягивает их маме. Мама нагибается к нему – сама-то еще девочка – румянец во всю щеку. Обоим интересно!
Сажусь в такси – и на аэродром. Кому командировка, а кому счастье…
А ведь мы повидались, Аэлита!
Март – апрель 1988 г.
Отставные королевы
Ростов-на-Дону. Научный симпозиум. В перерывах между заседаниями удается увидеть незнакомый город. Центр его красив и богат. Площади нарядны. Уличные переходы украшены мозаикой. Вечером особенно хорошо на Пушкинской. Звезды, тепло, тихо. На скамьях люди. Вдоль по бульвару подсвеченные чугунные композиции из "Евгения Онегина" и жизни поэта. Резные профили Поэта и героев его – изящны и выразительны.
У города отчетливо южный облик: теплынь, акации, виноград. В парках старые деревья, просторные аллеи. Множество маленьких открытых кафе. Людей мало. Спокойная размеренная жизнь. На одной из скамей парка – старик, седой и худой. Скромный пиджак – в орденах. Руки оперлись о палку, дрожат. С горечью думаю: "До Берлина дошел, а теперь…"
На одной из площадей – величественный памятник Победы. Высокая стела с золотой фигурой девушки наверху. В основании стелы – черные колокола. Вокруг – амфитеатром – многоярусные бетонные скамьи…. Нечто циклопическое. Место для вече, где один человек – ничто, муравей…
В двух шагах отсюда, на откосе к Дону – район трущоб. Рушащиеся, покосившиеся здания. Ржавые трубы коммуникаций, заросшие бурьяном железнодорожные пути, прогнившие доски пристани… Мусор лезет из проломившихся заборов. Развороченный асфальт. Бульдозером бы все это!
Улочки здесь тесные, людей много… Девушка поднимается по улице, бережно прижимая к себе футляр со скрипкой… Играет в войну чумазая ребятня… Из окна на весь квартал рев Высоцкого… Рабочая столовая. Сквозь широкие створки раздаточной видна кухня. Молодая женщина в косынке и белом халате с высоко закатанными рукавами, плотно опершись о стол, режет сложенные слои теста. Ловко меняет угол разреза. Узкие одинаковые полоски ложатся быстро и послушно… Руки в муке, в мыслях далека – не видит, что смотрю па нее. Все просто и безыскусно: заготовка лапши. А рядом, во дворе, полураздетая пьяная старая женщина колотит ведром в дверь, матерясь и требуя, чтобы ее пустили в дом… Зубоскальство, любопытство и безразличие прохожих и соседей. Все это не просто, бульдозером не обойтись.
Дон в Ростове широкий, течет медленно, сонно. Того и гляди – остановится: рукой подать до мелкого моря. Удовлетворенность и пресыщенность, жизнь прожита – спешить некуда. Волны несут хлам, мазут, всю грязь – от самого Воронежа. А в верховьях, под сенью лесных лап Дон струился, играл, скакал по откосам – упругий и чистый. Начало и конец.
Дискуссии на симпозиуме продолжаются: постаревшая, полная хлама профессиональная река медленно впадает в мелководное научное море. А ведь где-то бьют родники.
* * *
Удалось вырваться в Новочеркасск. До сих пор представлял себе эти места очень смутно – по "Тихому Дону". Город показывал мне его житель, старый учитель.
Новочеркасску – 181 год, Ростову – более 200, а Старочеркасску – старой казачьей столице – более 400 лет. Прежде Старочеркасск в паводок заливало, и атаман Платов основал новую столицу – в 20 км от Дона. Построил ее на высоком холме, взяв за основу планировку Парижа. В городе несколько площадей, и от каждой – стрелками – улицы. Арки в честь побед в Отечественную войну 1812 года. Соборы.
Более ста лет росла столица Войска Донского, консервируя самобытность края. А рядом рос интернациональный, торговый и фабричный Ростов.
* * *
Здешний писатель – Геннадий Семинихин оплакивает казачью старину… Воет ветер над разбушевавшимся Доном… Тяжело на воду ложатся весла… Трепетно мерцает в сырой мгле огонек лампады в атаманском доме… Невеселы думы атамана… Тоскливые, тяжелые краски. Давит каждая строка.
* * *
Музей Донского казачества уникален. Казачеству сроку больше, чем династии Романовых, но родилось оно – как щит и умерло, когда в нем не стало нужды.
Утро, и в музее почти нет посетителей. Вдоль стены зала – лодка, выдолбленная в бревне. Хорошо сохранилась в речном иле. Макет куреня. На старых картах – стрелками – походы казаков по Каспию и Черному морю. Ермак. Петр и осада Азова. Казаки и Суворов в альпийском походе. Платов, Бакланов, Орлов-Денисов – боевые атаманы. Вельможи, а какая верность землячеству. За витринным стеклом поблескивают их именные сабли – "За храбрость", "Золотое оружие".
В музее очень много и с неподдельной любовью – о Шолохове. Достоверно и страшно о Великой Отечественной войне в этих краях, хотя сам Новочеркасск из-за поспешного от отступления немцев пострадал мало. Рассказывают, немцы тщетно пытались танком стащить скульптуру Ермака с пьедестала – гусеницы беспомощно лязгали по булыжнику, и Ермак устоял. Донцы воевали: отчаянные рейды казачьих полков по немецким тылам, участие в крупных наступательных операциях. А – последний всплеск их военной истории… "Едут-едут по Берлину наши казаки!"
Здесь же, в музее, и художественная галерея. Малоизвестные полотна Венецианова, Шишкина. Неожиданное открытие: картины Дубовского, позднего передвижника, новочеркассца, – целый зал: Альпы, море, усадьбы… Рядом – "Степь ковыльная" И. И. Крылова – бескрайнее степное половодье.
* * *
Осматриваем город. Целый квартал занимают казармы танковой части. Это сейчас. До революции стоял здесь Кадетский кавалерийский казачий корпус, позже – Курсы кавалерийского состава Красной Армии. Здесь учились Тимошенко, Жуков. Казарма – на века. Старая застройка капитальна и внушительна.
В глубине сквера – атаманский дворец в три этажа – приземист, как казачок. Совершенная спокойная композиция. Окна большие. По всему фасаду – широкий балкон. Видно, с него атаманы гутарили с народом. От входа наверх ведет железная лестница литья прошлого века. Наверху просторный зал. Из зала – дверь в комнату, где в 19-м году застрелился Каледин. Не вынес ультиматума Кривошлыкова и Подтёлкова.
Мало знаем мы об этих большевиках. Какой нужно было иметь авторитет, чтобы поднять казачество за Советскую власть?! На фотографии Подтёлкову – 32 года, могуч, кудлат, чубат, лих. Кривошлыков моложе, интеллигентный профиль. Оба – георгиевские кавалеры. Жаль, погибли. В сквере, что на северной окраине города, поставлен им высокий гранитный памятник. Тесно прижавшись друг к другу, смотрят они далеко-далеко и словно ждут тех, кто не успел прийти к ним на помощь.
А в наше время на площади перед атаманским дворцом по приказу фарисеев-"коммунистов" (в 1962 г.) расстреливали безоружных рабочих города. Об этом знают все, но говорят глухо.
Казацкие гербы разных лет. Кое-где на фасадах домов они еще сохранились. Знаменит герб на атаманской печати: здоровенный казак сидит на винной бочке, ковш на коленях, в руке сабля. Веки опухшие, глаза выкатил, словно его кто спьяну холодной водой окатил.
* * *
В центре города – мощёная площадь. Посредине ее – Собор. Перед его византийским величием город расступился. В пустоте площади словно слышится цокот подков, грохот казачьих повозок и тачанок. Чуть пониже солнца – купола.
Некогда золотые, они, рассказывают, были видны вёрст за 70. Недавно в шторм на главном куполе крест покосился. Его сняли, чтобы, падая, не проломил крышу. В открытые двери виден высокий свод, отблеск свечей и люстр. При входе старушка свечи продает. За ней, на полу, занимая прихожую, лежит 6-метровый золоченый крест. Из Москвы привезен – на смену… На вопросы: "Когда купола позолотят? Когда крест поднимут?" у лукавой старушки один ответ – "Как бог даст!"
* * *
Таврия. Места эти когда-то были дном моря. Слой земли здесь невелик, под ним – ракушечник. И Дон рядом, и Аксай, и другие речки, а вода – проблема. Оттого, видно, и береза здесь редкость.