Мы вошли в кабинет, и я присела на ручку кожаного кресла; да, я выпила слишком много пунша, стены вокруг кружились. Я смотрела на стол, за которым в течение двадцати лет Робер писал день и ночь. Теперь ему уже шестьдесят; если этот период затянется, он рискует так и не увидеть конца: не может он относиться к этому совершенно безразлично.
- Послушайте, вы считаете, что ваше творчество еще впереди; пять минут назад вы говорили, что собираетесь начать новую книгу: это предполагает, что есть люди, которые станут читать вас...
- О! Вероятнее всего, что так оно и есть, - отвечал Робер. - Однако не стоит оставлять без внимания и другую гипотезу. - Он сел в кресло рядом со мной. - Она не так ужасна, как ты говоришь, - весело добавил он. - Литература создана для людей, а не люди для литературы.
- Для вас это было бы очень грустно, - заметила я. - Если вы перестанете писать, то уже не сможете быть счастливым.
- Не знаю, - сказал Робер. И улыбнулся: - У меня нет воображения.
У него оно есть; я вспоминала, как он был встревожен в тот вечер, когда сказал мне: "Мое творчество еще впереди!" Ему хочется, чтобы это творчество было весомо, чтобы оно осталось. И сколько бы он ни протестовал, он прежде всего писатель. Возможно, вначале он думал лишь о том, как служить революции, и литература была для него всего лишь средством, но она стала целью, он любит ее ради нее самой, это доказывают все его книги и, в частности, те самые мемуары, которые он больше не хочет публиковать: он писал их ради удовольствия писать. Нет, истина в том, что говорить о себе самом для него неприятно, и подобное отвращение - недобрый знак.
- А у меня есть воображение, - сказала я.
Стены кружились, но я ощущала необычайную ясность ума, гораздо большую, чем на трезвую голову. У трезвых слишком много защиты, они умудряются не ведать того, что доподлинно знают. Внезапно все прояснилось. Войне приходит конец, грядут новые времена, и все теперь кажется шатким. Будущее Робера неопределенно: возможно, он перестанет писать, мало того, все его прошлое творчество канет в пустоту.
- Что вы на самом деле думаете? - спросила я. - Что все обернется хорошо или плохо?
Робер рассмеялся:
- Ну, я ведь не пророк! Тем не менее в руках у нас много козырей, - добавил он.
- Но сколько шансов выиграть?
- Хочешь играть по крупному? Или предпочитаешь кофейную гущу?
- Не стоит насмехаться надо мной, - возразила я. - Время от времени не вредно задаваться вопросами.
- А я задаюсь, - сказал Робер.
Конечно, он задавался вопросами, причем гораздо серьезнее меня; я не действовала и потому легко впадала в патетику; я понимала, что не права, но с Робером мне так легко быть неправой!
- Вы задаетесь только такими, на которые можете ответить, - заметила я. Он снова засмеялся.
- Предпочтительно да. Остальные мало что дают.
- Это не причина, чтобы их не ставить, - сказала я. Мой голос звучал агрессивно, но сердилась я не на Робера, скорее на себя, на свою слепоту в последние недели. - Мне все-таки хотелось бы иметь представление о том, что с нами будет, - добавила я.
- А тебе не кажется, что уже слишком поздно, что мы выпили много пунша и что завтра утром наши мысли прояснятся? - спросил Робер.
Завтра утром стены перестанут раскачиваться, мебель и безделушки станут по своим местам, строго определенным местам, мои мысли тоже, и я начну жить день за днем, не оглядываясь назад, а устремляясь только вперед, и перестану прислушиваться к мелким всплескам в своей душе. Утомительная гигиена. Я взглянула на подушку у камина, на которой обычно сидел Диего. "Победа нацистов не входит в мои планы", - говорил он. А потом его убили.
- Мысли всегда чересчур ясны! - сказала я. - Война выиграна, уж куда яснее. Так вот, сегодняшний праздник показался мне странным, если вспомнить всех мертвых, которых там не было!
- Есть все-таки разница: говорить себе, что их смерть послужила чему-то или нет, - заметил Робер.
- Смерть Диего ничему не послужила, - возразила я. - Но даже если и послужила? - И с раздражением добавила: - Это вполне устраивает живых, та самая система, при которой все устремляются к чему-то иному, обгоняя друг друга, но мертвые остаются мертвыми; их предают, а не обгоняют.
- Не обязательно предают, - сказал Робер.
- Предают, когда забывают их или когда используют, - продолжала я. - Сожаление должно быть бесполезным, иначе оно перестает быть истинным.
Робер помолчал в нерешительности.
- Думается, я не склонен к сожалениям, - с недоуменным видом сказал он. - Вопросы, на которые я не могу дать ответа, события, в которых я ничего не могу изменить, - все это меня не слишком занимает. Не скажу, что я прав, - добавил он.
- О! - молвила я. - Я тоже не говорю, что вы не правы. В любом случае мертвые мертвы, а мы, мы живы, и сожаления тут ничего не изменят.
Робер положил свою руку на мою.
- Не мучайся угрызениями совести. Знаешь, мы тоже умрем, это сближает нас с ними.
Я отняла руку; в эту минуту любое участие казалось мне враждебным; я не хотела утешения, пока еще нет.
- И то верно, ваш проклятый пунш разбередил мне душу, - сказала я. - Пойду спать.
- Ступай. А завтра мы зададим себе все вопросы, какие пожелаешь, даже те, которые ничего не дают, - сказал Робер.
- А вы? Вы не пойдете спать?
- Думаю, мне лучше принять душ и поработать.
"Разумеется, Робер лучше меня вооружен против сожалений, - говорила я себе, ложась спать. - Он работает, действует, поэтому для него главное - будущее, а не прошлое. И он пишет: все, что выходит за рамки его деятельности, несчастье, неудача, смерть - этому он отводит место в своих книгах и этого ему довольно. У меня же нет прибежища, моим потерям нет замены, и ничто не может искупить моего предательства". Внезапно я заплакала. "Это плачут мои глаза, - подумала я. - Он тоже все видит, но только не моими глазами".
Я плакала и впервые за двадцать лет чувствовала себя одинокой, один на один со своими угрызениями совести и страхом. Потом заснула, мне снилось, что я умерла. Вздрогнув, я проснулась, страх не покидал меня. Вот уже час я стараюсь побороть его, а он все еще здесь, и смерть неустанно бродит вокруг. Я включаю и выключаю свет; если Робер увидит у меня под дверью свет, он встревожится: напрасно, этой ночью он не в силах помочь мне. Когда я пыталась поговорить сегодня с ним, он уклонился от ответа на мои вопросы: он чувствует себя в опасности. Я боюсь за него. До сих пор я всегда верила в его судьбу и никогда не пыталась оценивать его: он сам был мерилом всего; я жила с ним как с самой собой, нас ничто не разделяло. И вдруг я утратила веру - во все. Робер не звезда на незыблемом небосклоне и не километровый столб, а просто человек, способный ошибаться и уязвимый, шестидесятилетний человек, которого уже не защищает прошлое и которому угрожает будущее. С открытыми глазами я прислоняюсь спиной к подушке. Чтобы понять его, надо попробовать посмотреть на него со стороны, так, словно я не любила его безоглядно все эти двадцать лет.
Это трудно. Было время, когда я видела его на расстоянии; но я была слишком молода и смотрела на него из далекого далека. Приятели показали мне его пальцем в Сорбонне, о нем чрезвычайно много говорили, мешая восхищение и возмущение. Шептались, что он пьет и бегает по борделям. Ну это-то меня скорее привлекло бы; я еще не совсем излечилась от своего набожного детства; порок в моих глазах с пафосом свидетельствовал об отсутствии Бога, и, если бы мне сказали, что Дюбрей насилует маленьких девочек, я приняла бы его за своего рода святого. Однако пороки его были ничтожны, а чересчур прочно утвердившаяся слава вызывала у меня раздражение. Когда я начала посещать его лекции, то была полна решимости держать его за псевдовеликого человека. Разумеется, он отличался от всех других профессоров; он врывался вихрем, всегда опаздывая на четыре-пять минут, какое-то время внимательно разглядывал нас своими огромными хитрыми глазами, потом начинал говорить очень дружеским или очень агрессивным тоном. Было что-то вызывающее в его хмуром лице, резком голосе, громком хохоте, казавшемся нам порой немного безумным. Он носил ослепительно белое белье, руки у него были ухоженные, он был безупречно выбрит, так что его куртки, свитера, огромные ботинки не могла оправдать небрежность. Он предпочитал удобство благопристойности с непринужденностью, которую я объявила наигранной. Я прочитала его романы, и они мне, можно сказать, не понравились; я ожидала найти в них некое захватывающее послание, а они рассказывали о самых обычных людях, о неглубоких чувствах, о куче вещей, казавшихся мне несущественными. Что касается его лекций, да, они были интересны, но в конце концов ничего гениального он не говорил; и он до того был уверен в своей правоте, что это вызывало у меня непреодолимое желание сказать что-либо против. О, я тоже была уверена, что истина у левых; с детских лет я ощущала у буржуазной мысли запах глупости и лжи, очень скверный запах; к тому же из Евангелия я узнала, что все люди равны, что все они братья, и твердо продолжала в это верить.
Но беда в том, что для моей души, долгое время питавшейся абсолютом, небесная пустота любую мораль делала смехотворной, а Дюбрей воображал, будто можно обрести спасение на этой земле; я объяснилась на сей счет в своем первом сочинении. "Революция, ладно, - говорила я, - а что дальше?" Возвратив мне через неделю мою работу после лекции, он порядком посмеялся надо мной: по его словам, мой абсолют был отвлеченной мечтой представительницы мелкой буржуазии, неспособной смотреть в лицо реальности. У меня не было возможности противостоять ему, он неизбежно одерживал верх по всем пунктам, но это ничего не доказывало, и я ему об этом сказала. Мы продолжили свой спор на следующей неделе, и на этот раз он пытался убеждать, а не обвинять меня. Пришлось признать, что с глазу на глаз он совсем не похож на того, кто считает себя великим человеком. Он стал часто говорить со мной после лекций, иногда провожал до дома, делая большой крюк, а потом мы начали выходить вместе после обеда, по вечерам и уже не говорили ни о морали, ни о политике, ни о каких возвышенных предметах. Он рассказывал мне разные истории, а главное, водил меня гулять; показывал улицы, скверы, набережные, каналы, кладбища, зоны, склады, пустыри, бистро, множество парижских уголков, неведомых мне; и я обнаружила, что никогда не видела того, что полагала, будто знаю. С ним все обретало тысячу смыслов: лица, голоса, одежда людей, дерево, афиша, неоновая вывеска - все, что угодно. Я перечитала его романы. И поняла, что раньше не разобралась в них. На первый взгляд, Дюбрей писал причудливо, ради собственного удовольствия, причем, казалось, вещи, совершенно необоснованные; а между тем, закрыв книгу, вы ощущали прилив гнева, отвращения, возмущения, у вас появлялось желание перемен. Прочитав отдельные пассажи его произведений, Дюбрея можно было принять за чистого эстета: у него есть вкус к словам, и без всякой задней мысли он проявляет интерес к дождю и ясной погоде, к игре любви и случая, ко всему; но на этом не останавливается: внезапно вы оказываетесь в гуще толпы людей, чьи проблемы касаются и вас тоже. Вот почему мне так хочется, чтобы он продолжал писать. Я по себе знаю, что дает он читателям. Его политическая мысль неотделима от поэтических эмоций. Именно потому, что он так любит жизнь, ему хочется, чтобы все люди получили положенную им долю; и он любит людей, поэтому его волнует все связанное с их жизнью.
Я перечитывала его книги, слушала его, расспрашивала и была так занята этим, что даже не подумала спросить себя, а почему ему нравится быть со мной: мне уже не хватало времени, чтобы разобраться в том, что происходит в моем собственном сердце. Когда однажды ночью он обнял меня посреди садов площади Карусель, я с возмущением сказала: "Я не поцелую никого другого, кроме человека, которого полюблю". Он спокойно ответил: "Но вы любите меня!" И я сразу поняла, что это правда. Если же я не заметила этого раньше, то потому, что все произошло слишком быстро: с ним все происходило так быстро! Это-то прежде всего и покорило меня; другие люди были слишком медлительны, да и жизнь - такая неторопливая. А у него время мчалось, он гнал вовсю. С той минуты, как я поняла, что люблю его, я с восторгом следовала за ним от сюрприза к сюрпризу. Я узнавала, что можно жить без мебели и расписания, обходиться без обеда, не ложиться ночью, спать после обеда, любить в лесу не хуже, чем в постели. Мне показалось это простым и радостным - стать женщиной в его объятиях; если наслаждение пугало меня, то его улыбка успокаивала. Единственная тень в моем сердце: близились каникулы, и мысль о разлуке неотступно преследовала меня. Робер, разумеется, все понимал: из-за этого он и предложил жениться на мне? В ту пору такая мысль даже не приходила мне в голову: в девятнадцать лет быть любимой человеком, которого любишь, кажется столь же естественным, как быть любимой почтенными родителями или всемогущим Господом.
"Но я любил тебя!" - ответит мне Робер много позже. Что означали в действительности эти слова в его устах? Полюбил бы он меня годом раньше, когда целиком, душой и телом, увлечен был политической схваткой? А в этом году, чтобы найти утешение от бездействия, не мог ли он выбрать другую? Вот вопросы, которые ничего не дают, так что лучше оставить их. Однако не вызывает сомнений то, что он отчаянно хотел моего счастья, и он не ошибся. До той поры несчастливой я не была, нет, но и счастливой тоже. Чувствовала я себя хорошо, и у меня бывали минуты радости, но большую часть времени я сокрушалась. Глупость, ложь, несправедливость, страдание: меня окружал страшнейший хаос. И что за нелепость эти дни, которые повторяются из недели в неделю, из века в век и никуда не ведут! Жить - это значит ждать смерти в течение сорока или шестидесяти лет, увязая в суете сует. Вот почему я с таким рвением училась: устоять могли лишь книги да идеи, они одни казались мне реальными.
Благодаря Роберу идеи спустились на землю, и земля стала понятной, как книга - книга, которая начинается плохо, но заканчивается хорошо; человечество куда-то двигалось, история имела определенный смысл, и мое собственное существование - тоже; угнетение, нищета заключали в себе обещание своего исчезновения; зло уже было побеждено, скандал сметен. Небо снова сомкнулось у меня над головой, и старые страхи покинули меня. Робер избавил меня от них не теориями: он доказал мне, что жизнь самодостаточна сама по себе. До смерти ему не было никакого дела, и его деятельность не была забавой: он любил то, что любил, хотел того, чего хотел, и ни от чего не бежал. Словом, я стремилась лишь к одному: походить на него. Если я ставила жизнь под сомнение, то в основном потому, что скучала дома: теперь я уже не скучала. Робер извлек из хаоса мир насыщенный, упорядоченный, очищенный тем будущим, которое он готовил, и этот мир был моим. Единственный вопрос, который возникал, - найти там свое собственное место. Быть просто женой Робера мне было недостаточно; никогда до того, как выйти за него замуж, я не собиралась делать карьеру супруги. С другой стороны, я ни на минуту ни задумывалась о том, чтобы активно заняться политикой. В этой области теории могут увлечь меня и вызвать кое-какие сильные чувства, но практика отталкивает. Должна признаться, что мне не хватает терпения: революция надвигается, но так медленно, такими мелкими, неверными шажками! Для Робера если какое-то решение лучше другого, значит, оно хорошее, наименьшее из зол он считает благом. И он, разумеется, прав, но я-то, видимо, не совсем распростилась со своими старыми мечтами об абсолюте: меня это не удовлетворяет. К тому же будущее кажется таким далеким, мне трудно проявлять интерес к людям, еще не родившимся, гораздо больше хочется помочь тем, кому выпало жить именно сейчас. Потому-то меня и привлекала эта профессия. О, я никогда не думала, что можно извне принести кому-то заранее заготовленное спасение, но зачастую людей отделяет от счастья какая-нибудь ерунда, глупость, и мне хотелось избавить их от этого. Робер поддерживал меня; тут он расходится с ортодоксальными коммунистами: он считает, что можно найти достойное применение психоанализу в буржуазном обществе и что, возможно, ему предстоит еще сыграть определенную роль в обществе бесклассовом; Ро-беру даже казалось, что это захватывающая работа - пересмотреть классический психоанализ в свете марксизма. Но главное, я сама увлеклась. Дни мои были заполнены не меньше, чем земля вокруг меня. Каждое утро просыпалась радость предыдущего дня, а к вечеру я оказывалась обогащенной огромным количеством новизны. Большая удача получать в двадцать лет мир из любимых рук! Большая удача занимать в этом мире свое собственное место! Роберу удалось и еще одно чудо: он защитил меня от одиночества, не лишив при этом уединения. Все у нас было общим, а между тем были у меня свои привязанности, удовольствия, работа, свои заботы. Я могла по собственной воле провести ночь в нежной близости или, как сегодня, одна у себя в комнате, девушкой. Я гляжу на стены, на полоску света под дверью: сколько раз выпадала мне вот такая тихая радость - засыпать, пока он работает, зная, что он может меня услышать? Уже много лет как желание наше иссякло; но мы были слишком тесно связаны, чтобы слияние наших тел могло иметь решающее значение; отказавшись от него, мы, пожалуй, ничего не потеряли. И сейчас я могла бы подумать, что это одна из довоенных ночей. Даже тревога, не дающая мне уснуть, далеко не нова. Нередко будущее мира казалось мрачным. Что же все-таки изменилось теперь? Почему снова вернулась смерть? Она бродит опять: почему?
Что за неистовое упрямство! Мне стыдно. В течение этих четырех лет, несмотря ни на что, я была убеждена, что после войны мы вновь обретем довоенное время. Вот и сегодня я опять говорила Поль: "Теперь все будет как раньше". А сейчас пытаюсь убедить себя: раньше все было в точности как теперь. Но нет, я лгу: это не так, и ничего уже никогда не будет как раньше. Раньше во время самых тревожных кризисов в глубине души я была уверена, что мы из них выберемся; Робер неизбежно должен был выбраться; его судьба гарантировала мне судьбу мира, и наоборот. Но как полагаться на будущее с тем прошлым, что осталось у нас за спиной? Диего умер, было слишком много смертей, скандал вернулся на землю, и слово "счастье" уже не имеет смысла: вокруг меня снова хаос. Быть может, мир с ним справится, но когда? Два или три века - это слишком долго, ведь наши-то дни сочтены: если жизнь Робера закончится поражением, сомнением и отчаянием, этого ничто и никогда не исправит.