Анри рассмеялся; Дюбрей казался особенно наивным как раз в те минуты, когда хотел выглядеть циничным; Поль права, обвиняя его в шантаже: если бы он верил в неизбежность третьей войны, то не пребывал бы в таком хорошем настроении. Суть в другом: он видит открывающиеся возможности и горит желанием воспользоваться ими. Анри не разделял его увлеченности. Разумеется, с 1939 года он и сам изменился. Прежде был левым, всех людей считал братьями, буржуазия вызывала у него отвращение, а несправедливость возмущала: прекрасные, благородные, ни к чему не обязывавшие чувства. Теперь он знал: чтобы действительно отмежеваться от своего класса, надо не щадить себя. Мальфилатр, Бургуен, Пикар сложили свою жизнь на опушке лесочка, но Анри всегда будет думать о них как о живых. За одним столом он ел с ними рагу из кролика, они пили белое вино и говорили о будущем, не слишком в это веря; четверо солдат; но после окончания войны один вновь стал бы буржуа, другой крестьянином, двое металлургами; в эту минуту Анри понял, что в глазах тех троих и в своих собственных он выглядел бы человеком привилегированным, более или менее совестливым, но соглашателем, он уже был бы не из их числа; существовал лишь один способ остаться их товарищем: продолжать действовать вместе с ними. Еще лучше во всем разобраться ему довелось в 1941 году, работая с группой из Буа-Коломб; поначалу дело не слишком ладилось. Фламан приводил его в отчаяние, то и дело повторяя: "Пойми, я рабочий и рассуждаю как рабочий". Но благодаря ему Анри осознал то, чего раньше не ведал: ненависть. И отныне угрозу эту будет ощущать всегда. Он сумел ее обезоружить: в общем деле они признали его своим товарищем; но если когда-нибудь он вновь станет равнодушным буржуа, ненависть возродится - и по праву. Если он не докажет обратного, то станет врагом тысяч миллионов людей, врагом человечества. Ничего подобного он не хотел и готов был доказать это. Несчастье в том, что действие изменило свой облик. Сопротивление - это одно, политика - совсем другое. Анри политика не вдохновляла. И он знал, что представляет собой движение вроде того, какое предполагает создать Дюбрей: комитеты, конференции, конгрессы, митинги, разговоры, разговоры; и надо бесконечно маневрировать, договариваться, идти на ошибочные компромиссы; потерянное время, яростные уступки, угрюмая досада - что может быть противнее. Руководить газетой, эту работу он любил; хотя, разумеется, одно не мешало другому и даже дополняло друг друга; нельзя использовать "Эспуар" как алиби. Нет, Анри не считал себя вправе уклоняться; он только попытается уменьшить издержки.
- Я не могу вам отказать использовать мое имя и даже обещаю иногда приходить, - пообещал он. - Но не требуйте от меня большего.
- Я наверняка потребую от вас большего, - заявил Дюбрей.
- Во всяком случае, не теперь. До отъезда у меня уйма работы. Дюбрей заглянул в глаза Анри:
- План вашего путешествия по-прежнему остается в силе?
- Более чем когда-либо. Я еду самое позднее через три недели.
- Это несерьезно! - сердито воскликнул Дюбрей.
- Ах! Тут я спокойна! - заметила Анна, насмешливо глядя на него. - Если бы вам захотелось прогуляться, вы бы не отказались и еще объяснили бы, что это единственно разумная вещь, которую следует сделать.
- Но я не хочу, и в этом мое преимущество, - возразил Дюбрей.
- Должна признаться, что путешествия мне кажутся мифом, - сказала Поль и улыбнулась Анне: - Роза, которую ты приносишь мне, значит для меня больше, чем сады Альгамбры после пятнадцати часов поезда.
- О! Путешествие может быть увлекательным, - возразил Дюбрей. - Однако в настоящий момент куда увлекательней находиться здесь.
- Ну а мне до того хочется оказаться в ином месте, что при необходимости я готов идти пешком даже в набитых сухим горохом ботинках, - признался Анри.
- А "Эспуар"? Бросите газету просто так на целый месяц?
- Люк прекрасно справится без меня, - ответил Анри.
Он с удивлением оглядел собравшихся. "Они не отдают себе отчета!" Все те же лица, та же обстановка, те же разговоры, те же проблемы, и чем больше перемен, тем на деле все однообразнее: в конце концов начинаешь чувствовать себя живым мертвецом. Дружба, великие исторические переживания, все это он оценил по достоинству; однако теперь требовалось совсем иное, причем так настоятельно, что было бы смешно пытаться что-либо объяснить.
- Счастливого Рождества!
Дверь распахнулась: Венсан, Ламбер, Сезенак, Шансель - вся команда газеты с раскрасневшимися от холода щеками. Они принесли бутылки, пластинки и распевали во все горло припев августовских дней:
Не видать их больше нам. Крышка им, и по домам.
Анри радостно улыбнулся; он ощущал себя таким же молодым, как они, и в то же время у него было чувство, будто он всех их отчасти создал. Он запел вместе с ними; внезапно электричество погасло, раздалось потрескивание рождественских огней, Ламбер с Венсаном осыпали Анри их искрами; Поль зажгла на елке маленькие свечи.
- Счастливого Рождества!
Они подходили парами, группами; слушали гитару Джанго Рейнхардта, танцевали, пили, смеялись. Анри обнял Анну, и она взволнованно сказала:
- В точности как накануне высадки; то же место, те же люди!
- Да. И теперь все позади.
- Для нас, - добавила она.
Он знал, о чем она думала: в эту минуту горели бельгийские деревни, море обрушивалось на голландские поля. А здесь - праздничный вечер: первое мирное Рождество. Ведь праздник порой бывает необходим, иначе зачем победы? То был праздник; Анри узнавал этот запах спиртного, табака и рисовой пудры, запах долгих ночей. Тысячи радужных вихрей кружили в его памяти; сколько таких ночей было у него до войны: в разных кафе Монпарнаса, где они упивались кофе со сливками и словами, в мастерских художников, где пахло масляной краской, в маленьких дансингах, где он сжимал в объятиях самую красивую женщину - Поль; и всегда на заре, пронизанной скрежетом, в душе его тихо звучал исступленный голос, нашептывая, что книга, которую он пишет, будет хорошей и что важнее нет ничего на свете.
- А знаете, - сказал Анри, - я решил написать веселый роман.
- Вы? - Анна с любопытством взглянула на него. - И когда собираетесь начать?
- Завтра.
Да, ему вдруг страшно захотелось вновь стать тем, кем он был, кем всегда хотел быть, - писателем. И он опять ощущал эту тревожную радость: я начинаю новую книгу. Обо всем, что сейчас вновь приходит в жизнь: о рассветах, о долгих ночах, о путешествиях, о радости.
- У вас нынче, похоже, очень хорошее настроение, - заметила Анна.
- Так оно и есть. Кажется, будто я выхожу из длинного туннеля. А вам не кажется?
Она задумалась.
- Не знаю. Ведь были все-таки и хорошие моменты в этом туннеле.
- Разумеется.
Он улыбнулся Анне. Она была сегодня красива и в своем строгом костюме выглядела очень романтичной. Анри с удовольствием поухаживал бы за ней, не будь она старым другом и женой Дюбрея. Он танцевал с ней несколько раз подряд, потом пригласил Клоди де Бельзонс; увешанная фамильными драгоценностями, в платье с большим декольте, она пришла пообщаться с интеллектуальной элитой. Он пригласил Жаннетту Канж, Люси Лену ар. Всех этих женщин он слишком хорошо знал: но будут другие праздники, и будут другие женщины. Анри улыбнулся Престону, передвигавшемуся по комнате слегка пошатываясь; это был первый знакомый американец, с которым Анри встретился в августе, и они бросились в объятия друг другу.
- Я хотел непременно отпраздновать с вами! - заявил Престон.
- Отпразднуем, - согласился Анри.
Они выпили, и Престон с чувством стал рассказывать о нью-йоркских ночах. Он был немного пьян и опирался на плечо Анри.
- Вы должны приехать в Нью-Йорк, - настойчиво повторял он. - Гарантирую вам большой успех.
- Разумеется, я поеду в Нью-Йорк, - сказал Анри.
- И обязательно возьмите напрокат маленький самолет, это лучший способ посмотреть страну, - советовал Престон.
- Но я не умею управлять самолетом.
- О! Это легче, чем водить машину.
- Я научусь, - пообещал Анри.
Да, Португалия только начало; затем будут Америка, Мексика, Бразилия и, возможно, СССР, Китай: все. Анри снова будет водить машины, управлять самолетами. Серо-голубой воздух таил много обещаний, будущее простиралось до бесконечности.
Внезапно стало тихо. Анри с удивлением увидел, что Поль садится за пианино. Она запела. Как давно с ней этого не случалось. Анри попытался слушать ее беспристрастно: никогда ему не удавалось в точности оценить достоинство этого голоса; голос, безусловно, не был лишен выразительности: казалось, за его бархатистостью можно порой различить отзвук бронзового колокола. И Анри в который раз задался вопросом: "Почему в самом деле она все бросила?" Поначалу он усмотрел в ее жертве волнующее доказательство любви, но позже удивлялся, почему Поль уклоняется от любой возможности попытать счастья, и спрашивал себя, а не избрала ли она предлогом их любовь, чтобы не подвергаться испытанию.
Раздались аплодисменты; он аплодировал вместе с другими.
- Голос все такой же красивый, - прошептала Анна. - Я уверена, появись она снова на публике, ее ждет успех.
- Вы думаете? А не поздно ли? - спросил Анри.
- Отчего же? Если взять несколько уроков... - Анна в нерешительности взглянула на Анри: - Мне кажется, для нее это благо. Вам следовало бы вдохновить ее.
- Возможно, - согласился он.
Анри смотрел на Поль, с улыбкой внимавшую восторженным комплиментам Клоди де Бельзонс. Разумеется, ее жизнь переменилась бы; праздность не идет ей на пользу. "А для меня это все упростило бы!" - сказал он себе. Почему бы и нет, в конце-то концов? Этим вечером все казалось возможным. Поль прославится, карьера увлечет ее, он будет свободен, станет разъезжать повсюду, то тут, то там ему будет встречаться любовь, радостная и недолгая. Почему бы нет? Он с улыбкой подошел к Надин, которая, стоя у печки, с хмурым видом жевала жевательную резинку.
- Отчего вы не танцуете? Она пожала плечами:
- С кем?
- Со мной, если хотите.
Она была некрасивой, чересчур уж похожей на своего отца, и было как-то неловко видеть это угрюмое лицо над девичьим телом; глаза голубые, как у Анны, но до того холодные, что казались одновременно и видавшими виды, и детскими; меж тем под шерстяным платьем талия была более гибкой и груди более определенными, чем думал Анри.
- Мы в первый раз танцуем вместе, - сказал он.
- Да. Вы хорошо танцуете, - добавила она.
- Вас это удивляет?
- Пожалуй. Никто из этих сопляков не умеет танцевать.
- У них не было случая научиться.
- Знаю, - сказала она. - У них ни для чего не было случая.
Он улыбнулся ей; даже некрасивая молодая женщина всегда остается женщиной; ему нравился строгий запах ее туалетной воды, свежего белья. Танцевала она плохо, да это и не важно, ведь были вокруг эти молодые голоса, и этот смех, зов джазовой трубы, вкус пунша, в глубине зеркал эти елки, расцвеченные язычками пламени, чистое темное небо за занавесками. Дюбрей как раз показывал фокус: резал на куски газету и одним движением руки собирал ее; Ламбер и Венсан сражались на дуэли пустыми бутылками, Анна и Лашом пели что-то из оперы; по земле и над землей кружили поезда, самолеты, корабли и можно было сесть на них.
- Вы неплохо танцуете, - любезно сказал Анри.
- Я танцую как корова; но мне плевать: не люблю танцевать. - Она подозрительно взглянула на него: - Пижончики, джаз, погребки, где разит табаком и потом, вам это нравится?
- Иногда. А что нравится вам? - спросил он.
- Ничего.
Она ответила с такой яростью в голосе, что он взглянул на нее с любопытством; он задавался вопросом, что толкало ее в такое множество объятий: разочарование или удовольствие? Быть может, волнение смягчало суровые черты ее лица. Как это выглядит: голова Дюбрея на подушке?
- Подумать только, вы едете в Португалию, вам здорово повезло, - с обидой сказала она.
- Путешествовать скоро станет опять легко, - заметил он.
- Скоро! Вы хотите сказать - через год, через два! Как вы изловчились?
- Службы французской пропаганды попросили меня прочитать лекции.
- Ну конечно, - прошептала она, - меня-то никто не попросит читать лекции. И много их у вас будет?
- Пять или шесть.
- И можно разгуливать целый месяц!
- Нужны же старым людям какие-то компенсации, - весело сказал он.
- А молодым не полагаются? - спросила Надин и тяжело вздохнула: - Если бы, по крайней мере, хоть что-то происходило.
- Что именно?
- Сколько времени длится эта так называемая революция, а ничего и с места не сдвинулось.
- В августе немного все-таки сдвинулось, - заметил Анри.
- В августе уверяли, будто все переменится, а все остается как было: те, кто больше всех работает, ест меньше всех, и все вокруг продолжают считать, что так и надо.
- Никто здесь не считает, что так и надо, - возразил Анри.
- Но всех это устраивает, - сердито продолжала Надин. - Довольно и того, что приходится тратить свое время на работу, а если при этом еще и не есть досыта - я предпочла бы стать гангстером.
- Совершенно согласен, мы все с этим согласны, - сказал Анри. - Но подождите немного, не следует торопиться.
- Вы думаете, - прервала его Надин, - дома мне не объясняли на все лады, что надо подождать; но я не доверяю словам. - Она пожала плечами. - По-настоящему никто ничего не пытается сделать.
- А вы? - с улыбкой спросил Анри. - Вы сами пытаетесь?
- Я? У меня не тот возраст, - сказала Надин, - я не в счет. Анри откровенно рассмеялся.
- Не отчаивайтесь, нужный возраст придет, и очень быстро!
- Быстро! Чтобы прошел год, нужно триста шестьдесят пять дней! - сказала Надин. Опустив голову, она с минуту молча что-то обдумывала, потом внезапно подняла глаза: - Возьмите меня с собой.
- Куда? - удивился Анри.
- В Португалию. Он улыбнулся.
- Мне кажется, это не очень возможно.
- Достаточно, чтобы это было хоть чуточку возможно. - Он не ответил, и она настойчиво спросила: - Почему это невозможно?
- Прежде всего, мне не дадут два командировочных предписания.
- Да будет вам! Вы со всеми знакомы. Скажите, что я ваша секретарша. - Губы Надин смеялись, но горящие глаза были серьезны. И он серьезно ответил:
- Если бы я взял кого-то, то, конечно, Поль.
- Она не любит путешествий.
- Зато она будет рада сопровождать меня.
- Вот уже десять лет она видит вас каждый день, и это еще не конец: месяцем больше или меньше - какая ей разница?
Анри снова улыбнулся:
- Я привезу вам апельсины.
Лицо Надин стало суровым, и Анри увидел перед собой вселяющую робость маску Дюбрея.
- Вы знаете, что мне уже не восемь лет.
- Знаю.
- Нет, для вас я всегда буду скверной девчонкой, которая била ногами по камину.
- Вовсе нет, и вот вам доказательство: я же пригласил вас танцевать.
- О, это семейный вечер. Но вы ведь не пригласите меня пойти куда-нибудь с вами.
Он взглянул на нее с симпатией. Ей-то, по крайней мере, хотелось бы изменить обстановку; ей много всего хотелось: всего другого. Бедная девочка! И то верно: у нее ни для чего не было случая. По Иль-де-Франс на велосипеде - вот примерно и все ее путешествия; суровая юность, а потом тот парень умер; она, похоже, быстро утешилась, и все-таки, должно быть, хранит тягостное воспоминание.
- А вот и ошибаетесь, - сказал он. - Я вас приглашаю.
- Правда? - Глаза Надин блестели. На нее было гораздо приятнее смотреть, когда лицо ее оживлялось.
- В субботу вечером я не пойду в редакцию: встретимся в восемь часов в Красном баре.
- И что будем делать?
- Решайте сами.
- У меня никаких идей.
- К тому времени они появятся у меня. Пойдем выпьем по стаканчику.
- Я не пью, но охотно бы съела еще один бутерброд.
Они подошли к столу; там, как обычно, спорили Ленуар и Жюльен. Каждый упрекал другого в измене надеждам юности. Когда-то, посчитав экстравагантность сюрреализма чересчур сдержанной, они совместно основали "парагуманитарное" движение. Ленуар стал преподавателем санскрита и писал герметические стихи; Жюльен был библиотекарем и перестал писать, возможно, потому, что после скороспелых успехов опасался зрелой посредственности.
- Как ты думаешь, - спросил Ленуар, - не следует ли принять меры против писателей-коллаборационистов?
- Сегодня вечером я ни о чем не думаю! - весело отвечал Анри.
- Скверная тактика - не давать им печататься, - заметил Жюльен. - Пока вы станете состязаться друг с другом в сочинении пасквилей, они спешить не будут и напишут хорошие книги.
Чья-то властная рука опустилась на плечо Анри: Скрясин.
- Посмотри, что я принес: американское виски, удалось привезти две бутылки; первая парижская встреча Рождества: прекрасный случай выпить.
- Великолепно! - сказал Анри. Он наполнил бурбоном стакан и протянул Надин.
- Я не пью, - с обиженным видом напомнила она и отошла.
Анри поднес стакан к губам; совсем забытый вкус. По правде говоря, раньше он предпочитал шотландское виски, но так как и его вкус тоже был забыт, никакой разницы не ощущалось.
- Кто хочет настоящего виски?
Подошел Люк, волоча большие подагрические ноги, за ним наполнили свои стаканы Ламбер и Венсан.
- Мне больше нравится хороший коньяк, - неуверенно сказал Ламбер и вопросительно взглянул на Скрясина: - Там в Америке они и правда пьют виски по дюжине стаканов в день?
- Они, кто это они? - не выдержал Скрясин. - В Америке сто пятьдесят миллионов, и не все из них похожи на героев Хемингуэя. - Его голос звучал неприятно; Скрясин не часто бывал любезен с теми, кто моложе него; он решительно повернулся к Анри: - Я только что серьезно говорил с Дюбреем и крайне обеспокоен.
Вид у него был озабоченный, обычный для него вид; казалось, все, что происходит там, где он находится, и даже там, где его нет, касается его лично. У Анри не было ни малейшего желания разделять тревоги Скрясина. Он спросил едва слышно:
- Чем же?
- Да взять хотя бы движение, которое он сейчас создает. Я полагал, что главная его цель в том, чтобы оторвать пролетариат от компартии. А это, судя по всему, совсем не то, к чему стремится Дюбрей, - мрачно пояснил Скрясин.
- Нет, совсем не то.
Анри охватило уныние, и он подумал: "Вот какие разговоры меня ждут на протяжении всего дня, если я позволю Дюбрею втянуть меня". И он опять почувствовал, как его с ног до головы охватывает жгучее желание очутиться где-нибудь еще.
Скрясин посмотрел ему прямо в глаза.
- Ты с ним заодно?
- Только отчасти, - сказал Анри. - В политике я не силен.
- Ты наверняка не понял, что затевает Дюбрей, - продолжал Скрясин, устремив на Анри осуждающий взгляд. - Он собирает левые силы, так называемые независимые, но согласные на единство действий с коммунистами.
- Да, я знаю, - подтвердил Анри. - Ну и что?