"Мандарины" - один из самых знаменитых романов XX в., вершина творчества Симоны де Бовуар, известной писательницы, философа, "исключительной женщины, наложившей отпечаток на все наше время" (Ф. Миттеран).
События, описанные в книге, так или иначе связаны с крушением рожденных в годы Сопротивления надежд французской интеллигенции. Чтобы более полно представить послевоенную эпоху, автор вводит в повествование множество персонажей, главные из которых - писатели левых взглядов Анри Перрон и Робер Дюбрей (их прототипами стали А. Камю и Ж.-П. Сартр). Хотя основную интригу составляет ссора, а затем примирение этих двух незаурядных личностей, важное место в сюжете отведено и Анне, жене Дюбрея - в этом образе легко угадываются черты самой Симоны де Бовуар. Многое из того, о чем писательница поведала в своем лучшем, удостоенном Гонкуровской премии произведении, находит объяснение в женской судьбе как таковой и связано с положением женщины в современном мире.
Роман, в течение нескольких десятилетий считавшийся настольной книгой западных интеллектуалов, становится наконец достоянием и русского читателя.
Содержание:
Симона де Бовуар. - Мандарины 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 14
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 21
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 44
ГЛАВА ПЯТАЯ 61
ГЛАВА ШЕСТАЯ 84
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 100
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 111
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 128
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 137
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 151
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 161
Приложения 162
Симона де Бовуар и ее роман "Мандарины" 163
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 175
Примечания (составила Н.И. Полторацкая) 176
Примечания к статье Н.И. Полторацкой "Симона де Бовуар и ее роман "Мандарины"" 180
Симона де Бовуар.
Мандарины
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I
Анри в последний раз взглянул на небо: черный хрусталь. Тысяча самолетов, взрывающих тишину, - такое даже трудно вообразить; между тем в голове с каким-то радостным гулом сталкивались слова: наступление остановлено, разгром немцев, я смогу уехать. Он свернул на углу набережной. На улицах будет пахнуть растительным маслом и апельсиновым цветом, освещенные террасы заполнятся болтающими людьми, под звуки гитар он выпьет настоящий кофе. Его глаза, руки, кожа изголодались: какой затянувшийся пост! Не спеша он поднялся по выстуженной лестнице.
- Наконец-то! - Поль сжимала его в объятиях, как после долгой, полной опасностей разлуки; за ее плечами сверкала украшенная елка, до бесконечности отражавшаяся в больших зеркалах; на столе стояли тарелки, стаканы, бутылки; у стремянки вперемешку лежали охапки омелы и остролиста.
- Ты слушала радио? Есть хорошие новости.
- Ах! Расскажи поскорее.
Она никогда не слушала радио, новости ей хотелось узнавать лишь от него.
- Заметила, какой нынче ясный вечер? Говорят о тысяче самолетов в тылу фон Рундштедта .
- Боже мой! Неужели они не вернутся?!
Сказать по правде, такая же мысль пришла в голову и ему:
- Об их возвращении пока не слышно. Поль загадочно улыбнулась.
- А я приняла меры предосторожности.
- Какие еще меры?
- Попросила консьержку освободить в подвале чулан, чтобы ты, в случае чего, мог спрятаться там.
- Не следовало говорить об этом с консьержкой: так вот и рождается паника.
Левой рукой, словно заслоняя сердце, Поль сжимала концы шали.
- Они могут расстрелять тебя, - испуганно произнесла она. - Мне каждую ночь чудится: стучат, я открываю и вижу их.
Застыв с полузакрытыми глазами, Поль, казалось, действительно слышала голоса.
- Этого не случится, - весело успокоил ее Анри. Она открыла глаза и уронила руки.
- Война в самом деле окончена?
- Ждать осталось недолго. - Анри поставил стремянку под большой потолочной балкой. - Давай я помогу тебе.
- Мне обещали помочь Дюбреи.
- Зачем дожидаться их прихода?
Он взял молоток; Поль коснулась его руки:
- Работать не собираешься?
- Только не сегодня.
- Я слышу это каждый вечер. Уже больше года ты ничего не пишешь.
- Не тревожься: мне хочется писать.
- Газета отнимает у тебя слишком много времени; посмотри, в котором часу ты приходишь. Я уверена, ты ничего не ел. Хочешь поесть?
- Не сейчас.
- Устал, наверное?
- Да нет же.
Под ее взглядом, участливо обволакивавшим его, он ощущал себя бесценным сокровищем, хрупким и внушающим опасение: вот от чего он уставал. Анри влез на стремянку и принялся осторожно вбивать гвоздь: дом был далеко не новым.
- Я даже открою тебе, что именно собираюсь написать: это будет веселый роман.
- Что ты говоришь? - В голосе Поль снова засквозила тревога.
- Повторяю, что хочу написать веселый роман.
Забавно было бы тут же придумать этот роман, поразмышлять о нем вслух, но Поль устремила на него такой пристальный взгляд, что он умолк.
- Дай мне побольше омелы.
Он осторожно повесил зеленый шар, усеянный маленькими белыми точками, и Поль протянула ему другой гвоздь. Да, война кончилась: по крайней мере для него; сегодня настоящий праздник; наступал мир, и все возвращалось: праздники, развлечения, удовольствия, путешествия, быть может, счастье и наверняка свобода. Анри развесил вдоль балки омелу, остролист, гирлянды елочного дождя.
- Ну как? - спросил он, спускаясь со стремянки.
- Великолепно. - Она подошла к елке, поправила одну из свечей. - Если опасность миновала, ты поедешь в Португалию?
- Разумеется.
- И опять не будешь работать во время путешествия.
- Полагаю, что нет.
Она в нерешительности крутила один из висевших золотых шаров, и он сказал слова, которых она дожидалась:
- Жаль, что нельзя взять тебя с собой.
- Я прекрасно знаю, что это не твоя вина. Не расстраивайся: мне все меньше хочется колесить по свету. Зачем? - Она улыбнулась. - Ждать, когда ты вне опасности, совсем не тяжело.
Анри чуть было не рассмеялся от этого ее "зачем?". Что за вопрос! Лиссабон. Порто. Синтра. Коимбра. В каждом слове - праздник. Чтобы почувствовать, как радость переполняет тебя, даже не надо произносить их. Довольно сказать себе: меня здесь не будет; я буду в другом месте. "В другом месте" - это еще более прекрасные слова.
- Ты собираешься переодеваться? - поинтересовался он.
- Иду.
Поль поднялась по внутренней лестнице, а он подошел к столу. Честно говоря, Анри был голоден, но стоило ему признаться в этом, как на лице Поль появлялась тревога; он положил кусок паштета на хлеб и откусил, решив окончательно: "После возвращения из Португалии перееду в гостиницу". До чего приятно приходить по вечерам в комнату, где тебя никто не ждет! Даже во времена влюбленности в Поль Анри стремился иметь собственные четыре стены. Однако между 1939 и 1940 годами Поль каждую ночь мысленно падала замертво на его страшно изуродованный труп, когда же Анри возвращали ей живым, разве мог он осмелиться в чем-либо отказать ей? Да и комендантский час способствовал такому положению вещей. "Ты всегда можешь уйти отсюда", - говорила она, но пока он так и не смог. Взяв бутылку, Анри воткнул штопор в заскрипевшую пробку. За месяц Поль привыкнет обходиться без него, а не привыкнет - тем хуже. Франция уже не тюрьма, границы открываются, и жизнь не должна больше быть тюрьмой. Четыре года подчиняться суровой необходимости, четыре года заниматься только другими: это много, даже чересчур. Настало время подумать немного о себе. А для этого надо остаться одному и обрести свободу. Не так-то просто во всем разобраться по прошествии четырех лет; нужно выяснить кучу всяких вещей. Каких? Он и сам толком не знал, но там, разгуливая по маленьким улочкам, пропахшим растительным маслом, он попытается подвести итоги. И снова сердце подпрыгнуло: небо будет голубым и в окнах будет колыхаться развешенное белье. Словно турист, сунув руки в карманы, станет он вышагивать среди не говорящих на его языке людей, заботы которых его не касаются. Он даст себе волю жить и ощутит, что живет: этого, возможно, достаточно, чтобы все прояснилось.
- Как это мило: открыть все бутылки! - Поль спускалась с лестницы мелкими шелестящими шажками.
- Фиолетовое ты решительно предпочитаешь всему остальному, - улыбнулся Анри.
- Но ты ведь обожаешь фиолетовое! - удивилась она. Он обожал фиолетовое вот уже десять лет: десять лет, это немало. - Тебе не нравится мое платье?
- О! Очень красивое, - поспешно заверил Анри. - Я только подумал, что есть и другие цвета, которые наверняка пошли бы тебе: например, зеленый, - бросил он наугад.
- Зеленый? Ты видишь меня в зеленом?
С растерянным видом она остановилась у одного из зеркал; как это все теперь не нужно! В зеленом или желтом никогда уже Поль не станет для него такой желанной, как десять лет назад, когда впервые небрежно протянула ему свои длинные фиолетовые перчатки.
Анри снова улыбнулся:
- Давай потанцуем.
- Да, потанцуем, - сказала она с жаром, от которого Анри оледенел. За последний год их совместная жизнь сделалась до того нудной, что даже Поль, казалось, почувствовала к ней отвращение; и вдруг в начале сентября все переменилось; теперь в каждом слове, в каждом поцелуе или взгляде Поль ощущался страстный трепет. Когда он обнял ее, она, прильнув к нему, прошептала:
- Помнишь, как мы танцевали с тобой в первый раз?
- Да, в "Пагоде"; тогда ты сказала, что танцую я хуже некуда.
- Это было в тот день, когда я открыла для тебя музей Гревена; ты не знал о музее Гревена, ты вообще ничего не знал, - сказала она растроганно. Поль прислонилась лбом к щеке Анри. - Я как сейчас нас вижу.
Он тоже, тоже видел себя. Они поднялись тогда на цоколь Дворца миражей, их пара, отражаясь в зеркалах, до бесконечности множилась среди леса колонн: "Скажи, что я самая красивая женщина, - Ты самая красивая женщина. - А ты будешь самый знаменитый мужчина в мире". Вот и теперь он обратил взгляд к одному из больших зеркал: их обнявшаяся пара до бесконечности повторялась вдоль аллеи елей, и Поль восторженно улыбалась ему. Неужели не понимает, что они уже совсем не та пара?
- Стучат, - сказал Анри и поспешил к двери; это пришли Дюбреи, нагруженные корзинками и кошелками; Анна держала в руках букет роз, а Дюбрей перебросил через плечо огромную связку красного перца; за ними с хмурым видом следовала Надин.
- Счастливого Рождества!
- Счастливого Рождества!
- Знаете новость? В бой наконец вступила авиация.
- Да, тысяча самолетов!
- Они сметены.
- Им конец.
Дюбрей положил на диван груду красных плодов:
- Это для украшения вашего бордельчика.
- Спасибо, - довольно холодно ответила Поль. Ее раздражало, когда Дюбрей называл ее квартирку борделем: из-за всех этих зеркал и красных обоев, говорил он.
- Надо повесить их в центре балки, - сказал Дюбрей, оглядев комнату, - будет гораздо красивее, чем омела.
- Мне нравится омела, - твердо заявила Поль.
- Дурацкая омела, что-то круглое и допотопное, к тому же это растение-паразит.
- Повесьте перец наверху лестницы, вдоль перил, - предложила Анна.
- Здесь было бы намного лучше, - настаивал Дюбрей.
- Я дорожу своей омелой и остролистом, - возразила Поль.
- Хорошо, хорошо, это ваш дом, - согласился Дюбрей и подал знак Надин: - Иди помоги мне.
Анна выкладывала паштеты, масло, сыры, пирожные.
- Это для пунша, - сказала она, поставив на стол две бутылки рома. Потом вручила пакет Поль: - Держи, твой подарок; а это для вас, - добавила она, протягивая Анри глиняную трубку в виде когтя, сжимавшего маленькое яичко; в точности такую же трубку курил Луи пятнадцать лет назад.
- Потрясающе: о такой я мечтаю пятнадцать лет, как вы догадались?
- Вы мне об этом говорили!
- Килограмм чая! Ты спасаешь мне жизнь! - воскликнула Поль. - А как хорошо пахнет: настоящий!
Анри начал резать ломтики хлеба, Анна намазывала их маслом, а Поль - паштетами, с тревогой поглядывая на Дюбрея, который вбивал гвозди, размахивая молотком.
- А знаете, чего здесь недостает? - крикнул он Поль. - Большой хрустальной люстры. Я найду ее вам.
- Но я не хочу никакой люстры!
Дюбрей развесил связки перца и спустился с лестницы.
- Неплохо! - сказал он, окидывая свою работу критическим взглядом. Подойдя к столу, он открыл пакетик с пряностями; уже не одни год при каждом удобном случае он готовил пунш, рецепт которого узнал на Гаити. Облокотившись на перила, Надин жевала перец; в восемнадцать лет, несмотря на скитания по французским и американским постелям, она все еще, казалось, не вышла из переходного возраста.
- Перестань есть декорацию, - крикнул ей Дюбрей. Вылив бутылку рома в салатницу, он повернулся к Анри: - Позавчера я встретил Самазелля и остался очень доволен. Похоже, он готов действовать заодно с нами. Вы свободны завтра вечером?
- Я не могу уйти из редакции раньше одиннадцати часов, - отозвался Анри.
- Приходите в одиннадцать, - предложил Дюбрей, - нужно все обсудить, и мне очень хотелось бы, чтобы вы тоже были.
Анри улыбнулся:
- Не понимаю зачем.
- Я сказал ему, что вы работаете со мной, но ваше личное присутствие придаст встрече большую весомость.
- Не думаю, что для такого человека, как Самазелль, это столь уж важно, - ответил, по-прежнему улыбаясь, Анри. - Он должен знать, что я не политик.
- Но он так же, как я, полагает, что нельзя больше оставлять политику - политикам, - возразил Дюбрей. - Приходите, хоть совсем ненадолго; за Самазеллем стоит интересная группа, молодые люди, они нам нужны.
- Хватит говорить о политике! - рассердилась Поль. - Ведь сегодня праздник.
- Ну и что? - возразил Дюбрей. - Разве в праздничные дни запрещается говорить о том, что вас интересует?
- Но зачем втягивать в эту историю Анри! - не унималась Поль. - Он и без того устает и двадцать раз уже говорил вам, что политика нагоняет на него тоску.
- Я знаю, вы считаете меня распутником, который пытается совратить своих друзей-приятелей, - усмехнулся Дюбрей. - Но политика не порок, моя красавица, и не светская забава. Если через три года разразится новая война, вы первая станете жаловаться.
- Это шантаж! - возмутилась Поль. - Когда эта война наконец закончится, никто не захочет снова начать другую.
- Вы полагаете, что кто-то считается с желаниями людей! - парировал Дюбрей.
Поль собиралась ответить, но Анри не дал ей говорить.
- В самом деле, - заметил он, - вне зависимости от желания у меня просто нет времени.
- Времени всегда хватает, - гнул свое Дюбрей.
- Вам - да, - засмеялся Анри, - но я нормальный человек и не могу работать по двадцать часов кряду или обходиться без сна в течение месяца.
- Я тоже! - воскликнул Дюбрей. - Мне уже не двадцать лет. От вас так много и не просят, - добавил он, с тревогой пробуя пунш.
Анри весело посмотрел на него: двадцать или восемьдесят лет, какая разница, Дюбрей всегда будет выглядеть молодо из-за своих огромных, все жадно вбирающих, смеющихся глаз. Настоящий фанатик! По сравнению с ним Анри подчас чувствовал себя легкомысленным, ленивым, несостоятельным. Однако принуждать себя бесполезно. В двадцать лет он так восхищался Дюбреем, что во всем стремился подражать ему; результат: ему вечно хотелось спать, он пичкал себя лекарствами, тупел. Приходилось мириться: лишенный удовольствий, он терял вкус к жизни и одновременно желание писать, превращался в машину. В течение четырех лет он был машиной, теперь прежде всего хотелось снова стать человеком.
- Я задаюсь вопросом, как моя неопытность может послужить вам?
- Неопытность имеет свои хорошие стороны. К тому же, - добавил Дюбрей с едва заметной улыбкой, - в настоящий момент у вас есть имя, которое для многих значит многое. - Его улыбка стала явной: - До войны Самазелль мотался по разным фракциям и группировкам от фракций, но я не поэтому хочу заполучить его, а потому, что он герой маки, у него громкое имя.